Екатерина Вторая и раскол в русской православной церкви
М. Уоллес
Со вступлением на престол Екатерины II, гордившейся дружбою с философами, для раскола настала новая эра. Императрица, проникнутая теми понятиями о веротерпимости, которые тогда были в ходу в Западной Европе, отменила различные ограничения прав, существовавшие для раскольников, и пригласила тех из них, которые бежали за границу, возвратиться на родину. Тысячи раскольников последовали этому призыву, и многие из них, скрывавшиеся до сих пор от глаз администрации, сделались богатыми и именитыми купцами. Те своеобразные религиозные общины с полумонашеским устройством, которые до сих пор существовали в лесах северных и западных областей, начали возникать в Москве и были официально признаны администрацией. В начале эти общины возникали в виде богаделен и приютов для больных, престарелых и убогих, но вскоре они превратились в настоящие монастыри, настоятели которых пользовались неопределенною духовною властью не только над лицами, жившими в стенах этих учреждений, но и над остальными членами секты, рассеянными по всему пространству империи.
С этого времени и вплоть до настоящего царствования правительство придерживалось относительно раскола изменчивой политики, которая колебалась между полною терпимостью и строгими преследованиями. Надо, впрочем, сказать, что преследования никогда не отличались особенной выдержанностью и систематичностью. Главное внимание было обращено на внешность. Духовные власти не доискивались той ереси, которая могла скрываться в тайниках душевного убеждения, и снисходительно принимали за православного всякого, кто ежегодно являлся к исповеди и причастию и воздерживался от поступков, явно враждебных официальной церкви. Те из раскольников, которые соглашались на уступки этого рода, фактически были свободны от всяких преследований; для тех же, совесть которых не шла на подобные сделки, существовал другой, столь же удобный способ избегнуть преследований. Приходское духовенство, издавно привыкшее равнодушно относиться к духовным вопросам и смотреть на свои обязанности преимущественно с экономической точки зрения, относилось враждебно к расколу преимущественно потому, что он, уменьшая число прихожан, обращающихся за требами к духовенству, уменьшает и доходы последнего. Этот повод к враждебности раскольникам не трудно было устранить посредством небольшого денежного пожертвования, и таким образом между ними и приходским священником обыкновенно устанавливалось молчаливое соглашение, которым обе стороны оставались довольны. Священник получал свою плату совершенно так же, как если бы все его прихожане исповедовали православную веру, а прихожане пользовались свободой веровать и молиться по-своему. Этим грубым, но удобным способом на практике обеспечивалась значительная доля веротерпимости. Насколько подобные сделки имели благотворное нравственное влияние на приходское духовенство, это, конечно, другой вопрос.
По удовлетворении приходского священника оставалось еще удовлетворить полицию, которая равным образом взимала поборы с раскола; но тут переговоры обыкновенно не представляли никаких затруднений, так как обе стороны были заинтересованы в том, чтобы прийти к соглашению и жить в ладу друг с другом. Таким образом, положение раскольников фактически оставалось то же, как и при Петре: они платили известную подать, и за это их оставляли в покое, только деньги, уплачиваемые ими, шли не в государственное казначейство.
[…] Но хотя раскол и не представляет серьезной политической опасности, он все же не лишен политического значения. Он доказывает, что русский народ далеко не так податлив и инертен, как обыкновенно про него думают, и что он способен к пассивной стойкости там, где он считает наиболее существенные свои интересы затронутыми. Упорная энергия, которую он выказал в отстаивании своих религиозных убеждений в течение столетий, быть может со временем найдет себе применение и в сфере гражданских интересов.Россия. Е 2 т. СПб., 1881. Т. 2. С. 33-35, 52.
