Доносительство и русский характер
С. Дудышкин
Мы не станем опровергать исторические заблуждения почтенного г. Щебальского, чтоб не забегать в чужую область. Когда, в какой сфере и под каким влияниями первоначально зародился донос в московском государстве? точно ли Уложение, возвысившее донос на степень священной обязанности, писано выборными людьми? правда ли, что приводимые г. Щебальским статьи Уложения явились как свободное выражение основных стремлений русского народа? […] Мы не станем увлекаться историческою стороною этих вопросов и обратимся к философской.
[…] в первых двух словах статьи г. Щебальского за-ключается, так сказать, вся суть вопроса. «Страсть или привычка к доносам, — так начинает г. Щебальский — есть одна из выдающихся сторон характера наших предков». Вопрос, следовательно, в том, что такое донос: страсть или привычка? Очевидно, что с разрешением этого вопроса само собою разрешается сомнение г. Щебальского, «в которой из двух сфер) зародился донос: из жизни ли проник в законодательство или из законодательства привился к народным нравам?» Если донос есть страсть, то ясно, что он не что иное, как произведение народного духа, ибо страсть зарождается всегда внутри человека и, распространяясь на внешние предметы, подчиняет их своему влиянию. Привычка же, наоборот, образуется от влияния на человека внешних сил и предметов, которых он устранить и подчинить себе не может и неизбежному присутствию которых сам мало-помалу подчиняется. Следовательно, если донос есть привычка, то первоначального зарождения его следует искать вне народной жизни, вне свободного творчества его духа.
Итак, что такое донос? Переберем поочередно все более или менее существенные признаки этого понятия и, авось, доберемся до его сущности.
Во-первых, несомненно, что донос есть нечто само по себе столь гнусное и омерзительное, что порядочные люди всех времен и наций — почитают за ужас и крайнее бесчестие быть не только участниками, но даже подозреваемыми в учинении доноса. Когда законодательство всех стран требовало доноса от всякого гражданина, под страхом смертной казни, то люди охотнее шли под плаху, чем под позорное имя доносчика. Даже юристы, для которых, по замечанию г. Чичерина, повиновение всякому закону, хорошему или дурному, составляет несомненную аксиому, равносильную 2 х 2 = 4, даже законодатели, которые, на основании этой же аксиомы, первые должны подчиняться данному закону, — даже и они гнушались исполнять такое требование. […] Всего же замечательнее то, что люди, сами занимающиеся доносами по ремеслу, каковы шпионы и лазутчики, считают оскорблением для себя название доносчика. На днях нам случилось читать мемуары одного знаменитого испанца, дона Хуана де-Либрандос, известного своим анафемским иезуитством и доведшего в прошлом веке систему шпионства до неслыханного в этой стране совершенства. […] Итак, сам дон Хуан считает ненавистным имя доносчика и сознается, что […] в Испании отыскание благонадежного шпиона сопряжено с величайшими затруднениями. А г. Щебальский не затруднился заподозрить всех наших предков в искренности и ничем неудержимом расположении к подобной благонадежности! Ведь если б такое расположение действительно было искренно, то зачем же было Петру Великому ограждать своих «фискалов, обер-фискалов, инквизиторов и протоинквизиторов» теми постановлениями, на которые указывает сам же г. Щебальский? Зачем давать «половину штрафа» тому, кто делает донос из одного непреодолимого влечения, зачем угрожать «жестоким наказанием и разорением имения» за досадование на доносчиков, там, где донос — любимое чадо народа?
Если б это чадо действительно было таковым, то отчего же народ не почтил его ничем, кроме пословицы: доносчику первый кнут? Как объяснить такое суровое отношение к благонадежному ремеслу со стороны того народа, который снисходительно смотрел на самые беззаконные отклонения от порядка, например на разбой, считая его простым пошаливанием и воспевая в своих песнях удалых разбойничков? Где же песни наши о доносах и доносчиках! До сих пор мы их не слыхали […] Да будет известно г. Щебальскому, что доносом обыкновенно называется такое действие, которое имеет целию обвинить слабого пред сильным […]. Вся мерзость доноса только в этом и заключается. Чем бы ни руководствовался доносчик — мщением, желанием награды или бескорыстным усердием к порядку, — мерзость остается в глазах людей мерзостью, ни увеличиваясь, ни уменьшаясь в своем достоинстве ни на волос.
[…] в доносе заключается нечто столь ужасное и противоестественное, что не только народы, но палачи и судьи, законоведы и законодатели и, наконец, сами доносчики не могли до сих пор привыкнуть к этому слову […] давно уже замечено, что русские, по своей широкой натуре, способны более болтать и доносить на самих себя, чем шпионствовать и доносить на других. Из этого вытекает прямое решение, что к доносу привыкнуть нельзя, что донос не может быть привычкой. Стало быть, это страсть? — спросят меня удивленные читатели, стало быть, прав г. Щебальский? Нет, не стало быть.
Еще древние философы заметили, что нет такой страсти, которая бы не могла обратиться в привычку, и нет такой привычки, которая бы не обращалась в страсть. Это одна из тех аксиом, которые признаны еще более непреложными, чем аксиомы г. Чичерина. Между тем к доносу никто от сотворения мира привыкнуть не может: значит, он не страсть. Если б донос был страстью, ему бы прощали люди, как прощают всем человеческим страстям. Мы видим, что даже разбойники прощаются; одни только Иуды предаются вечному проклятию. Это потому, что разбойник — раб страсти или привычки, что в нем видят зверя, способного нанести только личную обиду; в лобзаниях же предателя оскорбляется все человечество, все, что в нем есть наиболее святого.
Что же такое донос, если он не страсть и не привычка? Ответ очень прост: донос есть язва, зараза, происходящая от дурного влияния атмосферы.
Мы добрались наконец до настоящего определения предмета. Мы указали отличительный его признак. Рас-смотрим теперь его свойства. Донос, как мы уже заметили выше, есть не что иное, как предательство, то есть такое действие, посредством которого слабый передается в руки сильного. Если происходит действие обратное, оно тотчас получает обратный смысл и даже название; в этом случае говорится просто, что слабому оказывается помощь против сильного. Различие названий происходит от самого различия положений между человеком слабым и сильным. Если б положение это было одинаково, то действие и название тоже были бы одинаковы.
[…] не бесполезно по временам вглядываться в эти отличительные признаки доноса, так как несомненно, что он, как всякая другая язва, способен видоизменять свои формы, согласно постепенным изменениям атмосферы, и пускать от себя многочисленные отпрыски, которых первоначальное происхождение не сразу познается неопытным глазом. Так, например, бывают доносы безыменные, прямо указывающие на чувство мести, которое их породило; бывают другие, проистекающие из различных чувств; но у всех у них основа одна: желание нанести врагу поражение, а себе удовольствие, и притом — не в открытом бою, а из неприступного убежища, не собственными силами, а посредством посторонней непреоборимой силы, следовательно, не под влиянием страсти, а по дьявольскому расчету, наверняка.
Современная хроника России//Отечественные записки. 1861, ноябрь. С. 2 — 8.
