Вечный бунт вечных рабов

Л. Андреев

Не надо забывать, что наша революция не имеет позади себя исто­рического опыта и путь ее нов и труден, для бунта же опыт у нас гро­маден и давно протоптаны торные пути тушинскими ворами, пуга­чевыми и разиными, — и что удивительного, если колеса восстания легко и незаметно свернули в старую, наезженную колею, запове­данную отцами? И что удивительного в быстром и даже гигантском росте бунта, когда его так обильно питали и немецкие деньги, и на­ивность доктринеров, не замечающих, во что превращаются и кому служат их превосходнейшие и честнейшие доктрины, и неописуе­мая темнота народных и солдатских масс, и самая легкость и со­блазнительность бунта, который сам ничем не жертвует, а все при­носит в жертву себе?

Во имя революции. Сентябрь 1917 // Российская газета, 21 фе­враля 1995. С. 7.

Д. Мережковский

Кажется иногда, что в России нет вовсе революции, а есть только бунт — январский, декабрьский, чугуевский, холерный, пугачев­ский, разинский — вечный бунт вечных рабов.

Головка виснет // В кн.: Больная Россия. Л., 1991. С. 139.

Г. Федотов

Слово «свобода» до сих пор кажется переводом французского liberte. Но никто не может оспаривать русскости «воли». Тем необ­ходимее отдать себе отчет в различии воли и свободы для русского слуха.

Воля есть прежде всего возможность жить, или пожить, по своей воле, не стесняясь никакими социальными узами, не только цепя­ми. Волю стесняют и равные, стесняет и мир. Воля торжествует или в уходе от общества, на степном просторе, или во власти над об­ществом, в насилии над людьми. Свобода личная немыслима без уважения к чужой свободе; воля всегда для себя. Она не противо­положна тирании, ибо тиран есть тоже вольное существо. Разбой­ник — это идеал московской воли, как Грозный — идеал царя. Так как воля, подобно анархии, невозможна в культурном общежитии, то русский идеал воли находит себе выражение в культе пустыни, дикой природы, кочевого быта, цыганщины, вина, разгула, само­забвения страсти, разбойничества, бунта, тирании.

Есть одно поразительное явление в Москве XVII века. Народ обо­жает царя. Нет и намека на политическую оппозицию ему, на стрем­ление участвовать во власти или избавиться от власти царя. И в то же время, начиная от смуты и кончая царствованием Петра, все столе­тие живет под шум народных — казацких — стрелецких бунтов.

<…> Когда терпеть становится невмочь, когда «чаша народного горя с краями полна», тогда народ разгибает спину: бьет, грабит, мстит своим притеснителям — пока сердце не отойдет; злоба утих­нет, и вчерашний «вор» сам протягивает руки царским приставам: вяжите меня.

Бунт есть необходимый политический катарсис для московского самодержавия, исток застоявшихся, не поддающихся дисциплинированию сил и страстей. <…> Так московский народ раз в столетие справляет свой праздник «дикой воли», после которого возвраща­ется, покорный, в свою тюрьму.

Так было после Болотникова, Разина, Пугачева, Ленина.

Россия и свобода.1945 // В кн.: Империя и свобода. Нью-Йорк, 1989. С. 73-75.