ГРАЖДАНСТВЕННОСТЬ РУССКАЯ
ГРАЖДАНСТВЕННОСТЬ РУССКАЯ, патриотическое, бескорыстное чувство коренного русского человека служить Царю и Отечеству не за страх, а за совесть. Понятие это не получило еще должной оценки. А между тем оно требует специального рассмотрения. Не бумажной декламацией было Екатерининское законодательство о местном управлении, а вошедшим глубоко в русскую жизнь видоизменением английского «self-government»а. Не темным бесплодным эпизодом было царствование Павла I, а временем, когда впервые, от династических верхов до крестьянских низов, Россия стала облекаться в плоть Закона. Школой дворянско-бюрократического управления страной было царствование Александра I. Завершение дворянского управления и самоуправления, облеченного в рамки закона, явило царствование Николая I. Дворянство не было замкнуто, но всякий, кто втягивался в государственное управление, «облагораживался», входя в состав «служилого» сословия, оставшегося таковым и в «службе по выборам». «Службой» оставалось и господство над своими «подданными» в форме т. н. «крепостного права». Этот грандиозный монолит подвергся смелому видоизменению Александром II. Упраздняется помещичье «крепостное право». Преодолевается старина, различавшая «тягло», т. е. безвластное несение повинностей, и «службу», т. е. повинностное осуществление власти: вся «земля» призывается совместно к делу управления — и это с размахом беспримерным. Так возникает всесословное земство — новый в мировом масштабе тип — там, по общему правилу, нет самостоятельного местного хозяйства, а поскольку и возникала в особых формах широкая местная самодеятельность, то это в зависимости от центра, снабжавшего ее средствами. Знаем мы французский тип, дававший голос местам, но отнюдь не участие во власти, сохранявшейся всецело в руках централизованного государства, обязанного быть начеку пред лицом опасности неожиданного нападения соседей (чего могла не бояться Англия). Россия явила нечто новое и неслыханное: земство получило и свой распорядительный и свой исполнительный орган, свои источники дохода — и широчайшую компетенцию в дополнение к переданным ему «на ходу» огромными отраслями местной работы, дорожной и продовольственной. Беспримерна была смелость этой реформы — и оправдана оказалась она: земство развило громадную энергию, создав «земскую» статистику, «земскую» школу, «земскую» медицину. Напрасно стали бы мы искать аналогии на Западе подобного размаха местного самоуправления. Командное место сохранилось и здесь со служилым сословием, бескорыстно отдавшимся новой «службе по выборам» в сотрудничестве с вольнонаемными спецами-разночинцами, получившими наименование «третьего элемента» (учителя, статистики, врачи). Огромным достижением были и судебные уставы, оживленные рвением того же служилого сословия, устремившегося к новой задаче: охраны права и защиты прав.
Право и права — эти два понятия надо различать особенно тщательно применительно к России, привыкшей жить укладом патриархальным, не нуждавшемся в «законе» и не знавшем личных «прав». Поскольку начиная с Петра I Россия переключалась с всеопределяющих религиозно-нравственных начал на начало служения по преимуществу государству (перед глазами имея пример Петра, являющего собой «первого слугу» России), всеобъемлющая «законность» становилась идеалом государственности. Максимальным приближением к нему и стала Россия Николая I. Но в значительной мере является эта «законность» — обличием все того же «патриархального» уклада, живущего началами религиозно-нравственными, господство которых опрокидывало «права» и превозмогало «право». Такое умоначертание могло на Москве нищего юрода ставить выше Царя — в условиях абсолютной безграничности его власти. «Европеизация» России глубоко не шла. Европейским был Двор, европейской была посольская служба, европейской была столичная бюрократия и становилась ею провинциальная, европейской была офицерская головка армии; входила «европеизация» частично в быт, задевала даже правящие круги Церкви. Но в целом не этим жила Россия. Чем иначе можно объяснить факт отсутствия в России, при ее безбрежных пространствах, полиции? Могучая дисциплинированность внутренняя делала то, что мановение руки Царской выполнялось беспрекословно на отдаленнейшей периферии. Чем-то новым было, конечно, обрамление жизни «законностью» усовершенствованной и руководство ею аппаратом управления модернизированным: можно ли сравнить Свод законов М. М. Сперанского с Уложением Царя Алексея Михайловича или русскую бюрократию, вышколенную теми же Сперанским, П. Д. Киселевым, Е. Ф. Канкрином, с московскими дьяками и подьячими! Но духом жила Россия былым. И не это обновленное «право» явило новизну гражданского быта. Личные «права» — вот где была радикальная новизна!
Есть соблазн усмотреть начатки их в «вольности дворянства», возглашенной Петром III. Нет, тут была та же служба, только несомая «за честь». Личной свободы еще не было, а были только предпосылки для возникновения ее. Поскольку помещик свою дворянскую вольность начинал толковать в смысле европейской и рассматривать свое отношение к земле и к крестьянству под углом зрения частной собственности — тут только возникал разрыв между двумя правосознаниями, исконным и новым.
Законность, если она соблюдается, естественно и необходимо вызывает к жизни и личные права: право рождает права. Трагедией России было то, что этот процесс охватывал только некоторые части населения. Громадным событием было издание Свода законов — не был, однако, общим правом даже он, чем не был, конечно, и свод постановлений, касавшихся государственных крестьян. В Своде законов имелся 10 том, часть первая которого была русской рецепцией римского гражданского права. Но то не было общим правом. Не стало оно им и тогда, когда произошло освобождение крестьян. Два процесса протекали в России раздельно: возникновения и развития частного, личного права, с одной стороны, и распространения его, с другой. Всякой похвалы заслуживает наш гражданский кодекс, возникший при Николае I, и выше всяких похвал гражданский суд, возникший при Александре II. Но даже и после Великих реформ вне новой гражданственности оставалась громадная часть населения России. Крестьяне были освобождены от помещичьей властной опеки, но они не стали свободными людьми — к земле, к обществу, ко двору остался прикреплен русский крестьянин, и постепенно, в образе обычного права, возникла целая система «крестьянского права», державшего крестьян вне свободного гражданского оборота с его «личными правами».
Росла, цвела русская гражданственность, сочетавшая добрые плоды служилой традиции с достижениями новой гражданственности, поднимавшейся на дрожжах «личных прав». Европейские трафареты оказывались обновленными, просветленными, облагороженными духом русского служения. Только невежество, не только вселенское, в отношении чужой России, но и наше собственное, в отношении нас самих, позволяет огульно в черный цвет красить нашу гражданственность последних царствований, ее недостатками, пороками, неправдами, извращениями объясняя русскую катастрофу. Нет, не «отсталость» русской гражданственности погубила Россию, а то обстоятельство, что на почве гражданственности, при всей ее высококачественности, произошло обездушение России.
Патриархальный уклад имеет огромные достоинства, но он не может быть ни искусственным, ни частичным. Помещики сочли себя «частными собственниками» — от таких помещиков надо было освободить крестьян. Но их не сделали свободными, — тем не давая возможность по-новому начать строить свою новую жизнь. В своей искусственной обособленности былая патриархальность крестьян вырождалась в какой-то ублюдок домотканого социализма, рождавший мечту о большем — в направлении уже социализма доктринерского. Гражданственность же новая, лишенная стыка живительного, но и отрезвляющего, с народной массой, получала характер тоже мечтательной требовательности максималистской, в условиях которой самые достоинства ведущей элиты обращались в угрозу бытию Исторической России.
Грандиозной попыткой разрешения отсюда рождавшихся грандиозных проблем было царствование Николая II — попыткой, венчавшейся грандиозным успехом. Побеждена была т. н. первая революция, грозившая уже не на Дворцовой площади, как то было в 1825, а на всем пространстве России смести и похоронить под обломками всероссийского бунта Русское Православное Царство. Возник жизнеспособный образ «сосуществования» нового типа «земли» со старого уклада государственностью, получившее оформление в Основных законах. И их только предвзятость может оценивать как неумелое, недоразвитое, доморощенное, неуклюжее искажение западного образца. То был, напротив того, едва ли не шедевр законодательного творчества, сочетавший начала Самодержавия, опирающегося на Церковь и Армию, всецело только Царя знавших и в новых условиях жизни, с облеченной реальной властью общенародной Государственной думой. Возникла реформа крестьянства, с именем П. А. Столыпина связанная, уже всю Россию новой гражданственностью озарявшая. Возникла хозяйственная деятельность, творившая чудеса обновления страны. Возникла многообразная государственная деятельность, поднимавшая страну с быстротой сказочной на новые и все высшие уровни. Возник многообразный расцвет культурный. Стержнем, однако, оставалась Самодержавная власть. Надо помнить, что двумя спасительными роспусками думы — причем одним, опиравшимся на идею Самодержавия, а не на букву закона, — к работе государственной была направлена Государственная дума, превращавшаяся постепенно из мятущейся стихии в активно-полезный элемент государственности. И нельзя забыть, что великая Столыпинская реформа прошла чрезвычайной мерой в обход сопротивлению Думы.
В огромном культурно-хозяйственном подъеме, явленном Россией после реформы Александра II, свое место заняла «земля». Предвзята точка зрения, вменяющая правительству позднейших десятилетий губительное враждебно-насильственное стеснение общественной деятельности. В частности, реформа земства была не утеснением, а упорядочением его деятельности, с установлением над ним надзора законного — вместо той необъятной широты, которая первоначально характеризовала бытие земства: огромные практические возможности оставались в силе, и цвести продолжали земства, пусть и не удовлетворенными оставались их максималистские пожелания, охватывавшие и полицию, и чуть ли не весь государственный аппарат на местах. Предвзята и точка зрения, очерняющая деятельность творческую правительственного аппарата. Разнообразно-плодотворна была эта деятельность, и во всем блеске раскрывались достоинства русской бюрократии, сочетавшей доблесть былого служилого сословия с пылом обновленной гражданственности и вбиравшей в себя едва ли не лучшие элементы русского культурного общества всех сословий. Русский правительственный аппарат являл собой своеобразный сплав старины и новизны, причем только пристальный взгляд способен расценить всю значительность «старины» в ее полезной работе.
Одним из труднейших достижений «правового» государства является внесение законности в деятельность администрации. Каждая страна дает свой вариант. Классической страной административного права считается Франция — по признаку своего многовекового централизма и своего нарочитого правового гения. Расцветало здесь не научное оформление административного права (то было заслугой преимущественной Германии и Австрии) и не судебное его творение в процессе защиты граждан в общих судах (то достижение англосаксонского гения). Практика административных судов создала во Франции целую систему права, которую уже post factum разрабатывать стала университетская наука. Трудно поверить, но в России оставалась почти незамеченной собственная, как и во Франции, система административного права, созданная органически возникшим русским административным судом — Первым департаментом правительствующего. Эту отрасль права можно было найти в сборниках решений Сената, практически систематизированных адвокатами и ходатаями по делам — и только. Больше того: либерально-доктринерскими соображениями была вызвана «реформа» Сената, проведенная перед самой Великой войной, — реформа, безжалостно опрокидывавшая добрый уклад этого петровского учреждения. Сохранялась здесь в XX в. петровская внешность: мундиры, древние тележки, развозившие «дела» по домам даже самых скромных чинов «Канцелярии», особый внешний уклад «Канцелярии». Существовал и традиционный внутренний уклад — исключительно ценный. «Канцелярия» не была отвечающей своему названию подготовительной инстанцией, всецело исполнительно-рабочей (как то было уже в новом судебном Сенате); она, сливаясь с обер-прокурорским надзором, свободно и самостоятельно подготовляла дела. Каждое дело поручалось докладчику, которым мог быть самый скромный «и. о. помощника обер-секретаря». Если он успешно справлялся со своей задачей, толково написав то, что «из дела видно» (так начиналась историческая часть), и составив грамотный проект решения («рассмотрев настоящее дело…»), — его работа шла дальше. Обер-секретарь, начальник собственной экспедиции, между которыми распределялись систематически дела, мог только на полях написать свое мнение, не совпадающее с проектом докладчика. То же мог сделать очередной товарищ обер-прокурора. То же мог сделать дежурный сенатор-докладчик, а равно и председательствующий. Основной докладчик докладывал дело в присутствии Сената, после чего каждый из старших высказывал свое мнение — и возникали прения между сенаторами, в которых докладчик исходный уже участия не принимал, и «Канцелярия» представляла лишь нужные справки. Что получалось? Своего рода двухпалатность обсуждения, а вместе с тем и разносторонность разбора дела. Это — с одной стороны. С другой — каждая «экспедиция» превращалась в хранилище практики. Наконец, настолько привлекательной была эта работа, что вопреки «карьерным» соображениям (в «Канцелярии» все шли в затылок, и «карьеры» было сделать нельзя, не уйдя из Сената) люди десятилетиями сидели на своих местах, образуя кадры первоклассных профессионалов. Все это было разбито «реформой», превратившей «Канцелярию» в обычную канцелярию…
Если такую малую чуткость обнаруживал иногда даже высший правительственный аппарат, то что говорить о широких кругах общественности, готовых само существование правительственного аппарата ощущать как препятствие на путях «прогресса»! Чтобы получить предвзято-отрицательную оценку всего правительственного аппарата, не надо обращаться к прессе революционной — каждый «толстый журнал», каждая газета, за редчайшим исключением, привычно «обличали» и правительство в целом, и всех его деятелей и в центре, и на местах.
Не потому рушилась Россия, что не на должной высоте было правительство, что плохо было чиновничество, что Самодержавным оставался Царь, даже и при наличии народного представительства, что «отставала» Россия в самых разных направлениях. Нет, беда была в том, что она не ценила уже ни своих прошлых ценностей, веками настоенных, ни даже новых обретений, как из рога изобилия сыплющихся, ни того благобыта, который если и не становился еще общим достоянием, всеми достигнутым, то был уже всеми близко зримым. А главная беда была в том, что переставала ценить Россия как высшую ценность самый свой исконный «быт», облагодатствованный многовековым стоянием в церковной Истине. Вот почему со смущением в сердце воспринимали ошеломляющий рост русской гражданственности не только «святые отцы», зрящие незримое, но и иные убеленные сединами государственные деятели и публицисты-мыслители. Некая бездна ощущалась под раскрывающимся все шире и возносящимся все выше зданием Имперской России.
В чем вообще была задача гражданственности? Ограждать внешне человеческую жизнь как высшую ценность, имеющую свое особое внутреннее содержание — премирное. Это высокое назначение жизни может осуществляться и в условиях «крепостного устава», не знающего личной свободы, как может оно осуществляться и в условиях гражданственности, проникнутой началами личной свободы. Можно убедительно доказывать высокое превосходство второго режима — более отвечающего высокому достоинству человеческой личности. Не будем с этим спорить. Но если в процессе роста и развития этой гражданственности, предельно высококачественной, она сама, в своих проявлениях, пусть даже самых высоких и ярче всего «достоинство» человека раскрывающих (не говорим уже о низких и даже низменных инстинктах и побуждениях, ею удовлетворяемых), — если она сама себя начинает воспринимать как самоцель, себя делая поклоняемым кумиром, — во что в очах Божиих превращается такая гражданственность?
Пока новая имперская гражданственность внешне сосуществовала с сохранившимся от прошлого «крепостным уставом», при всей своей примитивности пронизанным высоким духовным содержанием; пока она, все более широко и прочно овладевая жизнью, сама в какой-то мере сохраняла в себе этот высокий дух; пока она, даже и теряя этот дух, внешне уважала его, хотя бы даже только терпела его, не покушаясь на него, — Россия могла цвести. Ей было чем жить, чем дышать — в премирном плане. Предостерегающе грозен, однако, тот эпизод с «реформой» Сената, который мы привели. Пусть не возникло бы войны, которая, предельно заострив все вопросы, внезапно лицом к лицу поставила Россию с ее фатумом. Куда направлена стрелка движения в стране, где высшая власть способна бросить в корзинку Истории, как ненужный хлам, достояние своего прошлого, объективно высококачественное даже под углом зрения новой гражданственности, в ее охранении рождаемых жизнью личных прав?
Объективно прочна и сильна была наша имперская гражданственность, поскольку она являла сплав старого с новым — того хорошего, что было в старом, с тем хорошим, что давало новое. Но на какую прочность могла бы она притязать, если она стала бы ликвидировать старое, по признаку «старости» его, в пользу нового, по признаку «новизны» его? «Новое» объективное приемлемо и может быть стойким, поскольку оно в новых формах, более совершенных или даже просто более отвечающих обстоятельствам, служит «вечному», в старине жившему. Иначе «новое» обездушивает гражданственность. Такому процессу обездушения подверглась наша имперская гражданственность — и не потому ли все ее высококачественные достижения оказались мнимыми и тщетными? Отстоять она себя не могла. Отсюда возникает критерий оценки и прошлого, и возможного будущего. Нет объективно-идеальных форм жизни, способных стать самоцелью, а есть жизнь в ее ценности премирной. Все формы приемлемы, которые под этим углом зрения жизни служат. Можно находить темные стороны Исторической России во все времена, в частности в последние времена. Но одно можно с уверенностью сказать: пусть процесс обездушения был в ходу, но пока стояла Россия Императорская, она не только не принуждала ко лжи, а служила правде, преемственно являя собой все ту же высоким духом просветленную Историческую Россию. Олицетворением ее явился, в ослепительной духовной красоте, последний русский Царь.
