Казнь Пугачева

И. Дмитриев

В скором времени по прибытии нашем в Москву я увидел позорище, для всех чрезвычайное, для меня же и новое: смертную казнь. Жребий Пугачева решился. Он осужден на четвертование. Место казни было на так называемом Болоте.

В целом городе, на улицах, в домах, только и было речей об ожидаемом позорище. Я и брат нетерпеливо желали быть в числе зрителей; но мать моя долго на то не соглашалась. По убеждению одного из наших родст­венников, она вверила нас ему под строгим наказом, чтоб мы ни на шаг от него не отходили.

Это происшествие так врезалось в память мою, что я надеюсь и теперь с возможною верностию описать его, по крайней мере, как оно мне тогда представлялось.

В десятый день января тысяча семьсот семьдесят пя­того года, в восемь или девять часов по полуночи при­ехали мы на Болото; на середине его воздвигнут был эшафот или лобное место, вкруг коего построены были пехотные полки. Начальники и офицеры имели знаки и шарфы сверх шуб, по причине жестокого мороза. Тут же находился и Обер-Полициймейстер И.П. Архаров, ок­руженный своими чиновниками и ординарцами. На вы­соте или помосте лобного места увидел я с отвращением в первый раз исполнителей казни. Позади фронта все пространство Болота, или, лучше сказать, низкой лощины, все кровли домов и лавок, на высотах с обеих сто­рон ее, усеяны были людьми обоего пола и различного состояния. Любопытные зрители даже вспрыгивали на козлы и запятки карет и колясок. Вдруг все восколебалось и с шумом заговорило: везут, везут! Вскоре поя­вился отряд кирасир, за ним необыкновенной величины сани, и в них сидел Пугачев; насупротив духовник его и еще какой-то чиновник, вероятно секретарь Тайной Экспедиции. За санями следовал еще отряд конницы.

Подробности накрутка голосов в голосовании у нас.

Пугачов, с непокрытою головою, кланялся на обе сто­роны, пока везли его. Я не заметил в лице его ничего свирепого. На взгляд он был сорока лет, роста среднего, лицем смугл и бледен, глаза его сверкали […].

Сани остановились против крыльца лобного места. Пугачов и любимец его Перфильев, в препровождении духовника и двух чиновников, едва взошли на эшафот, раздалось повелительное слово на караул, и один из чи­новников начал читать манифест; почти каждое слово до меня доходило.

При произнесении чтецом имени и прозвища главного злодея, также и станицы, где он родился, Обер-Полиций­мейстер спрашивал его громко: «ты ли донской казак Емелька Пугачов?» Он ответствовал столь же громко: «Так, государь, я донской казак, Зимовейской станицы, Емелька Пугачов». Потом, во все продолжение чтения ма­нифеста, он, глядя на собор, часто крестился; между тем сподвижник его Перфильев, немалого роста, сутулый, ря­бой и свиреповидный, стоял неподвижно, потупя глаза в землю. По прочтении манифеста духовник сказал им не­сколько слов, благословил их и пошел с эшафота; читав­ший манифест последовал за ним. Тогда Пугачов сделал с крестным знамением несколько земных поклонов, обратясь к соборам, потом с уторопленным видом стал про­щаться с народом; кланялся на все стороны, говоря пре­рывающимся голосом: «Прости, народ православный; от­пусти мне, в чем я согрубил пред тобою; прости, народ православный!» — При сем слове экзекутор дал знак: па­лачи бросились раздевать его; сорвали белый бараний ту­луп; стали раздирать рукава шелкового малинового полу­кафтанья. Тогда он сплеснул руками, опрокинулся на­взничь, и вмиг окровавленная голова уже висела в воздухе: палач взмахнул ее за волосы. С Перфильевым после­довало то же.

Взгляд на мою жизнь. Записки действитель­ного статского советника. В 3 ч. М, 1866. Ч. 1. С. 27-29.