ГОСУДАРСТВО
ГОСУДАРСТВО, необходимая форма человеческого общежития, установленная Самим Богом (Рим. 13, 1). В соединении с Православием оно несет мистическую функцию Удерживающего, препятствующую «тайне беззакония».
Свт. Иоанн Златоуст, толкуя Послание к Римлянам, говорит о Божественном происхождении власти: «…Не о каждом начальнике теперь мое слово, а о существе дела — о том, что должно быть начальствование и что одни должны управлять, другие же быть управляемы, а не просто по своей воле жил бы каждый, и люди подобно волнам носились бы туда и сюда. Это я называю делом Божией премудрости… Тысячами выгод государства обязаны своим правительствам. Если упразднить начальство, все расстроится и разрушится: не устоят ни города, ни селения, ни домы, ни торговые рынки, ни какое другое заведение; напротив, все ниспровергнется от того, что сильнейшие поглотят слабейших. Страх со стороны начальников не позволяет расслабевать от беспечности… Если бы не было совсем страха от начальников, до какого неистовства не дошли бы дерзкие люди? Не разрушили бы они у нас города до основания и, повернув все вверх дном, не лишили бы нас и самой жизни? Живущие благочестиво не имеют нужды в мерах исправления со стороны начальников: «Закон положен не для праведника» (1 Тим. 1, 9). Но люди порочные, если бы не были удерживаемы страхом от начальников, наполнили бы города бесчисленными бедствиями… Итак, должно воссылать великую благодарность Богу и за то, что есть судьи».
Православная христианская церковь считает государство необходимым для защиты людей от нападений внешних врагов и для поддержания внутреннего порядка в общежитии (1 Пет. 2, 14; Рим. 13, 3, 4). Она признает за государством принадлежащие ему права законодательства по его делам, права управления и суда за нарушение его законов (1 Пет. 2, 14; Рим. 13, 3—5). Она внушает христианам воздавать гражданским властям все должное: подати и повинности (Мф. 22, 21; Рим. 13, 6, 7), повиноваться их распоряжениям (1 Пет. 2, 13, 14; Рим. 13, 1—7; Тит. 3, 1, 2), оказывать им почтение и уважение (Рим. 13, 7). «Противящийся власти противится Божию установлению» (Рим. 13, 2).
По определению ап. Павла, государство призвано служить людям на добро посредством принудительного обуздания зла, поэтому и представители государства называются Божьими служителями (Рим. 13, 2—6). Однако существует коренное различие между христианским и нехристианским государством. Христианское существует, чтобы исполнять заповеди Божии, нехристианское находит цель в самом себе. Православно-христианское государство признает над собой высокую цель, поставленную Церковью, и в добровольном, непринудительном служении этой цели находит свой высший смысл и назначение. Христианство не покушается на жизнь государства, признает его положительную задачу в борьбе со злом и призывает его проводить нравственные начала и во внутренней, и во внешней политической жизни. Христианство пришло в мир, чтобы спасти мир, и в т. ч. высшее его проявление — государство через открытие ему его смысла и назначения. Его закон призывается не к узаконению естественных отношений, а к самоисправлению по идеям высшей правды. Верховная власть от обоготворения человеческого произвола призывается к обращению себя на особое служение воле Божией; представитель государственной власти не обладатель всех прав человеческого общества, а носитель всех обязанностей человеческого общества по отношению к Церкви, т. е. к делу Божиему на земле. Государство само по себе не дает смысла жизни, а получает его извне от Церкви; его политическая жизнь сама требует извне высших принципов и целей как движущего начала. Христианское воззрение на мир и человека дает государству опору видеть в себе орудие для достижения высших задач жизни. Церковь выступает по отношению к государству как звезда Востока.
В новейшей истории государство не избирает Церковь как основу своего миросозерцания и как своего путеводителя, путеводителем этим становятся для него идеи антихристианские. Но это отвержение христианства и его изгнание из положения высшего маяка на положение частного общества, зависимого от государства, приводит к затемнению значения Церкви и высшего смысла человеческой жизни и восстановлению языческого понимания государства как верховного принципа жизни. Таковое устранение Церкви как высшего принципа жизни и совершено было, между прочим, в идейной революции Петра I через устранение идеи симфонии властей и замену ее идеей государственной пользы. Через устранение христианства как высшего руководителя жизни подрывается и личность человека, и она низводится до положения средства, орудия и даже жертвы на службе уже не откровенной религии, данной Богом, а разным измышленным теориям, приносящим человека в жертву бесцельному прогрессу и неопределенному лучшему будущему будущих поколений.
Современные теории правового государства учитывают Церковь как элемент, лишний для государства, и, проповедуя отделение Церкви от государства, отделяют государство от высшего назначения, даваемого ему Церковью, и низводят Церковь до положения общества, по меньшей мере безразличного для государства, не имеющего основания для получения каких-либо услуг со стороны государства и помощи. Лицемерно ссылаясь на духовные цели Церкви, на ее духовные средства, на то, что она не от мира сего, что ее Глава не имел места, где преклонить главу, они создают для Церкви, живущей в мире сем, условия, затрудняющие для нее возможность существовать и действовать в окружающем мире и влиять на его воцерковление. Так под влиянием отчасти стремления католической церкви ввести Церковь как таковую непосредственно в жизнь политическую через учение о ее косвенной власти в светских делах явилось учение, отвергающее связь государства с Церковью и через это — с конечными целями его собственного существования. В этом отношении православное понимание симфонии чуждо совершенно введению государственно-принудительного принципа, хотя бы и в смягченном виде косвенной власти, в понимание отношения Церкви к государству.
Светский государь как христианин добровольно подчиняется Божественной власти Христа и через это несет обязанности к Церкви, должен быть покорным и преданным Его Церкви, употреблять свое высокое звание не только для государственных дел, но и на служение интересам Церкви. Государство, не отрекшееся от основ нравственного миропорядка, не может оставлять без внимания церковное учение в своих постановлениях и распоряжениях, какой бы стороны общественной жизни они ни касались, как и частный человек не может ослушаться голоса своей совести в своих поступках. Христианский государь обязан уважать представителей Церкви как преемников апостолов и обязан подчиняться им в делах веры и дисциплины, но эти обязательства имеют свободный, лишь нравственно-принудительный характер и не могут быть вложены в точные юридические рамки.
Только в этом смысле и можно говорить о подчинении государя представителям Церкви. В сравнении с языческим государем у государя христианского положение отличное в том смысле, что у него есть особые обязанности в отношении к Церкви Христовой и ее служителям. Само государство подчиняет свою деятельность высшим религиозным интересам и высшему авторитету Церкви, а не Церковь вмешивается в государственные дела в силу своего права. Тут — подчинение чисто нравственного порядка. Та изюминка, из которой выросло искажение понимания объема духовной власти, кроется в конце концов в неправильном понимании полномочий, данных апостолам Иисусом Христом, а также в учении о зависимости светской власти от Церкви по своему происхождению.
Христианство, признавая законность светской языческой власти, оказывает влияние на природу этой власти, стремится пересоздать ее по христианскому идеалу, указывая ей истинную цель и назначение. Этому не противоречит утверждение, что земная власть сама по себе Божественна. Земная власть, благодаря грехопадению людей, извращается и в ее употреблении, и нередко в самом способе ее приобретения. Ввиду грехопадения и явилась необходимость христианства. Христианство не только признает власть родителей над детьми, но указывает и назначение этой власти (Еф. 6, 1—4). Так и в отношении к государству. Есть в христианском государстве господство, но не во имя своей силы, а во имя общего блага, понятого согласно учению Церкви. Христианство обновляет извратившее свое назначение государство нравственными началами, ибо первоначальное Божественное происхождение власти не исключает ни злоупотребления власти, ни незаконности способов ее получения. Языческий кесарь и до христианства имел законную власть, но христианство очищает и перерождает языческие элементы этого института. В царском помазании не получается царская власть от Бога, он лишь освящается и исполняется особых даров благодати для того, чтобы в действии своей власти быть орудием Божественного Промысла. Этот акт не указывает на права светского господства духовной иерархии, но обязывает государя быть преданным сыном Церкви и верным служителем дела Божия…
При тесном союзе Церкви и государства непосредственные их основные задачи остаются различными. Государство прежде всего занято обеспечением временного благополучия человека, а Церковь имеет в виду доставление средств к внутреннему успокоению и блаженству не только на земле, но и на небе.
Но здесь есть и согласие в цели, ибо, согласно первому Посланию к Тимофею (1, 2—3), жизнь тихая и безмятежная, которую призвано дать государство, является средством, чтобы жить в благочестии и чистоте. Церковь желает этой спокойной жизни, чтобы иметь возможность лучше содействовать при этих условиях достижению своих целей. Церковь не устраняет земных целей государства, но направляет их к своим высшим целям. Ища Града Грядущего, она перестраивает и град пребывающий, через это упрочивая и гражданское благосостояние; она приводит в гармонию право с нравственностью, ибо справедливое юридически не всегда нравственно доброе; справедливое юридически может быть нравственно недобрым, а несправедливое юридически может обратиться в нравственно доброе. Истинные христиане предпочитают требования нравственности.
Православное государство знает, что существующий между ним и Церковью мир не может быть нарушен, ибо его основа неизменна. Центром и фокусом этого единения Церкви и государства является царская власть, озаряемая Православием и свободно признающая для себя обязательность церковного учения, строя и дисциплины.
Освободившись от церковных начал, государство возвращается к естественным началам государственной жизни. Оно подпадает под влияние языческих начал: материализма, крайнего эгоизма; снова разлагается семья, вознесенная в христианстве на степень Таинства; религиозное воспитание, имеющее в виду выработку нравственной личности, заменяется чисто гражданским, имеющим в виду только государственное общежитие и личность как единицу. Этим подрывается основное начало христианской цивилизации, провозгласившей самоценность нравственной личности человека; через это нравственное начало понижается и общество падает. В упоении этой стороной западной культуры, которая оставила свою церковь и переживает кризис своих идеалов, вырождающихся в язычество, у русских тускнело сознание своей вероисповедной и, следовательно, культурной самобытности; надо вспомнить, что русская политическая культура последних двух веков есть не выражение русского самосознания, а продукт переваривания учений, созданных в других исторических условиях и чуждых православной стихии. Так, Петровская церковная реформа явила собой замену церковных идеалов идеалами светскими, содержание которых менялось в зависимости от увлечений той или иной философией.
Обе области, церковная и светская, связаны, несмотря на их различие, ибо они — два канала, ведущих к одной цели — славе Божией и счастью человечества; по ним изливаются на человечество дары Божественной благодати для распространения мира и порядка как необходимых условий человеческого общежития и для примирения человека с Богом, для дарования того мира, о котором говорил Христос: «мир дому сему» (Мф. 10, 12), того мира, о котором говорил Он ученикам: «Мир оставляю вам, мир Мой даю вам; не так, как мир дает, Я даю вам» (Ин. 14, 27). Этот мир и может дать только Христос и Его Церковь, указывающая людям и обществам людей высшее назначение их в этой жизни, призывая их добровольно приобщиться к высшим потусторонним целям и в индивидуальной жизни, и в общественном строительстве. Этот призыв относится к государству как к союзу, независимому от Церкви и по роду своих действий, и по происхождению. Церковь существовала три века без поддержки государства, вернее — при гонении, и победила его, и этим одним доказала свою самостоятельность и возможность существовать ей помимо государства; царство Христовой истины не зависит от государственной власти, но государственная власть не имеет опоры без нее, ибо Новый Завет дает ей и авторитет и освящение.
Государственная власть является объединительной национальной идеей, воплощающейся в конкретном органе, и призвана регулировать, примирять и согласовывать все частные силы. В этом обязательном их примирении — ее основной смысл. Юридически она является инстанцией последнего решения, и она не подчинена ничьему суду: такова верховная власть во всех формах правления. Но формы правления различаются в зависимости от того, кому власть принадлежит. Со времен Аристотеля установлено, что верховная власть основывается на одном из трех вечных принципов: монархии, аристократии и демократии, смотря по тому, кто имеет право последнего безапелляционного решения: один ли, меньшинство или весь народ, в современную нам эпоху организуемый в избирательный корпус.
При всем видимом разнообразии форм правления можно всегда определить, какой именно элемент имеет в действительности власть последнего решения. Так, в современной конституционной монархии, основанной Божией милостью и волею народа, и король, и верхняя и нижняя палаты не имеют власти последнего решения, ибо в случае столкновения между ними решает народ, организованный в избирательный корпус. В современной парламентарной форме правления король, не соглашаясь допустить к управлению страной министерство, соответствующее большинству нижней палаты, может распустить палату, но он обязан в определенный срок созвать новую и допустить к управлению страной министерство, угодное большинству новой палаты, которую изберет народ; верхние же палаты всюду играют подчиненную роль (мы не касаемся организации федеративных государств, где они представляют элемент некоторой самостоятельности областей). Следовательно, народ обладает здесь верховной властью. Возможно, однако, и иначе в той же конституционной монархии. Верховной силой может быть и монарх, а палаты, представляющие аристократический и демократический элементы, могут быть на положении сильноподчиненных. Так было в немецких монархиях до крушения 1918 года, построенных на монархическом принципе, а также в Японии и в России по Основным Законам 1906.
Одна сила должна быть инстанцией последнего решения, но ни одна сила не может обойтись без других сил и потому под своим верховным руководством и надзором она дает им возможность действовать. Так, монархия может призывать к жизни двухпалатное представительство, оставляя за собой последнее слово решения. Так, демократия может создавать себе главу государства в виде наследственного монарха или выборного президента и дать место аристократическому элементу в верхней палате, оставляя последнее слово за народом. Мы можем не говорить об аристократии как форме правления, ибо в европейском мире она давно отошла в область предания; ее знала античная древность, но со времени христианства в сознании людей нет более принципа прирожденного нравственного неравенства людей, и в христианском мире правительства аристократические (последним была Венецианская Республика, уничтоженная во времена Наполеона I) были только бледными тенями античных аристократий, в основе которых лежало представление о прирожденном нравственном неравенстве рас и людей. Если говорят, что первоисточником всякой государственной власти является народ, то это, конечно, верно, если под народом разуметь не численную массу, а нацию как преемственно живущее коллективное целое, связанное общим характером, духом, миросозерцанием, историческими переживаниями и идеалами. Наличность той или иной формы правления зависит от того, какой именно силе доверяет нация служить высшей государственной охраной всего того, что нация считает необходимым, должным, справедливым. Этой силой может быть сила количества, основанная на вере в коллективный разум людей, приводящей к демократии; этой силой может быть и какой-либо принцип, воплощенный в единоличном правителе.
В область политическую человеческая мысль всегда приносила известное творчество, и издревле люди занимались вопросом о преимуществах разных форм правления. Об этом много было продумано еще в древности, и у историка VI в. Геродота приводятся диспуты о разных формах правления, которые весьма напоминают современные критики как единоличной, так и демократической формы правления. Так, после избавления от одной самозваннической тирании у персов один оратор говорил: «Что может быть бессмысленнее и своевольнее негодной толпы? Возможно ли, чтобы люди избавили себя от тирании одного тирана, чтобы отдаться своеволию разнузданного народа? Возможен ли смысл у того, кто ничему доброму не учился и не знает, а стремительно без толку накидывается на дело, подобно горному потоку? Пусть предлагают народное правление персам те, кто желает им зла!»
Вопрос о том, кому подчиняться, в каких пределах, во имя чего, ставится и в современной Европе, стоит и пред нами, русскими. Ища уроков в истории, взор невольно останавливается перед характером того решения, которое было дано этому вопросу римским гением в течение страшного кризиса III в. н. э., явившегося следствием уничтожения исконной власти Сената военными бунтами. Римский Сенат был той традиционной властью, которая в течение веков руководила государством и довела его до величайшей мощи, и в течение I и II вв., когда республика превратилась в империю, эта власть стояла на страже законности и своим избранием узаконяла власть императоров. Цель и назначение Великой Империи было внесение в мир начал справедливости и рационального права. Это было воплощение учения Аристотеля о том, что стремлением государства должно быть не богатство, не могущество, а добродетель. И еще в н. III в. процветали наука, искусства, архитектура, литература, образование, земледелие, промышленность, торговля. И в конце того же века исчезла и управлявшая государством аристократия, разорившаяся и утратившая традиции, исчезла и цветущая цивилизация, созданная веками, ибо в результате анархии явилось всеобщее понижение интересов, экономическое разорение и уменьшение населения. Причиной этой грандиозной перемены было именно уничтожение традиционной власти. Когда после революции 235 года римские легионы свергли имп. Александра Севера, настало время, когда один император свергался за другим меняющимся настроением легионов и переменным успехом постоянных гражданских войн. Если раньше законность императорской власти определялась избранием традиционного учреждения, то теперь она являлась результатом силы, случая, настроения, и жизненный строй потерял всякую устойчивость. Исчез принцип законности. Трагедия Рима III в. усугублялась тем, что Рим, окруженный варварскими странами, не мог почерпнуть образца законности и у соседей, а должен был найти собственными силами новый принцип законности и авторитета. Отсутствие его разрушило многовековую культуру скорее, чем в 50 лет. Надо было государству установить такое правительство, которое обладало бы не только силой, но и авторитетом. Имп. Аврелиан хотел найти принцип законности в мистическом абсолютизме, который бы заменил древнее узаконение Сенатом императорской власти и обеспечил бы ее от постоянных бунтов легионов. Он ввел культ непобедимого Солнца и провозгласил государственной религией культ Митры — божества, от которого, как распределителя престолов и царств, император получает власть. Позже Диоклетиан в тех же целях установил принцип божественности императоров; они — a deis geniti et deorum creatores. Но кроме незыблемых основ власти надо было создать и преемственность ее, а вопрос о престолонаследии империя тщетно пыталась разрешить в течение трех веков. При наличии двух августов и их помощников двух цезарей Диоклетиан решил, что по смерти одного из августов один цезарь вступает на его место и, назначив нового цезаря, вводит его в божественную семью. В роли главного августа был сам Диоклетиан с титулом ovius, причем оба цезаря были усыновлены двумя августами и женились на их дочерях. Диоклетиан видел разрешение проблемы в утверждении власти на фундаменте, более прочном, чем человеческая воля, и в достижении ее правильной преемственности.
Но этого не удалось закрепить в условиях языческого миросозерцания; это было достигнуто десятилетиями позже уже христианскими императорами предоставлением сил императорской власти на служение христианским идеалам. В христианской церкви уже был пример иерархии, основанной без всякой силы, на одном только нравственном авторитете, чего не имела иерархия имперских чиновников. И в дальнейшей истории Византии выработался особый Царский чин в Церкви (см.: Коронование), придавший доселе невиданное величие Царскому сану как выразителю нравственного подвига самоотречения, наподобие монашеского. Проблема эта была решена именно на Востоке с перенесением столицы в н. IV в. в Константинополь, где императорской власти было суждено явиться хранительницей остатков старой культуры и созидательницей нового культурного мира, питавшего много веков и Запад своими науками и искусствами. А в Западной Европе после крушения античной цивилизации с падением ее хранителя — Великого Римского Сената как традиционного стража законности «в течение веков, — пишет Ферреро, — теология осталась последней формой высокой культуры среди развалин, которой Европа обязана тем, что не погрязла в окончательном варварстве. В этой умственной дисциплине Европа вновь обрела принцип власти и восстановила сильные правительства. Но вместе с этой организацией больших государств история сделалась свидетельницей восстания человеческой мысли против всех авторитетов. Опустошив свою душу, человек обожествил собственную природу, и теперь государства оказались опирающимися на одну из величайших в истории умственных и нравственных анархий, другими словами — на пустоту».
Это признание Ферреро не стоит одиноко. Не входя в рассмотрение других факторов, останавливаясь на одном политическом, мы видим, что Европа сама не имеет теперь твердых принципов власти. «Мировая война оставила за собой много развалин, — восклицает Ферреро, — но как мало значат все остальные по сравнению с разрушением всех принципов власти! О если бы Европа имела правительства сколько-нибудь сильные и пользующиеся общеизвестным авторитетом!» И призрак III в., когда с крушением авторитета векового учреждения — хранителя культуры, исчезла и вся цивилизация, носится зловещим предостерегающим призраком пред мыслителем. Принцип авторитета есть краеугольный камень всякой цивилизации, всякого государства, и нам, представителям многовековой православной культуры, придется работать над установлением такого авторитета, но искать его не у соседей, самих его потерявших, а в своей собственной родной истории, где он еще так недавно стоял адамантовой скалой, и искать выхода из современного небытия, стараясь вникнуть в те силы и в то миросозерцание, которые его создали в свое время. Поскольку жива вера, создавшая нашу православную монархию, постольку может существовать уверенность и вера в воскресение самой монархии.
Современное право народов знает два руководящих принципа государственного строительства: обожествленное право народа как численного большинства и священное право царей. Первое теоретически было сформулировано Ж.-Ж. Руссо в форме, завоевавшей умы, и на практике стремилось укрепиться во всей Европе со времен Французской революции 1789. Оно вылилось в парламентарную форму правления, рецепированную из Англии в истолковании французской политической литературы и искусственно примененную с более или менее равным неуспехом на всем континенте Европы. Теоретически построение ее таково: вся власть исходит от народа и имеет свое основание в его воле. Но народ, не имея возможности сам управлять, выбирает представителей своих, которые законодательствуют и выбирают некоторое малое количество людей, министров, которые и управляют государством, пока пользуются доверием народной палаты; когда они его теряют, глава государства призывает представителей победившего большинства или, распустив палату, собирает новую и подчиняется ее вердикту.
Таково упрощенное построение типичной системы, основанной на народной воле. Но вот каков этот венец политической мудрости в его действительном осуществлении по описанию одного из русских юристов, крупного и глубокого ученого, писавшего в 1896 следующее: «По теории парламентаризма должно господствовать разумное большинство; на практике господствуют 5—6 предводителей партий; они, сменяясь, овладевают властью. По теории убеждение утверждается ясными доводами во время парламентских дебатов; на практике оно не зависит нисколько от дебатов, но направляется волею предводителей и соображениями личного интереса. По теории народные представители имеют в виду единственно народное благо; на практике — они под предлогом народного блага и на счет его имеют в виду преимущественно свое личное благо и друзей своих. По теории они должны быть из лучших излюбленных граждан; на практике это — наиболее честолюбивые и нахальные граждане. По теории избиратель подает голос за своего кандидата, потому что знает его и доверяет ему; на практике избиратель дает голос за человека, которого по большей части совсем не знает, но о котором ему натвердили речами и криками вожаки заинтересованной партии. По теории делами в парламенте управляют и двигают опытный разум и бескорыстное чувство; на практике главные движущие силы здесь — решительная воля, эгоизм и красноречие. Вот что представляется нам под знаменем правового порядка. И там, где издавна действует эта парламентская машина, вера в нее ослабевает; ее еще славит либеральная интеллигенция, но народ стонет под гнетом этой машины и распознает скрытую в ней ложь. Едва ли дождемся мы, но дети наши и внуки несомненно дождутся свержения этого идола, которому современный разум продолжает в самообольщении покланяться». Мы — дети, не внуки дождались: отвращение к парламентаризму и в современной Европе достаточно живо.
Демократическая теория основана на том, что чем больше людей призывается к участию в политической жизни, тем больше вероятности, что все воспользуются своим правом в интересе общего блага для всех. Но исторический опыт опроверг это; лучшие законодательные меры, напротив, исходили всегда от меньшинства, просвещенного верой, идеей, знанием, опытом. Трудность применения народовластия обнаружилась еще в героическую его эпоху, во время Французской революции, испытавшей его применение в самых различных строениях высших государственных органов и самых различных комбинациях соотношений между нами; но и до сих пор проблема организации народовластия вперед мало подвинулась. Что такое народ? По каким признакам узнается его воля? Кто ее может выражать? Все — вопросы неразрешенные. «Народ, — пишет упомянутый нами мыслитель, — доказывал не раз, что у него нет ни воли управлять государством, ни идей для этого; иногда он просто отказывался от принятия этого наследства и восстанавливал власти, которые сам же уничтожил». В течение всего XIX в. принцип народовластия вел борьбу с монархическим принципом, то вступая с ним в ожесточенную борьбу, то примиряясь временно со своим подчиненным положением, пока он не овладел почти всей европейской почвой в результате великой войны. Но от падения монархического суверенитета мало выиграл народный суверенитет. Характерны диагнозы и отзывы лучших государствоведов; вот мнение Брайса: «Демократия не имеет более настойчивого и более коварного врага, чем власть денег»; в другом месте: «Демократия находится в положении путника, который став на опушке леса, видит перед собой несколько тропинок, расходящихся при их удалении, и не знает, какая из них выведет его». А по вопросу, может ли смениться демократия другими формами, тот же Брайс говорит, что «это случалось ранее и, сколько бы раз ни случилось, может случиться и вновь». Также Гюи Гран пишет: «Власть денег портит все, где нет организованной духовной силы, способной нанести этой власти удар». Кельзен признает, что «демократия обещала быть выражением общей воли, но принцип этот оказался загадочным». «Демократия, — говорит П. И. Новгородцев, — вообще говоря есть не путь, а только распутье, не достигнутая цель, а проходной пункт».
Не у европейских государств, построенных на зыбком принципе народного суверенитета, мы найдем принципы законности. Подобно Риму III в., мы должны его найти сами. Обратимся теперь к принципу монархическому, при котором строилось и процветало веками Русское государство до тех пор, пока не посягнула на него святотатственная рука людей, которые в гордом самообольщении мнили, что можно, разрушив священный вековой принцип, управлять государством, полагаясь лишь на силы своего разума. Важно вспомнить именно те черты, которые придавали нашей монархии священный и непоколебимый характер. Сам по себе единоличный принцип управления государством может опираться на различные основания и в соответствии с этим совершенно менять свой облик. Управление может быть построено на принципе абсолютизма, деспотии и самодержавия; каждый из них создается наличностью у нации совершенно различных психологических предпосылок. Прежде всего не всякая единоличная власть есть власть монархическая. Диктатура может соединять в себе все власти, но это власть, делегированная народом; это — не монархия, ибо в монархии сама единоличная власть получает значение верховной. Власть римского цезаря, соединившая в себе власти всех республиканских магистратов, не есть власть самодержавного монарха, ибо это власть делегированная в силу lex regia. Власть Наполеона, на плебисците основанная, также не есть самодержавная монархия, ибо основана на воле народа, власть эту ему передавшего, и предпосылкой этой власти является вера в силы человека, как такового. Самая неограниченная власть короля не есть власть самодержавного монарха, если она не признает для себя никаких высших обязательных начал и, сливая себя с государством, приписывает ему и себе всемогущество, ибо власть самодержавного монарха есть власть, выросшая из Церкви, из церковного идеала, органически с Церковью и по идее, и по установлению связанная и этим принципом ограниченная. Точно так же восточная деспотия не есть самодержавная монархия, ибо там нет понятия о Церкви и положение деспота определяется не объективно нормированным положением, а лишь его личным успехом. Хотя в деспотии право признается не за силой человека, как в абсолютизме, а за силой высшей, сверхчеловеческой, указывающей своего избранника через его успех, но здесь налицо — лишь рабская покорность без ясного представления о том нравственном идеале, который призвана представлять верховная власть самодержавного монарха. Деспотия не знает династичности власти, которая составляет органическую принадлежность власти самодержавной. В самодержавии монархическое начало есть выражение того нравственного начала Православия — смирения перед Промыслом Божиим, указующим носителя власти и подвига, которому народное миросозерцание усвояет значение верховного принципа жизни. Только как выражение силы этого самодовлеющего нравственного подвига власть монарха является верховной. Эта монархическая власть — не власть сословного феодального монарха, основанная на его привилегии, а власть подвижника Церкви, основанная на воплощении народной веры, народного идеала; чрез это власть его становится властью самого нравственного идеала в жизни, который не может быть и понят без проникновения в учение идеи Православия о смирении и стяжании благодати через самоотречение и жертвенность подвига жизни.
Носитель этого подвига может быть определяем только безличным законом, ставящим носителя его в зависимость не от воли людей, а только от рождения и верности идеалам Православия. Без единства христианского нравственного идеала у монарха и народа не может быть монархии. Это создает необходимость наследственности монархии, при которой сохраняется преемственность идеалов. Как всякая должность, как всякое положение своим строем накладывает свои отличительные черты, свой дух, подчиняющий себе и воспитывающий носителя его, так и Царствующий дом призван сохранять идейную преемственность в своих поколениях и быть выразителем духа родной истории. В этом — смысл династичности (см.: Династия); для монархии необходимо наличие закона о престолонаследии, устраняющего воздействие человеческой воли на определение порядка преемства верховной власти, устанавливаемого объективными нормами закона и обеспечивающего соответствие носителей верховной власти с верой и миросозерцанием самого народа.
Если имп. Диоклетиан в поисках принципа законности должен был обожествить человека, чтобы заменить павший авторитет традиционного учреждения, мы, христиане, люди XX в., — в лучшем положении: нам для восстановления власти, могущей быть краеугольным камнем нашей культуры, надо лишь восстановить в сознании людей Божественность и святость нравственного подвига, олицетворенного в том учреждении, источник которого находится в Риме Первом, в полное претворение его христианским миропониманием в Риме Втором и Третьем, и тогда воздвигнется вновь священный трон Царя в дополнение к священному трону Патриарха, а нам останется призвать на престол предков того, кто призывается Основными Законами как первый в порядке первородства, удовлетворяющий всем требованиям Основных Законов. Его уже дело будет установить порядок осуществления власти в изменившихся условиях совместно с теми, кого призовет Он к обязанности содействия Державному Монарху, подобно тому как это сделал в 1814 изданием хартии Людовик XVIII. Примером служит Земский Собор, призвавший Михаила Федоровича Романова на царство, Собор, который не устанавливал новых форм правления, а прежде всего отыскивал лицо, которое, за прекращением династии, было бы наиболее подходящим для несения царского подвига. На основе Православия будет восстановлена царская власть и Русское христианское государство.
