Следствие при Петре Первом
М. Семевский
Нечего и говорить, что каждый порадуется тому, что ныне нет ни этих истязаний, ни вырывания ноздрей, ни татарского обычая брить головы, ни кнутов, ни нещадного сечения батогами, уменьшилось употребление клейм, плетей и шпицрутенов…
Но следует ли из этого, чтобы, восхваляя настоящее, умалчивать о прошедшем? Только тогда и хорошо настоящее, только тогда и ценим мы его светлые стороны, когда знаем тот исторический процесс, каким они вы-работались, когда знаем темные стороны доброй старины… Слово и дело! Обращаемся к нему […].
В начале декабря 1723 года, на особом дворе, близ Преображенских казарм, между несколькими солдатами, содержавшимися по полковым винам, находим мы Баженова; он содержится здесь за пьянство и буйство; тут же и жена его, добровольная заточеница, Федора Ивановна; Баженова приносит мужу вино и угощается вместе с ним.
В колодничьих каморках она как у себя дома. Преображенцев, впрочем, она не любит; она их называет, вслед за посадскими и крестьянами: самохвалами да железными носами, что, впрочем, не мешает ей быть женой преображенца и сблизиться в колодничьей палате с Комаровым, денщиком Преображенского капитана; денщик сидит за какой-то не совсем правый извет на господина.
[…] — Господи ты Боже мой, — печаловалась между прочим Федора, — какую я только мужу своему тайну не скажу, он как напьется, то беспременно и скажет всем вслух. А ведомо мне великое дело, да ему вишь сказать-то нельзя — выговорится.
Комаров был парень смышленый, ловкий; один уже извет его на господина обнаруживал, что это был пройдоха, не отступавший ни пред какими средствами, чтоб только выйти из своего холопского положения. Царские указы, чуть не каждый месяц возвещавшие о наградах и отличиях доносчикам, открывали людям пронырливым дорогу — всякого рода изветами добиваться выхода из какого-либо стесненного положения. Сознание всей гнусности шпионства гасло с каждым указом, относившимся до слова и дела; подобные вещи чрезвычайно развращали русского человека. Итак, можно себе представить, с каким наслаждением стал прислушиваться денщик к болтовне полупьяной солдатки.
— Скажи ты мне, Федора Ивановна, — стал «прилежно» выспрашивать Комаров, — скажи, пожалуй, что ты знаешь? а будь же сведома — проносу о твоих словах от меня не будет.
Как ни пьяна была Федора,’ но она еще сознавала грозящую опасность и долго и упорно отрицалась; денщик не унывал и вытянул наконец следующий рассказ:
— Государя у нас изведут, а после и царицу всеконечно изведут же. Великий же князь мал, стоять некому. И будет-де у нас великое смятенье, — пророчески заметила солдатка. — Разве же что государь, — продолжала она в виде совета, — разве государь толщину убавит, сиречь бояр, то, пожалуй, не лучше ли будет. А то много при нем толщины. И кто изведет его? — свои! посмотри, скоро сие сбудется…
[…] Все это вспомнил, взвесил и сообразил Комаров и лишь только наступило утро — крикнул обычное и грозное: слово и дело!
Начальство спешит препроводить Комарова в Тайную.
«Благородный и высокопочтенный» Андрей Иванович Ушаков принимает его, отводит квартиру в каземате, т.е. сажает доносчика «под честный арест» и предписывает утре рано приступить к допросу и аресту им оговоренных.
Изветчик передает слышанное с полною откровенностью, «не затевая и не отбывая ни для чего напрасно», и только для придания важности делу уверяет, что как он, так в особенности солдатка были совершенно трезвы.
Страх отшиб память у злополучной женщины. Схваченная внезапно и поставленная пред грозным судилищем, одно имя которого заставляло трепетать всех и каждого, она совершенно одурела.
[…] всю сущность извета Федора отрицала. А она-то и интересовала Ушакова; кроме того, что дело шло о изведении их царских величеств, о великом смятении и проч. — в болтовне солдатки была подозрительная двусмысленность: высказывалось желание поубавить толстых; правда, тут же добавлялось: сиречь бояр, но кто знает, быть может, это намек на Петра Андреевича Толстого, первенствующего члена инквизиционного судилища. И вот благородный друг и его сотрудник увещевает солдатку быть откровеннее.
Кто только имел случай изучать характер Ушакова, тот, без сомнения, воздаст полную похвалу необыкновенной ловкости, изворотливости, дару убеждения и чутью сего преславного сыщика. Справедливо находят в Петре I необыкновенную способность угадывать и назначать на соответствующие места сановников: выбор Ушакова в инквизиторы был как нельзя более удачен; способнее его для розыску был только один Петр Андреевич Толстой. Удача при постановке лица на такое место тем более замечательна, что система шпионства, розыскивания и преследования не только за дело, нет, за слово, полуслово, за мысль «непотребную», мелькнувшую в голове дерзкого, в то время только что возникала в нашем отечестве. Допетровская Русь, «грубая и невежественная», не взрастила у себя шпионов, не созрела до необходимости «благодетельного» учреждения фискалов, пред которыми столь наивно умиляется один из исторических монографистов позднейшего времени, — не выработала, да и не могла выработать столь неподражаемых разведчиков, какими явились при Петре — Андрей Иванович Ушаков и Петр Андреевич Толстой.
Однако обратимся к «многому увещанию» Ушакова. Оно подействовало, да и не могло не подействовать: в нем были и льстивые обещания свободы и прощения — при откровенности, и угрозы пыток и истязаний — при упорстве; солдатка не устояла: трепещущая, волнуемая то страхом, то надеждой, она признала извет Комарова почти во всем справедливым, объявив при том, что противные слова слышала от Авдотьи Журавкиной.
Женка боцмана-мата Журавкина схвачена. Она заявляет, что действительно Федора посещала ее, Авдотью, летом 1723 года, но в том, что меж них говорено было нечто «непотребное о высокой чести его величества», в том положительно запиралась.
Допросы женщин всегда были и будут затруднительны. Прекрасный пол, говоря вообще, по слабости, ему свойственной, болтлив; допрашиваемая обыкновенно то показывает, то оговаривает показание, путается в многословии, впадает в противоречия, забывает важнейшее, вспоминает неверное и проч. В петровское же время, в виду кнута и пылающего веника — им же вспаривалась спина вздернутой на дыбу — показания женщин обыкновенно были особенно спутаны, но в настоящем эпизоде обе подсудимые являют редкую твердость и постоянство.
На восьми очных ставках, бывших в течение произ-водства дела, каждая осталась при прежних показаниях.
— Стоишь ли ты на том, — спросили Комарова, — что Фекле сказывала непристойные слова приезжая из Москвы подьяческая теща?
— Молвила ль то слово Фекла про подьяческую тещу или про кого другого, — отвечал Комаров, — памятно сказать на могу.
Последнее обстоятельство, могущее спасти от розыску Авдотью Журавкину — устранено; Комаров сомневается, подьяческую ли жену выдавала Фекла за источник своих россказней, следовательно, источником могла быть и не подьяческая жена, а Журавкина.
Баб — в застенок!
10-го декабря 1723 г. Федора на дыбе; виска… 9 ударов кнута.
Авдотья на дыбе; виска… 6 ударов кнута.
Пытка первая… показания прежние.
10-го января 1724 г. Федора на дыбе; виска… 8 ударов кнута.
Авдотья на дыбе; виска… 15 ударов кнута.
Пытка вдругорядь; показания прежние.
6-го февраля 1724 г. Федора на дыбе; виска… 15 ударов кнута.
Авдотья на дыбе; виска… 15 ударов кнута.
Пытка втретьи; показания прежние.
Каждая новая пытка, как видно из чисел, обозначенных в деле, производилась в расстоянии друг от друга месяца. Не нужно слишком быть чувствительным, чтоб представить себе, какие физические и моральные страдания выносили
заточеницы, поправляясь от первых язв и каждое утро просыпаясь с мыслью: вот-де сегодня доведется идти на новые раны.
Что же могло поддерживать их упорство и стойкость на первых показаниях? — вот вопрос, перед которым невольно остановится каждый, кому не довелось копаться в старинных делах русско-уголовного судопроизводства. А вот что: истязуемые ведали, что троекратная пытка, сопровождающаяся одними и теми же показаниями, освобождает от дальнейших истязаний, а зачастую очищает и от обвинения, и от наказания.
Слабые женщины, они, однако, дотерпели до конца; каждая из них троекратно закрепила показания собст-венною кровью; теперь судьям остается исполнить закон, т.е. освободить и ту, и другую.
Действительно, подсудимые хотя не освобождены, но истязания прекращаются. В это время Комаров за донос о «злых, важных, непристойных словах про его импе-раторское величество и его семейство» получил от его императорского величества жалованья десять рублев.
Что же делать с бабами? Чем разрешить случай, редкий в тогдашней судебной практике? А для того стоит только обойти закон с помощью указа его императорского величества: на основании его Тайная Канцелярия, на седьмом месяце после третьей пытки, приговорила:
«Федорою вновь разыскивать накрепко, чтоб показала истину: конечно ль те слова слышала от Авдотьи или от других кого, и в чем будет утверждаться и говорить на кого, то тех людей по тому ж спрашивать и пытать и доискиваться истины».
Баб привели в застенок, им объявили, что, буде не покажут истины, их будут жечь огнем. От первой требовали показания: действительно ли от Авдотьи, а не от кого-нибудь другого слышала она важные слова? а вторая должна была признаться, что она именно оскорбляла превысокую честь царского семейства.
Угроза не подействовала: показания остались прежние. 19-го сентября 1724 г. Федора на дыбе; виска… из-борожденная ударами спина вспарена пылающим сухим веником.
Авдотья на дыбе; виска… пылающий сухой веник вспаривает спину, изборожденную ударами.
Пытка в четвертый… показания прежние.
Призывают попа.
К стыду того времени, на некоторых служителей алтаря зачастую выпадала странная и до эпохи Преобразователя необычная доля — быть пособниками полицейских сыщиков и заплечных мастеров. Под страхом лишения живота, волею-неволею, отцы духовные должны были вымогать признания у особенно упорных… не пыткою, «но страхом будущего суда божьего», и добытые такими .средствами показания немедленно предъявлялись, в письменном доносе, сыщикам и судьям.
На этот раз обе женщины и на духу говорили то же, что говорили на огне.
Врача духовного сменил врач тела. Данила Вольнерс, по указу Тайной Канцелярии, приглашен лечить истязанных, лечить казенными средствами. Лечение тем более было необходимо, что несколько дней спустя состоялся повторительный приговор: «продолжать розыск». Естественно, что он должен был кончиться смертью под-судимых; одна из них и приготовилась к ней новою исповедью у священника, но всемилостивейший указ императора отвратил дальнейшие истязания.
По указу приговорено: «хотя Авдотья Журавкина за-пирается в важных и непристойных словах, токмо тому не верить, а послать и ее, и Федору Бажанову, за караулом, в ссылку Архангелогородскую провинцию, в Пусто-озеро и велеть им тамо быть неисходно с прочими таковыми, до их смерти».
19-го декабря 1724 года партию арестантов, и между ними обеих приятельниц, Федору да Авдотью, погнали по
пустырям, по лесам, по горам и оврагам, в мороз и метели, в дальнее, бедное и глухое Пусто-озеро.
Слово и дело! СПб., 1884. С. 9-10, 100-107.
