Вечный бунт вечных рабов
Л. Андреев
Не надо забывать, что наша революция не имеет позади себя исторического опыта и путь ее нов и труден, для бунта же опыт у нас громаден и давно протоптаны торные пути тушинскими ворами, пугачевыми и разиными, — и что удивительного, если колеса восстания легко и незаметно свернули в старую, наезженную колею, заповеданную отцами? И что удивительного в быстром и даже гигантском росте бунта, когда его так обильно питали и немецкие деньги, и наивность доктринеров, не замечающих, во что превращаются и кому служат их превосходнейшие и честнейшие доктрины, и неописуемая темнота народных и солдатских масс, и самая легкость и соблазнительность бунта, который сам ничем не жертвует, а все приносит в жертву себе?
Во имя революции. Сентябрь 1917 // Российская газета, 21 февраля 1995. С. 7.
Д. Мережковский
Кажется иногда, что в России нет вовсе революции, а есть только бунт — январский, декабрьский, чугуевский, холерный, пугачевский, разинский — вечный бунт вечных рабов.
Головка виснет // В кн.: Больная Россия. Л., 1991. С. 139.
Г. Федотов
Слово «свобода» до сих пор кажется переводом французского liberte. Но никто не может оспаривать русскости «воли». Тем необходимее отдать себе отчет в различии воли и свободы для русского слуха.
Воля есть прежде всего возможность жить, или пожить, по своей воле, не стесняясь никакими социальными узами, не только цепями. Волю стесняют и равные, стесняет и мир. Воля торжествует или в уходе от общества, на степном просторе, или во власти над обществом, в насилии над людьми. Свобода личная немыслима без уважения к чужой свободе; воля всегда для себя. Она не противоположна тирании, ибо тиран есть тоже вольное существо. Разбойник — это идеал московской воли, как Грозный — идеал царя. Так как воля, подобно анархии, невозможна в культурном общежитии, то русский идеал воли находит себе выражение в культе пустыни, дикой природы, кочевого быта, цыганщины, вина, разгула, самозабвения страсти, разбойничества, бунта, тирании.
Есть одно поразительное явление в Москве XVII века. Народ обожает царя. Нет и намека на политическую оппозицию ему, на стремление участвовать во власти или избавиться от власти царя. И в то же время, начиная от смуты и кончая царствованием Петра, все столетие живет под шум народных — казацких — стрелецких бунтов.
<…> Когда терпеть становится невмочь, когда «чаша народного горя с краями полна», тогда народ разгибает спину: бьет, грабит, мстит своим притеснителям — пока сердце не отойдет; злоба утихнет, и вчерашний «вор» сам протягивает руки царским приставам: вяжите меня.
Бунт есть необходимый политический катарсис для московского самодержавия, исток застоявшихся, не поддающихся дисциплинированию сил и страстей. <…> Так московский народ раз в столетие справляет свой праздник «дикой воли», после которого возвращается, покорный, в свою тюрьму.
Так было после Болотникова, Разина, Пугачева, Ленина.
Россия и свобода.1945 // В кн.: Империя и свобода. Нью-Йорк, 1989. С. 73-75.
