Вечно родные степи — колыбель новой русской души

Г. Федотов

Степь набегала в вихре пыли, в пожарах деревень, чтобы разбиться у московских стен. И отсюда Москва посылает, рой за роем, своих стрельцов и детей боярских в остроги на Дикое Поле, в вечной борьбе со степью.

Но странная эта борьба: она как будто чужда ненависти. Овладе­вая степью, Русь начинает ее любить; она находит здесь новую роди­ну. Волга, татарская река, становится ее «матушкой», «кормили­цей». Здесь, в Москве, до Волги рукой подать: до Рыбинска, до Яро­славля, до Нижнего. Порою кажется, что Москва сама стоит на Вол­ге. То, что Москва сжала в тройном кольце своих былых стен, то Волга развернула на тысячи верст. Умиление Угличских и Костром­ских куполов, крепкую силу раскольничьего Керженца, буйную во­лю Нижнего, Казани, Саратова, разбойничью жуть Жигулей, тоску степных курганов, поросших полынью, и раскаленное море мертвых песков: ворота Азии. В сущности, Азия предчувствуется уже в Моск­ве. Европеец, посетивший ее впервые, и русский, возвращающийся в нее из скитаний по Западу, остро пронзены азиатской душой Москвы. Пусть не святые и дикие, но вечно родные степи — колыбель новой русской души. В степях сложилось казачество (даже имя татарское), которое своей разбойной удалью подарило Руси Дон и Кавказ, Урал и пол-Азии. В степях сложился и русский характер, о котором мы говорим всегда как о чем-то исконном и вечном. Ширь русской натуры и ее безволие, безудержность, порывистость, — и то­ска, и тяжесть, и жестокость. Ненависть к рубежам и страсть к без­брежному. Москва не просто двухвековой эпизод русской истории, окончившейся с Петром. Для народных масс, оставшихся чуждыми европейской культуре, московский быт затянулся до самого осво­бождения (1861 г.). Не нужно забывать, что и купечество и духовен­ство жили и в XIX веке этим московским бытом. С другой стороны, в эпоху своего весьма бурного существования московское царство выработало необычайное единство культуры, отсутствовавшее и в Киеве, и в Петербурге. От царского дворца до последней курной из­бы Московская Русь жила одним и тем же культурным содержани­ем, одними идеалами. Различия были только количественные.

Та же вера и те же предрассудки, тот же Домострой, те же апо­крифы, те же нравы, обычаи, речь и жесты. Нет не только грани между христианством и язычеством (Киев) или между Западной и Византийской традицией (Петербург), но и даже между просвещен­ной и грубой верой. Вот это единство культуры и сообщает москов­скому типу его необычную устойчивость. Для многих он кажется даже символом русскости. Во всяком случае, он пережил не только Петра, но и расцвет русского европеизма; в глубине народных масс он сохранился до самой революции.

Три столицы // В кн.: Лицо России. Париж. 1967. С. 62-63; Россия и свобода // В кн.: Империя и свобода. Нью-Йорк, 1989. С. 76-77.