Война 1812 года и русское дворянство
Стенограмма передачи “Не так” на радиостанции “Эхо Москвы”
СЕРГЕЙ БУНТМАН: Ну, что же. Это программа «Не так» и это вот наш уже многолетний проект вместе с журналом «Знание — сила». И у нас вот такая, ну, получилось, что в этом году у нас одна тема, включающая в себя очень много разных тем, относящихся к истории России, Франции, Европы в целом — это война 12-го года, конечно. Но мы разбираем разные аспекты, и сейчас мы возвращаемся… Вот, например, мы говорили о работе военных министерств, о том, как устроена была русская армия — в прошлый раз мы говорили с Александром Вальковичем, — а сегодня мы возвращаемся с Алексеем Кузнецовым к несколько более общей теме «Война 12-го года и русское дворянство». Неоднократно это все… и мы с детства это знаем, когда читаем, например, «Войну и мир». Добрый день, Алексей!
АЛЕКСЕЙ КУЗНЕЦОВ: Добрый день!
С. БУНТМАН: Читаем «Войну и мир», и читаем действительно размышления князя Андрея в очень характерной, не полностью отражающей, конечно, как любое произведение, то, что происходило, но вот с одной стороны и русская франкофилия, любовь к французскому. Некоторое презрение к тому… к «птиметрам» и к то, что называлось «учитэль». Называлось. Это все тоже отразилось. Но ведь далеко не сразу и как в Европе Франции надо было очень сильно постараться, а Европе к ней приблизиться, чтобы появилась именно любовь к французскому языку, к именно Франции. И с чем это было связано и когда? Начнем, наверное, с Елизаветы Петровны все-таки как-то…
А. КУЗНЕЦОВ: Да, потому что, конечно…
С. БУНТМАН: Да.
А. КУЗНЕЦОВ: Конечно, это франкофильство начинается с Елизаветы Петровны. И в этом есть большой соблазн увидеть случайное достаточно совпадение. Дело в том, что когда Елизавета Петровна была еще совсем молодой девицей, с ней был связан некий там матримониальный план: ее готовили выдать замуж….
С. БУНТМАН: За Людовика XV.
А. КУЗНЕЦОВ: Совершенно верно.
С. БУНТМАН: Это мы все думаем, что если бы не несчастная Мария Лещинская была бы, а была бы наша Елизавета Петровна. Там такую бы Помпадур или мадам Бовари показала бы она!
А. КУЗНЕЦОВ: Ну, неизвестно, хотя гены, конечно, были заложены, безусловно.
С. БУНТМАН: Нет, она была крепкая такая красавица.
А. КУЗНЕЦОВ: Вот ее готовили к этому и воспитывали соответственно в таком вот французском духе. И вообще характерно для 18 века… Да? Тоже можно вспомнить о том, что если бы будущего Петра III не готовили сначала для совсем другого престола…
С. БУНТМАН: Да.
А. КУЗНЕЦОВ: … и не воспитали в такой твердой протестантской манере, то, может быть, и получилось бы тоже совсем по-другому, но, так или иначе, проект не реализовался. А ее собственно личное такое франкофильство веселое осталось, и вот с этого момента начинается увлечение света, а затем постепенно вниз к уже дворянству провинциальному увлечение французским языком, французскими модами, конечно, известно, что Елизавета была большая модница. Увлечение вообще вот такой внешней европейскостью другого плана, понимаете? У меня вообще ощущение, что та европейскость, которую пытался привить Петр, вот она такая немецко-голландская, скорее…
С. БУНТМАН: Да, она такая протестантско-ремесленная.
А. КУЗНЕЦОВ: Вот. Она дворянству не глянулась именно, Вы совершенно замечательно сказали, что действительно это вот протестантский мир, это вот действительно такая крепость покроя и толщина сукна, и она дворянству показалась, уже когда закончились вот эти суровые петровские времена, слишком неизящной, слишком какой-то такой второсортной и поэтому, может быть отчасти поэтому… Да и вообще немцев не любили. Немцы слишком близкие соседи, мы их слишком хорошо знали. А вот Франция все-таки до середины 18 века в общем была какая-то такая терра инкогнита. Дворяне знали, что она есть, но что это такое, они себе не представляли.
С. БУНТМАН: Действительно, многие ездят замечательные и посланники наши, и у нас лучшие все-таки… наш поэт начала века 18-го все-таки там вырос и писал как Буало все-таки Кантемир…
А. КУЗНЕЦОВ: Не Антио… Кантемир, да.
С. БУНТМАН: Да.
А. КУЗНЕЦОВ: Но все-таки дело в том, что, видимо, это для очень тонкого слоя людей…
С. БУНТМАН: Да, это для тонкого слоя…
А. КУЗНЕЦОВ: А вот для массы дворянской это было откровением, вот эта вот такая легкость нравов, легкость в моде, во всем остальном, и это казалось очень привлекательным. И такая достаточно характерная черта, точнее указатель на то, на сколько это было распространено, это вот постоянное ворчание консерваторов, того же князя Щербатова, то есть ясно совершенно, сегодня будет много приведено из цитат консерваторов более позднего, следующего за Щербатовым поколения. Вот они все ворчат на то, что это все разврат, это все падение нравов. Вот Федор Васильевич Ростопчин, например, один из лидеров консервативной партии в это время: «Наша молодежь хуже французской. Не повинуются и не боятся никого. Нужно сознаться, что одевшись по-европейски, мы еще очень далеки от того, чтобы быть цивилизованными. Всего хуже то, что мы перестали быть русскими, и что мы купили знание иностранных языков ценою нравов наших предков». Вот это убеждение, что переняв французский язык, часть дворянства тут же утратила вот эту самую, так сказать, русскость, она чрезвычайно распространена в это время и будет усиливаться каждый раз, когда у России будут обостряться по тем или иным причинам…
С. БУНТМАН: Да, но здесь мы начинали…
А. КУЗНЕЦОВ: … отношения с Францией.
С. БУНТМАН: Мы начинали с расцвета старого режима и его благоухающего загнивания. Людовик XV, расцвет, рококо такого вот и этой легкости, и красных каблуков…
А. КУЗНЕЦОВ: И причесок а ля Маркиза Пампадур.
С. БУНТМАН: Да. И их ребяческий разврат. Вот это все, которое то, что началось с регентства во Франции после сурового окончания века Людовика XIV, и то, что вот у Пушкина, к которому мы тоже будем возвращаться несколько раз наверняка, то, что вот как Ибрагим в «Арапе Петра Великого», как он освобождается от того, что его закружило во времена регентства в Париже, вот это все… Но приходит еще и другое французское. Приходит век просвещения, чему немало способствовала та же самая Екатерина II.
А. КУЗНЕЦОВ: Конечно. И собственно, видимо, здесь надо сказать о том, что французский язык нуждался в какой-то умственной практике, нужно было что-то читать, тем более, что русская литература, в общем, находится еще, я имею в виду светскую, конечно, литературу, находится в достаточно зачаточном состоянии и читать трудно не только нам, нам само собой и современникам нелегко читать Ломоносова и нелегко читать Третьяковского, и нелегко читать большую часть стихов Державина и…
С. БУНТМАН: О прозе мы не говорим. Все равно нелегко читать и увлекательную прозу 18 века.
А. КУЗНЕЦОВ: Конечно.
С. БУНТМАН: И до появления, в общем-то, прозы Карамзина, читать достаточно тяжело.
А. КУЗНЕЦОВ: Тяжело. Да, тяжело. Ну, собственно, практически любой из наших слушателей может вспомнить наверняка муки, связанные с чтением вот этих совершенно невыносимых периодов, которые Фонвизин вкладывает в «Недоросле» в уста, скажем, Стародума. Это же читать не возможно!
С. БУНТМАН: Да.
А. КУЗНЕЦОВ: Абсолютно и по стилю и по содержанию — это все совершенно ужасно.
С. БУНТМАН: Скажем в скобках, большая ошибка рановато изучать…
А. КУЗНЕЦОВ: Это да. Это тоже может быть…
С. БУНТМАН: … прекрасного Фонвизина.
А. КУЗНЕЦОВ: Это к очень многим произведениям русской…
С. БУНТМАН: Да, да.
А. КУЗНЕЦОВ: … школьного курса литературы может быть отнесено. И естественно, что действительно блестяще авторы, французские просветители, они таким образом, видимо, через язык уже приходили идеи. Не язык через идеи, а именно идеи через язык.
С. БУНТМАН: Да.
А. КУЗНЕЦОВ: Тем более что вот, например, Сергей Николаевич Глинка пишет, он воспитывался в пажеском корпусе как раз в конце 18 века, вот его свидетельства, что дети по вступлении в корпус тотчас попадали в руки надзирательниц-француженок и под их влиянием скоро забывали и родной язык, и воспоминания о прежней жизни. В пажеском корпусе, оказывается, был только один русский преподаватель. Даже отечественную историю преподавали 2 француза. То есть вот это поветрие, оно оказалось настолько масштабным увлечением, что действительно кинулись в другую крайность, и других учителей кроме как французов почти не признавали притом, что учителя эти, ну, это такой хорошо известный период, были очень часто очень невысокого качества, множество проходимцев. Ну, собственно Вральман, хотя и не француз, но тем не менее вот выведен как раз такой образ учителя…
С. БУНТМАН: Конечно, да. Вот почему я говорю «учитэль». Это такой вот…
А. КУЗНЕЦОВ: Да, да.
С. БУНТМАН: И во Франции… Вот именно то, что достаточно много авантюристов, поехавших искать большой преображающийся России, как это было у нас…
А. КУЗНЕЦОВ: Конечно. И была целая учительская биржа в Петербурге, где нанимали вот этих всех, зачастую неудавшихся куафюров или, так сказать, представителей других ремесленных, скажем так, специальностей. И вот это вот… Ну, тут вот, что надо сказать, когда мы говорим о русском дворянстве, и опять-таки когда мы вспоминаем Толстого, необходимо помнить, что это слой, хотя и сравнительно небольшой по численности, был очень и очень неоднороден. Толстой нам, кстати говоря, тоже же про это напоминает, противопоставляя блестящим гвардейским офицерам, тех же капитанов Тушина и Тимохина…
С. БУНТМАН: Да.
А. КУЗНЕЦОВ: Вот они — настоящие труженики русской армии.
С. БУНТМАН: Да и, кстати, о том, какой был состав офицерства и даже имущественный состав офицерства, кто откуда был, мы об этом говорили в прошлой передаче. Как раз очень интересно, что с одной стороны очень много… большинство очень молодых людей, но с другой стороны — имущественное их состояние в основном бедное.
А. КУЗНЕЦОВ: Конечно. Вот я посмотрел, ну, в это время еще таких внятных статистических сведений еще мало, но вот нам, наверное, чтобы оценить масштабы явления, лучше всего подойдет перепись 1795 года, которая, она очень неточная вообще у нас до переписи конца 19 века, до 97-го года точных переписей не было, но тем не менее вот население России оценивается чуть более 36 миллионов человек, из них 362 тысячи дворян, то есть ровно 1 процент. Вот этот 1 процент населения, но из этого процента населения около 45 процентов — это либо вообще беспоместные дворяне, ну, их совсем мало, порядка 3 процентов, а более 40 процентов — это дворяне, имевшие не более 20 душ крепостных, то есть это действительно бедное дворянство, которое с трудом сводило концы с концами. Конечно, нанимать учителей-французов, скорее всего, у них средств не было. Максимум, что они могли себе в плане французского языка позволить, вот когда приходило время дочерей выдавать замуж, научить их нескольким десяткам фраз, которые должны были изображать политес вот в этом сельском обществе.
С. БУНТМАН: Да, да. Это очень забавно, и много раз отыграно. Вот смотрите, что еще получается: конец 80-х годов — начало 90-х как бы ущербно не доходили новости в то время, но всем понятно, что там что-то происходит очень серьезное. И 91-й год, 92-й начинаются республиканские, уже начинается реализация того, что все читали и у скептиков, и у энциклопедистов. И 93-й год, январь — казнь короля. Все. Что теперь Франция получается? Даже до Павла.
А. КУЗНЕЦОВ: Ну, вот по этому поводу Карамзин пишет в те же самые годы: «Гром грянул во Франции, мы видели издали ужасы пожара, и всякий из нас возвратился домой благодарить небо за целость права нашего и быть рассудительными. Теперь все лучшие умы стоят под знаменем властителей и готовы только способствовать успехам настоящего порядка вещей, не думая о новостях». Вот совершенно четко он отвечает на Ваш вопрос. Конечно, причем если там в первые пару лет французской революции новости действительно доходили окольными путями, то в 92-м, 93-м в Россию хлынул поток иммигрантов-роялистов. Собственно, сюда прибудет двор будущего Людовика XVIII, на окраину в Митаву, но тем не менее. И большое число этих людей в России закрепится, пойдет на русскую службу и… это графы, герцоги, это, так сказать, сливки французского общества, ну, скажем, в том же Бородинском сражении мы увидим графа Эммануэля Санпри, который будет начальником штаба в армии Багратиона. И таких очень много. И они, конечно, принесли информацию гораздо более полную, чем раньше, однобокую, безусловно. И действительно французская революция начинает казаться чудовищем почти всем русским дворянам, ну, может быть за исключением нескольких десятков молодых людей, которых революционная романтика увлекла настолько, что, так сказать, не способны ужас якобинского террора…
С. БУНТМАН: Проходит ряд событий, которые дают нового романтического героя и русскому дворянству тоже. Сначала появляется генерал Бонапарт, и так потихонечку идет итальянская компания, о которой знают, итальянская первая компания, идет потом с одной стороны прямое столкновение в конце царствования Павла при всех там запретах на круглые шляпы…
А. КУЗНЕЦОВ: Круглые шляпы и фраки.
С. БУНТМАН: Да. Но уже есть не круглые шляпы, а треуголка, которая интересует очень многих и даже при прямом столкновении Суворова с новой французской армией, есть, начинается Бонапарт.
А. КУЗНЕЦОВ: И начинается, кстати говоря, с Суворова потому, что еще во время этого феерического первого итальянского похода, сидя в опале в своем имении, в Кончанском Суворов очень внимательно следит, и ведь тогда он скажет, что он широко шагает, этот Бонапарт, он — чудо-богатырь. Суворов вообще, это одно из его любимых словечек, Суворов это редко кого награждал этим эпитетом.
С. БУНТМАН: Так что, уважаемые господа, чудо-богатырь, в том числе и Наполеон.
А. КУЗНЕЦОВ: Да, да. Прямая цитата. Суворов оценил его действия в первом итальянском походе именно таким образом. Я — человек очень далекий от мистики в вопросах исторических, в том числе, но то, что история бережно развела их гения и нашего военного гения: Бонапарт в Египет, Суворов — воевать с французскими генералами в северную Италию. В этом возможно и есть какое-то такое провидение. А вот не будем выяснять кто сильнее.
С. БУНТМАН: Нет, не надо. Не надо, да. Вот не надо…
А. КУЗНЕЦОВ: Пусть они останутся в этом смысле…
С. БУНТМАН: … в истории останутся каждый в своей области. Но появляется Бонапарт при этом малые, конечно, планы и сближения с Бонапартом, первым консулом у Павла. Вот это интрига, но она мало укореняется в дворянстве. Укореняется другое.
А. КУЗНЕЦОВ: Ну, конечно, у людей военных и в первую очередь опять-таки у молодых людей Бонапарт в первую очередь, даже уже став первым консулом, он в первую очередь останется именно…
С. БУНТМАН: Конечно.
А. КУЗНЕЦОВ: … блестящим образцом военным.
С. БУНТМАН: Да, это так. Андрей про Аркольский мост…
А. КУЗНЕЦОВ: Аркольский мост. Это посещение чумного госпиталя в Яффе.
С. БУНТМАН: Да.
А. КУЗНЕЦОВ: Это… Да это все, что угодно. Это его… А проход по карнизу с итальянской армией в 96-м году? Все, что угодно. И, конечно, я думаю, я не могу привести прямого свидетельства никакого, но думаю, что многим вот этим молодым выходцам из бедного дворянства, этим армейским низам, пехотным офицерам очень импонировало и то, что ведь и Бонапарт вышел из самого, что ни на есть провинциального по французским меркам дворянства. Подумаешь там, сын корсиканского юриста.
С. БУНТМАН: Да не то слово, да еще там и с окраины, недавно присоединенной. Так что здесь Бонапарт может служить для всех каким-то вот…
А. КУЗНЕЦОВ: Конечно, и вот князь Андрей… Князь Андрей — представитель родовой аристократии, но и он же накануне Аустерлица думает, где вот он мой Тулон. А сколько вот таких молодых подпорудчиков, так сказать, мечтали в своих палатках там по ночам, где оно мое Монтено, где мой Аркольский мост…
С. БУНТМАН: Да.
А. КУЗНЕЦОВ: … где моя битва при пирамидах. Конечно, влияние на умы было огромным.
С. БУНТМАН: Да. Алексей Кузнецов. Мы продолжим через 5 минут.
С. БУНТМАН: Мы продолжаем. Алексей Кузнецов у нас в гостях. Мы говорим: война 12-го года, Франция, русское дворянство, русское, в общем-то, исполненное, носящее дворянство французский язык, находящееся очень часто как минимум между двумя языками, потому что нельзя сказать, что французский знали как свой, но говорили на нем очень многие, как умели. Писать? Ну, не так часто писали по-русски, в особенности частная переписка. Французский устный и письменный щебет везде был. Мы сейчас пришли к тому, что мы стоим накануне первого европейского столкновения с новой абсолютно французской армией, армией героя для очень многих, армией Наполеона и подходим к Аустерлицу.
А. КУЗНЕЦОВ: Но перед этим был еще один важный для русского дворянства момент еще до того, как Россия вступила в эту коалицию, — это расстрел герцога Ангиенского. Вот я нашел много свидетельств того, что на умы русского дворянства, на умы тех, кто еще продолжал Наполеону сочувствовать и видеть в нем героя, это оказало очень пагубное воздействие. И многие мемуаристы свидетельствуют перемену отношения к Наполеону, вот теперь он — убийца человека…
С. БУНТМАН: Да, это такая отправная точка, с которой начинаем мы «Войну и мир».
А. КУЗНЕЦОВ: Он пролил, естественно, благородную кровь, пролил кровь человека, не причастного, так сказать, к делам большой европейской политики. И вот это, ну, как тут не сказать, что это пророчество на счет того, что это больше, чем преступление в каком-то смысле оправдалось, это ошибка.
С. БУНТМАН: Да, да.
А. КУЗНЕЦОВ: А дальше 1805 год и патриотический подъем в верхах русского общества. Вот интересно, такой очень добросовестный мемуарист, писатель, правда, не снискавший больших побед на литературном поприще, но, тем не менее, не чуждый литературы человек — Степан Петрович Жихарев. Еще до Аустерлица в сентябре 805-го года происходят все вот эти хорошо нам известные хотя бы из «Войны и мира», из первого тома события. Вот, что он пишет: «Весь город толкует о войне. Ненависть к Бонапарту возрастает, между тем как любовь к государю доходит до обожания и доверенность к нему беспредельной. В октябре только и разговоров, что о войне: ожидают чего-то чрезвычайного. Помещик Перхуров так расходился в Английском клубе, что кричал на всю залу: «Подавай мне этого мошенника Бонапарта, я его на веревке в клуб приведу!» То есть такой ура, патриотический угар.
С. БУНТМАН: Да. Вот здесь Сергей из Москвы нам говорит, что любовь к Франции — не более, чем стадное чувство. Во многом. И мода. Да. Но не менее стадным чувством было отрицание всего французского, которое очень быстро начнется.
А. КУЗНЕЦОВ: Да. Это как раз, в общем, признак стадности — это моментальный переход.
С. БУНТМАН: Волна сюда, волна туда.
А. КУЗНЕЦОВ: Совершенно верно. И вот когда приходит эта трагическая весть об Аустерлице Филипп Филиппович Вигель, очень известный мемуарист, абсолютно консервативный, то есть он в этом смысле никогда не менялся, вот, что он пишет таким очень высокопарным штилем: «В течение века оглашаемая победами Россия содрогнулась, но не поколебалась в убеждении о храбрости сынов своих». Это об Аустерлице. А все тот же Жихарев пишет о том, что Английский клуб загрустил сначала, но затем начал формулировать, а почему же мы собственно проиграли Аустерлиц, и договорился вот до таких вещей: во-первых, нельзя же России всегда иметь удачу, поражение может быть нужно России по соображениям высшей политики, государь, конечно, сам лучше всех знает для чего, что делается. Замечательное суждение. Да? А дальше полный список причин поражения…
С. БУНТМАН: … писал, да?
А. КУЗНЕЦОВ: Конечно. А дальше полный список причин: в действиях немцев, в чрезмерной уступчивости государю Кутузова, Наполеону при этом помог целый ряд благоприятных обстоятельств, удачный переход французских войск через нейтральные земли Гессена и Аншпах, лукавство Баварии, корыстолюбие вюртембергских министров, задержка русских в Пруссии. «Основанные на всем этом успехи французов должны ли приводить кого-либо в отчаяние, — спрашивает «Вестник Европы». И отвечает: «Никак».
С. БУНТМАН: Никак.
А. КУЗНЕЦОВ: Никак.
С. БУНТМАН: Вот сейчас скажу вам в скобках, уважаемые господа, сейчас так пишутся статьи в спортивных газетах.
А. КУЗНЕЦОВ: Да, Вы знаете…
С. БУНТМАН: Абсолютно так.
А. КУЗНЕЦОВ: Да, да. Ветер боковой на стрельбище, я…
С. БУНТМАН: Да, да. Вот и так далее.
А. КУЗНЕЦОВ: Опять же, так сказать, тренер Пихлер… Я смотрю только биатлон, поэтому все сведения из этой области.
С. БУНТМАН: Ну, вот, пожалуйста.
А. КУЗНЕЦОВ: Абсолютно этот стиль. Да. Вот. У нас, кстати, кто-то из наших слушателей тут обратил уже внимание на то, что вот когда мы, видимо, говорили о реакции тогдашних наших ультраконсерваторов, пишет из Пензы нам слушатель, что примерно то же самое сейчас кричат «Загниваем!»…
С. БУНТМАН: Да, да.
А. КУЗНЕЦОВ: … наши нынешние консерваторы. Совершенно верно.
С. БУНТМАН: Это вечная история. Ну, вот. Вот, что еще происходит: значит, Наполеон вот здесь, уже столкновение, уже патриотический такой антифранцузский, но у нас продолжают быть иммигранты плюс мы еще… Самое интересное, у нас есть иммигранты, но у нас есть мир с Наполеоном, 7-й год наступает…
А. КУЗНЕЦОВ: И вот здесь наступает в умах, конечно…
С. БУНТМАН: Очень любопытный вариант.
А. КУЗНЕЦОВ: … в умах наступает совершенное, так сказать, брожение, потому что совершенно не понятно, что же делать. Ну, вплоть до того, что незадолго до 807-го года в 806-м году с благословения императора русская православная церковь объявила Наполеона предтечей Антихриста, а в 807-м году после Тильзита категорически вообще запрет в таком контексте когда-либо его упоминать. И вот здесь любопытно, что Александр и очень небольшое количество людей вокруг него оказываются противопоставлены значительной части, практически всему остальному русскому дворянству, которое продолжает вот эту «Ура!», патриотическую линию проводить. И таким вот своеобразным выразителем этих идей становится Федор Васильевич Ростопчин — человек… Я не берусь оценить его литературный талант, но по крайней мере энергия писательская в нем была совершенно фантастическая. И вот он изобретает в 7-м году такого персонажа, провинциального дворянина Силу Андреевича Богатырева, который выступая с красного крыльца, произносит следующие речи: «Долго ли нам быть обезьянами? Не пора ли опомниться, приняться за ум и, сотворив молитву, сказать французу: сгинь ты дьявольское наваждение! Ступай в ад или восвояси, все равно — только не будь на Руси. Ужели Бог на то создал Русь, чтоб она кормила, поила, богатила всю дрянь заморскую, а ей кормилице и спасибо никто не скажет… Отечество их на Кузнецком мосту, — это уже про современную молодежь…
С. БУНТМАН: О, да!
А. КУЗНЕЦОВ: … а царство небесное — Париж. Родителей не уважают, стариков презирают; и быв ничто, хотят быть все». Не смеют что ли командиры изорвать мундиры. Вот ей Богу!
С. БУНТМАН: Да, да.
А. КУЗНЕЦОВ: «Все, что проклятые наделали за эти 20 лет! Все истребили, пожгли и разорили, — это о французах. — Закон попрали, начальство уничтожили, храмы осквернили, царя казнили, да какого царя! Отца! Головы рубили, как капусту; всё повелевали — то тот, то другой злодей. Думали, что это будто равенство и свобода, а никто не смел рта разинуть, носу показать и суд был хуже Шемякина». Одним словом, вот эта такая, кстати говоря, невероятно популярная проповедь. Дело в том, что Ростопчин напечатал это в собственной типографии за свой счет, но разошлось 7 тысяч экземпляров. Это абсолютно фантастический тираж для того времени.
С. БУНТМАН: Да. А среди кого? Потому что вот этот псевдо простонародный язык, он популярен, я думаю, среди весьма…
А. КУЗНЕЦОВ: Только.
С. БУНТМАН: … образованных.
А. КУЗНЕЦОВ: Все критики Ростопчина, я имею в виду критики литературного его наследия, даже очень доброжелательно расположенные к нему люди, все говорили о том, что, среди дворян разумеется, что вот этот псевдо народный язык не оставлял ощущения, что пишет на самом деле человек, думающий по-французски. Вот все эти антифранцузские филиппики Ростопчина, а комментатор говорит: «А вот все равно не естественный язык. И народный не естественный, и русский не очень ествественный». И, кстати говоря, вот интересно, появилась одна из реакций на вот это сочинение, появилось произведение, которое названо было «Нужды и горе России». Неизвестен его автор до сих пор. Появилось сразу же практически летом… осенью, простите, 807-го года, и, в принципе, автор очень доброжелательно оценивает слова Силы Андреевича, но дальше задается вопросом, а кто вообще виноват в том, что на Руси нет порядка. И очень интересно отвечает: «Кто же как ни сами бари. Богатым служить не хочется, — иммется в виду служить по штатской службе…
С. БУНТМАН: Да.
А. КУЗНЕЦОВ: … там вот, так сказать, местное управление, — В пору зайцев да волков гонять, да в карты играть, да заводы заводить. Так они на место себя выбирают беспоместных бездушников, записывают за ними душ до пяти да земли сколько-нибудь, что будто тутошние дворяне. Дела такие судья не знают, а только набивают карманы». То есть вот такой вот вариант мошенничества: не хочется, скажем, быть судьей тем же самым, находишь беспоместного бедного, оформляешь его вроде как здешнего дворянина и спихиваешь на него свои обязанности. И вот такое завершение: «Кабы я, батюшка Сила Андреевич, был на твоем месте, я б пред надеждою государем все вывел на свежею воду, написал бы ему такую грамотку, чтобы он погодил на время управляться с некрещеными басурманами, а поуправился бы с крещеными. Они внутри больше делают зла, чем французы. От тех хоть оборониться можно, а на этих и разинуть рта не смей. Ведь и мы люди. Терпя, терпя, и камень треснет».
С. БУНТМАН: Да.
А. КУЗНЕЦОВ: Вот это, мне кажется, писал человек гораздо более близкий к этому провинциальному дворянству, судя по тому, что он обнаруживает знание реалий. И вот эта реакция на этот вот патриотический такой вот литературный опыт богатейшего, знатнейшего Ростопчина, вот, что ему пишет провинциальное дворянство: да, конечно, да, все это плохо, но ведь свои-то душат больше.
С. БУНТМАН: Свои-то душат больше, но пока волна идет в другую сторону. И вот здесь Евгений из Пензы нам пишет: «Говорящих по-французски и носящих европейское платье не объявляли же огульно шпионами Бонапарта». Но я должен вам сказать, что знаете, кто оказалась даже под подозрением, что она шпионка Бонапарта вот в таком дворянском сознании, госпожа де Сталь…
А. КУЗНЕЦОВ: Мадам де Сталь, конечно.
С. БУНТМАН: … которая скрывалась от Наполеона. Здесь опять же я одни скобки, Алексей, открою, потому что я очень рекомендую тем, кто периодически листает Пушкина, обязательно почитать великолепнейший отрывок особенно в этом году, отрывок, который называется «Расславлю» как у Загоскина, но это как раз по отношению к Загоскину и написан этот отрывок прозаический, необычайно характерный для понимания того времени. И героиня его Полина, как раз она презирает тех, кто абсолютно не просвещенно то говорил по-французски, то теперь ругает все французское и заодно и умнейшую, прекрасную госпожу де Сталь.
А. КУЗНЕЦОВ: А я приведу цитату из мадам де Сталь, где она оценивает, уже проведя несколько лет в России, оценивает вот эту ситуацию так: «Русское общество, особенно высшая аристократия, гораздо менее либерально, чем сам император. Привыкнув быть абсолютными господами своих крестьян, они хотят, чтобы монарх в свою очередь был всемогущим, чтобы поддерживать иерархию и деспотизм». Вот сторонний наблюдатель и вообще женщина необычайно тонкая, умная…
С. БУНТМАН: Это необычайная…
А. КУЗНЕЦОВ: Она буквально двумя фразами…
С. БУНТМАН: … писатель прекрасный…
А. КУЗНЕЦОВ: … вскрывает вот это противоречие в душе, в уме, во всем русского зажиточного дворянина. С одной стороны его многое привлекает во Франции и отсюда, так сказать, стремление подражать и в модах и в воспитании во французском языке, а с другой стороны сущность его, конечно, крепостническая. И с этой точки зрения, все, что несет Франция теперь уже во главе пусть даже уже с императором Наполеоном, но все равно вызывает огромные опасения. Огромное опасение перед 12-м годом, как мы знаем, вызывало то, что Наполеон может провозгласить освобождение крестьян.
С. БУНТМАН: Это да.
А. КУЗНЕЦОВ: И русские дворяне, сами ничего не зная о том, что Наполеон действительно прикидывает такие варианты, советуется там со своими советниками, они сами додумались за Наполеона, что этот вариант возможен. Нет, ну, также было и в свое время в Италии. Да? Он же был, так сказать, наследником мятежной вольности прежде, чем стал ее убийцей. Все эти реформы в германских государствах, буржуазные реформы, которые он проводил в 806-807-м годах, все это наводило на мысль, что он может провозгласить освобождение рабов.
С. БУНТМАН: Да.
А. КУЗНЕЦОВ: И это тоже, конечно. Дворянство же не только какими-то философскими соображениями, оно очень, с другой стороны, думало и цифрами и…
С. БУНТМАН: И думало еще ко всему и своим хозяйством.
А. КУЗНЕЦОВ: Конечно.
С. БУНТМАН: Вот континентальная блокада…
А. КУЗНЕЦОВ: Конечно. Континентальная блокада. Мы привыкли, и по сей день в большинстве работ встретится утверждение, что континентальная блокада ударила по российским финансам, это не вызывает никакого сомнения, резкое сокращение оборотов внешней торговли. В 806-м — 120 миллионов, в 808-м, всего через 2 года, — 83 миллиона. Сокращение оборотов внешней торговли в основном, конечно, за счет присоединения к континентальной блокаде, потому что французские товары не могли заменить торговлю с Англией даже приблизительно, что ударило… Ну, так вот. Мы привыкли думать, что континентальная блокада ударила по дворянству и по мелкопоместному, и крупному, а на самом деле это не вполне так. Вот. Все зависело от того, чем этот дворянин жил.
С. БУНТМАН: Да. Что производило-то его хозяйство?
А. КУЗНЕЦОВ: Если этот дворянин жил не своим хозяйством, а в основном источники его дохода были в денежном выражении, то есть это как раз высший свет, это те, кто жили большую часть времени в городе, получая в денежной форме доходы с поместий, либо даже за границей. Эти очень здорово проиграли, потому что ассигнационный бумажный рубль резко упал. После присоединения к континентальной блокаде тот же Филипп Филиппович Вигель пишет: «В 808-м году ассигнационный рубль упал до 50 копеек, а в 11-м серебряный рубль ходил в 4 рубля ассигнация». Ну, то есть 25 копеек за рубль. Да? Вот они потеряли очень здорово. Те дворяне, чье хозяйство производило какие-то товары, которые закупались Англией, естественно тоже потеряли. Это те, кто производил, выращивал коноплю и соответственно производство пеньки. Это те, кто в промышленных масштабах производил сало. Это те, кто в промышленных масштабах производил на своих мануфактурах в своих поместьях полотно, которое шло на парусину. Эти проиграли ,потому что они со своим товаром оказались без возможности его сбыть, ну, по крайней мере, сбыть выгодно. А вот, что касается обычного, среднестатистического помещика, то он скорее даже выиграл, потому что на внутреннем рынке цены на хлеб поднялись из-за падения ассигнационного рубля. И в этом смысле они стали получать несколько больший доход. И поскольку налоги они по-прежнему и прочие, так сказать, платежи, они по-прежнему платили ассигнациями, в этом смысле они почувствовали себя даже в небольшом выигрыше. То есть именно высший свет почувствовал потерю доходов, именно их недовольство, собственно, историки потом и будут принимать по понятным причинам за недовольство всего дворянства.
С. БУНТМАН: За недовольство. Но все равно не недовольством решалась вся политика, и решалось будущее столкновение. Любопытная вещь и любопытный вопрос, которым можно задаться, вот эта патриотическая кампания Ростопчина и других, того же Глинки, вот эта деятельность таких, я бы сказал, ярких поверхностно и выспренне патриотов-антифранцузов, она ли была стержнем боевого духа и духа сопротивления в 12-м году?
А. КУЗНЕЦОВ: Несомненно, нет.
С. БУНТМАН: Я думаю, что нет.
А. КУЗНЕЦОВ: Нет, конечно. При всем уважении к тому же Сергею Николаевичу Глинке, который при всем том, о чем Вы сейчас сказали, был по-своему очень честным человеком…
С. БУНТМАН: Нет… он, да. Это…
А. КУЗНЕЦОВ: Это не Ростопчин, который…
С. БУНТМАН: Это не ростопчинские во многом игры…
А. КУЗНЕЦОВ: Да, да.
С. БУНТМАН: … так как Ростопчин — это человек играющий.
А. КУЗНЕЦОВ: И заигравшийся в конце концов, что стало причиной его отставки в 14-м году, а вот Сергей Николаевич…
С. БУНТМАН: Да. И всем рассказывал о франкоязычных странах.
А. КУЗНЕЦОВ: Конечно. И оправдания свои писал по-французски.
С. БУНТМАН: Да и знаменитую фразу про сапожников и кем хотят стать наши революционеры…
А. КУЗНЕЦОВ: Да, да.
С. БУНТМАН: … тоже была сказана по-французски, извините.
А. КУЗНЕЦОВ: Да. А вот, что касается Сергея Николаевича, это был абсолютно честный, внутренний человек, для которого было глубоким убеждением вот этот его патриотизм, но вот тем не менее мы же… многие читали записки его родного брата Федора Николаевича Глинки. Да? И вот как раз Федор Николаевич Глинка, человек не на столько, так сказать, зацикленный вот на этой патриотической риторике, но он как раз пишет очень прямо о том, что истоки патриотизма были не в публицистике, что действительно это было стремление, старое стремление, многовековое стремление оборонить свою родину…
С. БУНТМАН: Конечно.
А. КУЗНЕЦОВ: … и это было движущим мотивом, движущей силой для очень многих, для тех, кто либо за несколько месяцев до 12-го года вернулся в армию из отставки как тот же Остерман, скажем, который потом большую часть войны 4-м корпусом командовать, либо те, кто в первые дни войны устремился в армию или в ополчение, скажем. Ведь в ополчении огромное число уйдет дворян. И вот в этом смысле, это, конечно, внутренние глубинные чувства, потому что все, конечно, хорошо помнят, как Толстой в 3-м томе описывает, вот как изменились аристократические салоны, как дамы тут же оделись в какие-то подобия сарафанов и начали, коверкая русский язык, который они плохо знали, на нем пытаться объясняться, и штраф установили за использование…
С. БУНТМАН: Да, наихудшая жертва пожертвовать Кузнецким мостом еще была.
А. КУЗНЕЦОВ: Да, да. Вот это действительно поверхностно. Это… Вот таков патриотизм тех, кто пойдет потом сражаться на полях сражений, кто не будет лежать раненым на Бородинском поле, кто не будет разделять с товарищами все неудобства вот этого бивачного быта на стоянках, я имею в виду вот этих всех младших офицеров. Я интересную встретил, готовясь к передаче, такую мысль, что впервые за много-много десятилетий, ну, так сказать, с окончания турецких войн таких масштабных русские офицеры опять вплотную столкнулись с русскими солдатами, потому что в обычное время офицер, даже младший офицер, с солдатами своей части проводил 4 часа в день. Он к 8-ми часам приходил на занятия, в 12 — уходил обедать. Все. Солдат он больше не видел. Все остальное время солдатами занимался фельдфебель. И вот тут они, наконец, бок о бок из одного зачастую котелка одно и то же едят…
С. БУНТМАН: Да. Да.
А. КУЗНЕЦОВ: … у одного костра греются, и вот в воспоминаниях практически всех офицеров, молодых офицеров 12-го года вот эти моменты оцениваются как чрезвычайно для них важные.
С. БУНТМАН: И это важные. При этом то, к чему мы подходили в прошлой передаче, говоря о строении русской армии, и говорили о том как раз, что русский солдат — уже не крестьянин, и что это совершенно неправильно говорить, что со своими крестьянами бывшие помещики-офицеры или нынешние, существующие помещики столкнулись. Нет. Офицер и солдат. Это была совершенно другая форма единения, которая произошла, другое получилось военное сословие некое, которое в общей нужде и в общих заботах, и в общих задачах сформировалось.
А. КУЗНЕЦОВ: Конечно, оно и раньше было…
С. БУНТМАН: Да, но здесь…
А. КУЗНЕЦОВ: Они были разделены, а теперь они действительно…
С. БУНТМАН: Это было явственно.
А. КУЗНЕЦОВ: … бок о бок.
С. БУНТМАН: Это было явственно. Притом такая картинка все-таки, которую мы знаем и по воспоминаниям, изумительная картина в воспоминаниях вот этих мальчишек. И восторженных мальчишек! И преклонявшихся перед Наполеоном и уважавших гений полководческий, и армию, против которой они стояли, те, которые отказались стрелять и своим солдатам не велели стрелять по уходящей старой гвардии. Вот эта гранитная стена серая, которая уходит зимой через Березину, уходит, и они не стреляют в этих седоусых усачей, которые идут ровно, не пригибаясь.
А. КУЗНЕЦОВ: Помните, как Давыдов писал: «Как стопушечный корабль…»
С. БУНТМАН: Да, да.
А. КУЗНЕЦОВ: … гвардия, возглавляемая Наполеоном прошла мимо нас».
С. БУНТМАН: Да, да. И они не стреляют, но это воины, это патриоты, которые сейчас вот освободят окончательно свою страну. Это поразительная вещь.
А. КУЗНЕЦОВ: И не случайно, что после войны, когда казалось бы после победоносной войны, после вступления в Париж в 14-м году, тут-то должен был бы накрыть Россию вот этот вот совсем уже запредельный — ура — патриотический угар, а вот наоборот у тех дворян, которые прошли эту войну опять меняется отношение. И к Наполеону опять очень многие начинают испытывать чувства, ну, по крайней мере, уважения и восхищения его гением, его стойкостью…
С. БУНТМАН: Это уже третий Наполеон для всех и для России тоже. Наполеон — герой. Наполеон — Аркольский мост. Наполеон — узурпатор. Наполеон — Антихрист, убийца и так далее. Враг. И Наполеон на Святой Елене, вот этот монумент романтический…
А. КУЗНЕЦОВ: Конечно, после того, как уже, собственно, чего теперь с ним мериться… Но вот Павел Иванович Пестель, человек вообще склонный к увлечению подобного рода фигурами…
С. БУНТМАН: О, да, да.
А. КУЗНЕЦОВ: … вот он уже после смерти Наполеона, незадолго до собственной гибели будет говорить: «Вот истинно великий человек! По моему мнению, если иметь над собой деспота, то иметь Наполеона. Как он возвысил Францию! Сколько создал новых фортун! Он не отличал не знатность, а дарования».
С. БУНТМАН: Да.
А. КУЗНЕЦОВ: Тоже оценка русского дворянина.
С. БУНТМАН: Что было важно. Конечно. Ну, что же. Мы попробовали вот сделать такой обзор изменения настроения и русской франкофилии, и русской франкофобии, которая… и насколько эти были волны. Действительно прав о моде говоривший нам Сергей, наш слушатель, что они, наверное… это проходило важно, но это так над глубинами того настоящего, что существовало и в войне 812-го года. Алексей Кузнецов. Это была наша очередная программа из цикла.
А. КУЗНЕЦОВ: До свидания.
С. БУНТМАН: До свидания.
