РЕФОРМА ЦАРСКОЙ ВЛАСТИ ПЕТРА I

Термины

РЕФОРМА ЦАРСКОЙ ВЛАСТИ ПЕТРА I, появление в законодательстве русском при Петре I начал, чуждых Православию и православной монархии, объясняется механическим заимствованием им лютеранских и космополитических воззрений на Церковь и государство, т. е. из того источника, который совершенно неприемлем с православной точки зрения. Неприемлемость эта ясна уже из того, что Православная Церковь в Неделю Торжества Православия подвергает анафеме наряду с отрицающими бытие или духовное всесовершеннейшее Существо Божие, Троичность Лиц Божества, искупление человечества Сыном Божиим и рождение Его от Девы Марии, вместе с отвергающими бессмертие души также и тех, которые, как лютеране, не признают семь таинств и Священное Предание. Между Православием — религией благодатного освящения через богоустановленную иерархию и стяжания благодати через подвиг смирения, с одной стороны, и протестантизмом — религией деизма и индивидуалистического мистицизма, основанной на гордом восстании человеческого ума, с другой стороны, лежит глубочайшая пропасть.

На перемены, введенные Петром, повлияли также и те политико-философские предпосылки, которые лежали в основе его взглядов на государственную власть. Эти взгляды объясняют и тот переворот, который он произвел в церковном устройстве, и тот переворот, который он произвел в основанном на обычае в московский период порядке престолонаследия. Первая его революция в Церкви ликвидирована полностью лишь в 1917 восстановлением Патриаршества; акт же о престолонаследии от 5 февр. 1722 был уничтожен имп. Павлом, который не только установил престолонаследие по закону, но и разработал его в подробную систему по австрийскому образцу.

Революцию в Церкви Петр I произвел из политических соображений, как он повествует в Духовном регламенте. Ему казалось, что простой народ «не ведает, как разнствует власть духовная от власти самодержавной, но, удивляемый великой честью и славой Высочайшего пастыря, помышляет, что таковой правитель есть второй Государь, самодержцу равносильный или даже больший, и что духовный чин есть другое и лучшее государство… Когда же народ увидит, что Соборное правительство установлено монаршим указом и сенатским приговором, то пребудет в кротости и потеряет надежду на помощь духовного чина в бунтах».

Фактически Петр превратил Синод в государственное учреждение, установленное монаршим указом и сенатским приговором. Учрежденный указом и пополняемый лицами, назначаемыми каждый раз по специальному повелению государя на время, Синод становился высшим административным органом государя по духовным делам. Наблюдательная сначала роль обер-прокурора уже в 1824 превратилась в управительную. В книге прот. Т. И. Верховского подробно описано, как был учрежден Святейший Синод, как Петр дал руководящую идею Феофану Прокоповичу для составления регламента и для ее теоретического оправдания, как затем этот регламент был представлен всем архиереям по очереди и вынужден к принятию большинством их путем всяческих угроз и насилий и затем под видом самостоятельного постановления Русской Церкви был послан на Восток, где, считаясь с уже совершившимся фактом, Синод был признан двумя Патриархами в положении равночестного брата. Т. о., участие церковных учреждений в деле установления Синода было формальностью.

Петр своей властью нарушил каноническое устройство церковного организма, не позволил выбрать Патриарха и тем посягнул на 34-е апостольское правило — основу всякого поместного церковного устройства. В регламенте Петр объявил себя крайним судьей высшего управления Церкви, каковым его должны были признавать по присяге все члены Синода. Эта присяга уничтожена была, помнится, лишь в 1906. В сущности, она противоречила принципу подчинения самого монарха церковным правилам, лежащим в основе устройства всякой Поместной Церкви, существовавшим за много веков до появления на исторической сцене Русского государства.

Такое отношение к церковным канонам было возможно только при принятии абсолютистской теории, в силу которой монарх является не представителем нравственного идеала православного народа, связанным с ним единством миросозерцания, а представителем его воли, ничем не ограниченной.

Согласно этой теории, составленной по английскому философу Т. Гоббсу, в вымышленном (фингируемом) договоре между российскими подданными они отреклись полностью от своей власти в государственных и церковных делах и передали ее монарху. В «Правде воли монаршей» Феофана Прокоповича утверждается, что российские подданные должны были вначале заключить договор между собой, а затем от воли своей отречься и отдать ее монарху. После этого государь может повелеть законом не только то, что до пользы народа относится, но и все то, что ему нравится, согласно учению западных легистов: quod principi placuit, legis habet vigorem. Это толкование нашей власти вошло в официальный акт, в Полное собрание законов (т. VII за № 4880); но, согласно общим принципам права, для нас имеют обязательное значение лишь нормы закона, а не теории законодателя, которые могут давать и совершенно ошибочные конструкции.

В этом понимании государственной власти государство, как в античную эпоху, не знает над собой никакой высшей силы, кроме своих верховных органов, каковые могут быть построены и на демократической основе, и на единоличной, если народ делегировал всю власть одному человеку. Из этой идеи выросла римская императорская власть, объединившая в себе полномочия всех республиканских магистратов; на то же понятие безусловности власти опирался европейский абсолютизм XVII в.; созданная им бюрократическая организация захватывала все жизненные функции народа; опору же эта власть черпала в самой себе, как и современная демократия. Гоббс считал, что народ, создавший такую власть, может отречься от нее и за все будущие поколения; хотя власть монарха в теории Гоббса — власть делегированная, но, подобно власти народа, передавшего ее целиком монарху, неограниченна. Когда такой строй называют монархическим, то здесь возможно смешение понятий, ибо власть монархическая — власть не делегированная, а верховная.

В понятия Петра I представление об ограничении власти высшими нормами не укладывалось. С одной стороны, он признавал основные исторические начала царской власти, принимая обязанности верховного защитника веры в Духовном регламенте, по примеру державных предков венчался на царство (см.: Венчание на царство), но в то же время, в смысле понимания пространства своей власти, он перешагнул те границы, которые вытекают из самого принципа власти православного монарха. Не сознавая этих границ, он совершил самочинную реформу Церкви, опираясь, с одной стороны, на абсолютистскую теорию власти, а с другой — заимствуя из лютеранских стран и понятие о Церкви, и порядок церковного устройства.

Это было возможным, раз государь сознавал себя не монархом — носителем религиозного идеала народа, а лишь «самовластным властителем», как он выражался в Воинских артикулах, единственным и независимым источником правотворчества; его не стесняло и то подчинение обычаю дедов и отцов, которым проникнута была московская эпоха. Принятие императорского титула само по себе не вносило никаких новых идей в понятие царской власти, но возвышало международный ранг государства, ставя русского царя в международных сношениях наравне с императором Священной Римской империи. В глазах Петра I Церковь не была самодовлеющим обществом, живущим по своим правилам, свыше данным, и имеющим свои органы правления в лице иерархии; по характеристике Ю. Ф. Самарина, он в факте Церкви видел несколько различных явлений, никак не неразрывных между собой: доктрину, к которой он был равнодушен, и духовенство православное, которое он понимал как особый класс государственных чиновников, которым государство поручило нравственное воспитание народа.

Нетрудно видеть в этом влияние протестантизма. По учению Лютера, Церковь есть общество духовное, обнаруживающееся вовне только в собраниях для проповеди и совершения богослужения, не имеющее никакой своей правовой организации; этому обществу не нужен видимый глава и видимое начальство; в нем нет учительного сана, полученного по преемству с правом учительства и руководства; каждый в меру своей веры может проповедовать, но и эта единственная должность не связывается ни с какими церковно-правительственными правами. Когда же с уничтожением епископской власти почувствовалась необходимость в правовых нормах для такого общества, то их нашли в общем источнике (по мнению многих) всех правомочий — в государственной власти.

Своей государственной властью по этой теории государь восполняет недостаток правительственных полномочий проповедников: светский представитель страны оказывается преемником и представителем уничтоженной епископской власти; власть его — светская, но примененная в области церковных отношений; как praecipium membrum ecclesiae государь занимает привилегированное положение в общине; орган светской власти совместно с представителями пастырских полномочий управляет протестантской общиной. Эта теория господствовала до к. XVII в.

В XVIII в. была установлена территориальная система отношений государства к религиозным обществам, развившаяся из начала естественного права. На государя как выразителя воли государства договором переносились все права власти, в т. ч. и церковная власть. По этой теории власть управлять церковными делами принадлежит главе государства, даже независимо от его вероисповедания; он управляет здесь общиной не в силу принадлежности к ней, как в епископальной теории, а просто как представитель государства. Здесь исчезает даже различие между управлением духовным и светским, которое еще наблюдается в епископальной теории; государство полновластно в делах общины: соответственно этому и члены Синода приносят клятву, признавая государя крайним судией. На практике во всех протестантских странах государи управляют делами общины, что вполне соответствует протестантскому учению о Церкви как об обществе чисто духовном, не нуждающемся в правовой организации, противной, по Лютеру, самому существу Церкви.

Если протестантское учение предоставляет правотворчество в Церкви монарху, то оно делает это по неимению епископской власти; там же, где она в силу церковного устройства существует, государь не может становиться на ее место. Между тем уже при самом учреждении Синода государственная власть совершила самочинное устранение высшего церковного органа — Патриарха и создала новое учреждение, заимствуя его организацию в значительной мере из инославных источников. Синоду, правда, было предоставлено право в меру надобности дополнить Духовный регламент с царского соизволения, так что мысль о Синоде как органе церковного законодательства не была вовсе утеряна; не была утеряна и мысль о Церкви как особом обществе, ибо Правила Церкви признавались; тем не менее по сравнению с московским периодом произошла огромная перемена. Если в патриарший период соборные постановления утверждались государственной властью, то это делалось для сообщения им лишь санкции и защиты со стороны государственного закона, теперь же Синод составлял только проекты постановлений, которые получали силу лишь после утверждения их в порядке, обычном для светских законов.

Государственные постановления теперь вторгались в церковную сферу, не считаясь с правом церковным. Разве можно было представить в Византии или в допетровской Руси, чтобы государственные учреждения, имевшие в своем составе лиц других исповеданий, участвовали в издании православных церковных законов. А в послепетровской России это было, напр., при подчинении Синода Верховному тайному совету. По логике территориальной теории Синод был приравнен к государственным учреждениям, ведал при Петре всеми инославными исповеданиями, не только христианскими, как католическое и протестантское, но и еврейскими, и в порядке не только надзора, но и управления, ведал постройкой храмов, назначал пасторов, ксендзов и пр. Индифферентизм религиозный шел дальше; 18 авг. 1721 было разрешено членам Царской фамилии вступать в брак с иноверными, и не было принято никаких мер против того, чтобы в самые недра Царской семьи, в среду лиц, призываемых к престолонаследию, вносилась культура и не русская, и не православная; при таких обстоятельствах монархия могла бы постепенно утратить те черты, которые ее делали национальным учреждением, и сделаться достоянием лиц, не соответствовавших своему назначению, — быть выразителями народного миросозерцания и религиозного верования, как то в действительности и бывало после Петра вплоть до того времени, когда имп. Павел реставрировал православный самодержавный монархический принцип установлением наследования по закону и установлением принципа Православия как господствующей религии (акт от 18 марта 1797).

Только полным забвением царского сана не только как высшей государственной власти, но и как церковного чина можно объяснить невероятный с русской православной точки зрения факт, что по приказу самого Петра I от 19 апр. 1711 царевич Алексей Петрович — единственный преемник по мужской линии — вступил в брак с принцессой евангелического вероисповедания 14 окт. 1711, причем она сохранила его и в браке по особому договору. Сын от этого брака, правда, согласно договору, воспитанный в Православии, Петр II Алексеевич, — опять единственный представитель рода по мужской линии, оказался на престоле, несмотря на происхождение от матери-лютеранки. Т. о., оказывалось, что он, как царь, носил священный чин в Церкви, а исповедание его матери подвергалось ежегодной анафеме со стороны Церкви в Неделю Торжества Православия!

Этим недопустимым по отношению к столько же государственному, сколько и церковному учреждению религиозным индифферентизмом и объясняется то, что в ту эпоху не принималось решительно никаких мер к тому, чтобы кандидаты на престол могли отвечать своему главному назначению — быть истинными выразителями народного верования и совершителями подвига веры Православной.

Мировоззрение Петра, заимствованное из немецкой школы естественного права через Феофана Прокоповича, не замедлило сказаться не только на колебании первого основного устоя самодержавной монархии — ее органической связанности с Церковью, но и на потрясении второго ее устоя — правилах престолонаследия, в основу которых положен был не обычай и не писаный закон, а усмотрение царствующего государя. Раз воспринято было воззрение, что вся полнота власти передана народом монарху, и последний не знает никаких обязательных для себя правил, и только его воля создает закон, то можно было сделать вывод, что и в вопросах престолонаследия главную роль может играть царствующий государь.

Феофан Прокопович выводит в «Правде воли монаршей» завещательное право государя из обязанности монарха по отношению к подданным. «Царь должен содержать своих подданных в беспечалии и промышлять им всякое лучшее наставление, как к благости, так и к честному жительству. А если о добре общем народа себе подданного толико пещись должен самодержец, то како не должен есть прилежно смотреть, дабы по нем наследник был добрый, бодрый, искусный и толковый, который бы паче доброе отечества состояние не только сохранил в целости, но и паче бы утвердил и укрепил». А в указе о престолонаследии от 5 февр. 1722 «наследство старшим сыном», которое было в московскую эпоху названо «недобрым обычаем» и постановлено, «дабы сие всегда было в воле правительствующего Государя, кому оный хочет, тому и определить наследство, и определенному, видя какое непотребство, паки отменить, дабы дети и потомки не впали в такую злость, как выше писано, имея узду на себе».

Известно, что с установлением новой династии после Михаила Федоровича вступил его единственный в момент смерти сын Алексей при поддержке Земского Собора (см.: Земские Соборы), утвердившего его власть, перешедшую, соответственно давнему московскому обычаю, к нисходящему потомку мужского пола; после Алексея Михайловича вступил его старший сын Федор по праву первородства, а после него, в силу того же права, за его бездетностью, должен был вступить следующий за ним брат Иван. Однако, ввиду его болезненности и явных дарований младшего брата Петра, Патриарх, духовенство и Дума решили отступить от обычного порядка престолонаследия и выбрать Петра. Ввиду же возможных волнений решено было потом привлечь и Ивана к совместному царствованию с предоставлением правительства их сестре Софье. Она и оставалась в управлении до 1689, после же смерти в 1696 Ивана Петр остался единодержавным. Т. о., при сомнении в пригодности кандидата по праву первородства решили прибегнуть к опросу всех чинов Московского государства, не видя в принципе первородства принципа абсолютной безусловности. Петр своим указом от 5 февр. 1722 поставил престолонаследие на усмотрение царствующего государя и вовсе не предусматривал случая, когда почему-либо такого распоряжения не окажется.

Плоды его понимания власти, заимствованного от Т. Гоббса и С. Пуфендорфа, сказались в полной неопределенности и случайности в преемстве престола, продолжавшихся вплоть до воцарения имп. Павла, и в полной беспринципности относительно вероисповедных требований, которым должны удовлетворять лица, могущие наследовать престол. Отсутствие мужских линий (со смертью Петра II мужские линии Дома Романовых кончились) содействовало еще более тому, что престол оказался игрушкой в руках партий оставшегося женского поколения Петра и Ивана, и их потомков, и жен государей, когда наряду с волей предшествовавшего государя конкурирующим началом при занятии престола явилась и наличность ловкости в составлении при помощи гвардии дворцовых переворотов.

Ждать соблюдения вообще каких бы то ни было принципов при таких обстоятельствах довольно трудно, а раз воля царствующего государя вообще была признана за единственный, ничем не ограниченный источник полномочий его преемника, то могла утратиться всякая преемственность идей, особенно при неоставлении им завещательного распоряжения. Печальным последствием указа от 5 февр. 1722 являются постоянные замешательства при открытии престолонаследия.

Иллюстрацией полной беспринципности в преемстве престола, а также полной беспринципности в отношении лиц, его занимающих, особенно усугублявшейся отсутствием мужских линий, является история преемства престола от Петра до воцарения Павла.

Сам Петр не назначил себе преемника, но при жизни им была коронована его жена Екатерина I Алексеевна. Этим воспользовались Синод, Сенат и Генералитет и выбрали ее на престол, минуя сына Алексея Петровича Петра, который, по прежнему обычаю, как единственный мужской потомок, через отца связанный с предшественником, и должен был занять престол. Но он вступил на престол позже в силу завещания Екатерины I, которая назначила в случае его бездетной кончины наследницей дочь Анну Петровну с потомством, а в случае отсутствия такого потомства вторую дочь, Елизавету Петровну. Но всемогущий Верховный тайный совет решил иначе и выбрал на царство герцогиню Курляндскую Анну Ивановну, дочь Ивана, как будто никакого завещания Екатерины I и не было. После ее смерти престол перешел по завещанию Анны Ивановны к Ивану Антоновичу, сыну ее племянницы Анны Леопольдовны, дочери Екатерины Ивановны (дочери Ивана — брата Петра) Мекленбург-Шверинской, бывшей замужем за герцогом Брауншвейг-Люнебургским; вследствие малолетства императора регентами были сначала Э. И. Бирон, а потом мать императора Анна Леопольдовна. Затем дочь Петра I Елизавета арестовала императора и его родителей и заняла престол. В своем манифесте она ссылалась на завещание Екатерины I и, кроме того, говорила о своем законном праве на престол «как ближней по крови к нашим вседражайшим родителям»; в том же манифесте она объявила наследником престола своего племянника Петра, сына Анны Петровны Голштинской, «яко по крови ближайшего к Императрице», и Петр III, вступая на престол, объявлял, что вступает на «престол, ему, как сущему наследнику по правам, преимуществам и узаконением принадлежащий».

Мысль о том, что основание к престолу дает кровь, не вполне исчезла и в это время, но не она была действенным юридическим принципом. В присяге Петру III подчеркивалось не его законное право, а принцип завещательный: присягали имп. Петру Федоровичу и по нем «по Высочайшей его воле избираемым и определяемым наследникам». Екатерина II вступила на престол посредством переворота. Т. о., если в силу завещания вступали на престол Екатерина I (это можно признать с натяжкой, ибо коронование не есть распоряжение на случай смерти), Петр II, Иван Антонович, Петр III, то Анна Ивановна, Елизавета Петровна и Екатерина II вступали в силу переворота. Хотя Елизавета Петровна была указана в завещании Екатерины I, но для нее Екатерина I не была последнецарствовавшей государыней; и наконец, по тому завещанию раньше ее следовать должны были Анна Петровна с потомством. Сама Екатерина II, хотя назначила сначала наследником сына Павла, но потом хотела отменить это распоряжение в пользу внука Александра I, но не успела этого привести в исполнение.

Прекращение агнатов (мужчин, через мужчин связанных по крови с родоначальником) в Доме Романовых со смертью Петра II было причиной того, что престол, перейдя в женские поколения, оказывался попеременно во власти разных фамилий, чем уничтожалась всякая преемственность идей в управлении государством. Помимо дочери Петра Елизаветы и дочери Ивана Анны, герцогини Курляндской, на престоле была фамилия Брауншвейг-Люнебургская при управлении герцогини Мекленбург-Шверинской, затем фамилия Ангальт-Цербстская в лице Екатерины II, пока, наконец, представитель Голштинской линии Павел I, связанный по женской линии через бабушку по отцу Анну Петровну с династией Романовых, не установил порядок престолонаследия, во-первых поставленный выше воли царствующего государя, а во-вторых, устраняющий из основного порядка престолонаследия женщин и потомство, через женщин связанное по крови с родоначальником (когнатов). Согласно австрийскому образцу, он отнес когнатское престолонаследие в субсидиарный порядок, который наступает лишь за отсутствием наличности агнатов (мужского поколения сыновей императора).

В то беспринципное в вероисповедном отношении время установленным началом считалось не только то, что император может исповедовать лишь Православную веру, но, при предполагавшихся бракосочетаниях лиц мужского пола Императорского дома с иностранными принцессами, последние обычно принимали Православие до бракосочетания. Так поступали и до введения имп. Павлом Учреждения об Императорской фамилии первые представители мужского поколения нового Голштинского дома царевичи Петр III и Павел, вступавшие в брак до открытия престолонаследия. И принцесса Ангальт-Цербстская приняла Православие 25 авг. 1745 до брака с царевичем Петром Федоровичем с наречением Екатериной Алексеевной. Так же поступила и первая невеста цесаревича Павла принцесса Вильгельмина Гессен-Дармштадтская, в Православии Наталья Алексеевна, повенчанная с ним 29 сент. 1773, и вторая его невеста принцесса Вюртембергская София Доротея, в Православии Мария Федоровна, повенчанная 26 сент. 1776.

Так же вел. кн. Александр Павлович женился на принцессе Баденской, в Православии Елизавете Алексеевне, после принятия ею Православия, как значится в манифесте Екатерины II от 10 мая 1793; о том же свидетельствует ее манифест об обручении 3 февр. 1796 вел. кн. Константина Павловича с принцессой Саксен-Зальфельд-Кобургской. Правило о необходимости принятия Православия до бракосочетания с русскими князьями Императорского дома настолько было общим правосознанием, что во время путешествий вел. кн. Павла по немецким дворам перед женитьбой никому из возможных его невест и родителей их при семейных обсуждениях и в голову не приходила мысль о возможности оставаться в своем вероисповедании при выходе замуж за него.

Учреждение об Императорской фамилии ничего об этом правиле не говорит; это правило тогда не было основано на писаном законе, но его почти можно было считать нормой обычного права. Так же перед бракосочетанием Николая I Павловича его невеста, прусская принцесса Шарлотта, согласно определенному требованию имп. Александра I, приняла Православие до брака и была наречена Александрой Федоровной; Вюртембергская принцесса Шарлотта, в Православии Елена Павловна, принимала Православие до брака с вел. кн. Михаилом Павловичем. Первым неисполнением этого обычая со времени воцарения Голштинского дома и даже со времени Петра I (цесаревич Алексей Петрович) был второй брак вел. кн. Константина Павловича с польской графиней И. Ловицкой 13 мая 1820.

Игнорирование последним обычая может быть объяснено отчасти и тем, что вел. кн. Константин Павлович в течение 20 лет неоднократно высказывался ни при каких обстоятельствах на престол не вступать; а имп. Николай Павлович в своих записках приводит слова Александра I, сказавшего ему, что «вел. кн. Константин, будучи одних с ним лет и в тех же семейных обстоятельствах, имел природное отвращение к сему месту и решительно не хочет наследовать на престол». Вел. кн. Константин подтвердил впоследствии отречением своим от престола, несмотря на уже принесенную ему по всей России присягу, что таково было его давнее убеждение, которое освобождало его от всяких ограничений в личной жизни, обязательных для возможного кандидата на престол.