А. Герцен о смысле восстания Пугачева

А. Герцен

Я не замечал […] в русском народе, чтоб он отличался особенной преданностью престолу и готовностью жерт­вовать собой для него. Действительно, русский кресть­янин видит в императоре защитника от своих непосред­ственных врагов, он рассматривает его как наивысшее олицетворение справедливости и верит в его божествен­ное право, как верят в него более или менее все мо­нархические народы Европы. Но это почитание не вы­ражается в каких-либо действиях, и его привязанность к императору не превратит его ни в вандейца, ни в испанского карлиста; это почитание не доходит до той трогательной любви, которая недавно еще не позволяла некоему народу без слез на глазах говорить о своих князьях.

Следует также признать, что русский народ охладел в своей любви к трону, с тех пор как, по милости ев­ропейской бюрократии, он отвернулся oi правительства. Династическое движение, подобное тому какое вспых­нуло, например, в пользу Лжедимитрия, в настоящее время совершенно невозможно. Со времени Петра I на­род не принимал никакого участия ни в одном из пе­тербургских переворотов. Несколько претендентов, куч­ка интриганов и преторианцев с 1725 по 1762 год пере­давали из рук в руки императорский трон. Народ бес­страстно молчал, не беспокоясь о том, признает ли ка­марилья императорами и Романовыми — принцессу Брауншвейгскую или Курляндскую, герцога Голштинского или его жену из рода Ангальт-Цербстского; все они были ему неизвестны, и — более того — они были немцы.

Восстание Пугачева имело совсем иной смысл: то была последняя попытка, отчаянное усилие казака и кре­постного освободиться от жестокого ярма, тягость кото­рого с каждым днем становилась все более ощутимой. Имя Петра III явилось лишь предлогом; одно это имя никак не могло бы поднять несколько губерний.

Россия. Собр. соч. в 30 т. М., 1955. Т. 6. С. 212-213.