Алексей Михайлович Романов

Аудио-лекции Монархия, Романовы

Стенограмма передачи “Не так” на радиостанции “Эхо Москвы”

15 сентября 2001 года.
В прямом эфире радиостанции «Эхо Москвы» программа «Не так»
В гостях — историк Игорь Андреев.
Эфир ведет Лев Гулько.

Л. ГУЛЬКО — Алексей Михайлович, старина и новизна. В общем, все Романовы, один из них. Первый вопрос перед тем, как мы послушаем некое эссе господина Александрова: почему старина и новизна?
И. АНДРЕЕВ — Потому что в нашей истории это последний век древнерусской истории, литературы и культуры, всего, что угодно, и начало нового времени. Так и получилось, что в этом XVII столетии, бунташном, причудливо уживается старина и новизна.
Л. ГУЛЬКО — То есть в сегодняшнее время мы мостик не прокладываем никак?
И. АНДРЕЕВ — Ну, почему?
Л. ГУЛЬКО — По поводу новизны, я имею в виду.
И. АНДРЕЕВ — И по поводу новизны можно. Стоит нам только задаться вопросом, в чем значение XVII века, Вы увидите, что масса мостиков, которые перекидываются в наше время.
Л. ГУЛЬКО — О старине сначала, а потом уже о новизне мы поговорим после материала, который подготовил Николай Александров.
—
Н. АЛЕКСАНДРОВ — До 5-летнего возраста, то есть до 1634 года Алексей Михайлович оставался на попечении у царских мам, а затем находился под надзором боярина Бориса Морозова. Он начал учиться грамоте по букварю, затем приступил к чтению часовника, псалтирей и деяний святых апостолов. В 7 лет стал овладевать письмом, а в 9 церковным пением. В 11-12 лет у него составилась маленькая библиотека, в коей, между прочим, были лексикон и грамматика, изданные в Литве, а также космография. Среди игрушек будущего царя встречаются конь и детские латы немецкого дела, музыкальные инструменты, немецкие карты и печатные листы, картинки. На 14-м году царевича торжественно объявили народу. А с 16 лет он, лишившись отца и матери, вступил на московский престол. «Тишайший» — укрепившееся в истории прозвище Алексея Михайловича. Обозначение, скорее, его внешнего облика и поведения, таких его черт, как благодушие, благочестие, почитание чина и обряда, тяги к размеренности, что вовсе не немало, вспышкам гнева. Царь любил охоту, соколиную, прежде всего, разного рода забавы и увеселения. Театр впервые появился при нем вовсе не случайно. Обожал свое Коломенское, устраивал у себя вечерние пирушки с иноземной музыкой и танцами. Вообще внес в свой личный обиход и в окружавшую жизнь больше свободы и движения. Понимая необходимость более широкого образования, чем то, которое до тех пор получали царские дети, он взял в наставники своим детям ученого и поэта, первого придворного поэта Семена Полоцкого, который учил царевичей латинскому и польскому языкам. При Алексее Михайловиче было принято Соборное уложение, то есть законы, и Приказ тайных дел, то есть введена тайная полиция. Успешно, в сравнении с недавним прошлым в особенности, воевали с Польшей, замирились с Швецией, сблизились с Украиной, но были мятежи и казни бояр в Москве, бунт Новгорода и Пскова, Стенька Разин, Протопоп Аввакум и раскол. Было причудливое соединение темного азиатского быта и все большее его увлечение европейским укладом.
—
Л. ГУЛЬКО — Вы со всем согласны?
И. АНДРЕЕВ — Сама биографическая справка достаточно точная. Но она, как всякая справка, слишком короткая и не раскрывающая все многообразие этой переходной эпохи. Вообще, если посмотреть, Алексей Михайлович в определениях историков и его время — это самый разнообразный набор определений. Это век богатырский, напряженный, век смуты, бунташный век. Какие только здесь термины и эпитеты не употребляются. На самом деле все это действительно отражает ту историческую реальность, в которой оказался Алексей Михайлович, а его правление в XVII веке оказалось центральным. Поэтому мы можем смело, как Иван Грозный — это век XVI, мы можем отчасти говорить, что XVII век — это «Тишайший», Алексей Михайлович. И тогда возникает вопрос, почему этот век такой центральный оказался, в чем тут дело. Мы с вами затронули вопрос о значении XVII века и о значении Алексея Михайловича.

Л. ГУЛЬКО — Да, безусловно.
И. АНДРЕЕВ — На самом деле эта проблема значения — ее любят поднимать, любят о ней говорить, но я всегда затрудняюсь сказать, в чем значение. Знаете, почему? потому что вопрос не совсем корректно поставлен. Каждая эпоха у историка вдруг открывает какое-то другое значение, новые смыслы. Каждый раз обращаясь к истории Алексея Михайловича, историки находили новые смыслы. Мы только что с вами говорили: «перекинуть мостик». Вы смотрите, как наше время перекидывает мостик в XVII век. Распад СССР, изменение границ. Посмотрите, какая Россия как бы ближе к тем границам, которые еще существуют.
Л. ГУЛЬКО — Какая?
И. АНДРЕЕВ — Времени Алексея Михайловича, где-то с этого времени.
Л. ГУЛЬКО — То есть история развивается по спирали?
И. АНДРЕЕВ — Отчасти так, говорят, по спирали. Я не хочу сказать, что полностью совпадает территория. У нас происходят кое-какие перемены и в XVIII веке. Из XVIII века присоединение правобережной Украины, Крым и т.д., это уже прошлое. Дальше, сейчас, в связи с нашими изменениями в нашей жизни актуализировалось то, что когда-то была присоединена Сибирь. А когда присоединяется Сибирь? Это 20-40-е годы, это первые Романовы, Михаил и Алексей Михайлович. Это парадоксы истории. 1648-49 год. У нас все, кого не спросишь, начиная от школьника 7 класса, говорят: «бунташные времена, городские восстания, Соборное уложение». А 1648-49 год — это поход Дежнева, открытие пролива между Азией и Америкой. Что важнее получается? XVII век, время Алексея Михайловича, Михаила — это Сибирь, которая сейчас во многих случаях нас кормит. Как тут актуализировать, в чем значение? Сейчас эти смыслы вдруг приобрели невероятное значение.
Л. ГУЛЬКО — То есть история — наука, смотря в которую, каждый историк в то или иное время находит для себя что-то новое?
И. АНДРЕЕВ — Не только.
Л. ГУЛЬКО — И вытаскивает то, что надо ему, нужно эпохе?
И. АНДРЕЕВ — Получается отчасти и эпохе, и ему. Потому что историк не может выпрыгнуть из своей эпохи. Получилось, что мы, историки, советские, теперь постсоветские, российские историки, оказавшись в одном котле, потом в другом, вдруг увидели совершенно разные смыслы и значение. И это не только наша прихоть, мой каприз или каприз моих коллег. Это реальность.
Л. ГУЛЬКО — Ну, хорошо, мы постсоветские историки. А как на нашу историю смотрят там, те историки? На того же Алексея Михайловича.
И. АНДРЕЕВ — Тоже по-разному смотрят, вот в чем дело. Все достаточно сложно. Но я хочу сказать так, что очень сильные традиции западноевропейской, американской историографии — это наши традиции, наших дореволюционных историков в школах Ключевского, в оценке Алексея Михайловича XVII века, Платонова, Белякова отчасти. Потом у нас появилась такая мощная эмиграционная историческая литература, конечно, которая оказала свое влияние на оценку. Они смотрят и обращают внимание, прежде всего, на те культурные, культурологические процессы, которые происходят в России с XVII века, и при Алексее Михайловиче. А это и есть эти процессы медленного течения от этой старины к новизне, вопросы взаимодействия этой старины и новизны. Потому что, конечно, это одна модель, Алексей Михайлович, та модель, которая отчасти противоположна петровской модели. Там тоже старина и новизна. Но проблема-то возникает в том, как она взаимодействует. Модель Алексея Михайловича — это модель не разрушения старины, а постепенного изменения этой старины, в старые меха вливают новое содержание. Если мы посмотрим, это армия, которая преобразуется и наполняется полками нового строя, то есть европеизированные соединения. Это культура, которая потихонечку утрачивает свою православность, ортодоксальную, и обретает некие светские черты, черты барокко. Семен Полоцкий, который у нас здесь упомянут был, первый придворный пиит, поэт, воспитатель — это барокко, которое приходит в придворную жизнь российского, московского двора и начинает изменять нашу элиту, политическую, придворную, интеллектуальную во многих случаях. Это даже тот же самый раскол на самом деле в своей эволюции, в своих изменениях. Потому что раскол — это порождение отчасти столкновения старины и новизны. Это та проблема, как изменяться, не изменяясь.
Л. ГУЛЬКО — А это возможно?
И. АНДРЕЕВ — Видимо, нет. Та же история раскола свидетельствует о том, что это невозможно. Вопрос очень судьбоносный для нашей истории.
Л. ГУЛЬКО — И нынешней жизни тоже, как изменяться, не изменяясь.
И. АНДРЕЕВ — Да. На самом деле-то получается, как не утратить свою идентичность, свою самость. Как? XVII век как раз, и в этом значение, пожалуй, правления того же Алексея Михайловича, этот вопрос так остро поставил, как до сих пор у нас не стоял.
Л. ГУЛЬКО — Алексей Михайлович — фигура, скорее, положительная? Вообще можно истории о ком-то говорить: это положительный исторический персонаж, а это отрицательный, а кто-то минус на минус, плюс на плюс — никакой? Почему я спрашиваю? Потому что то, что мы слышали в этом эссе Николая Александрова, была введена тайная полиция при Алексее Михайловиче. Казалось бы, мы шли от азиатского к европейскому уложению, но была введена тайная полиция.
И. АНДРЕЕВ — Откровенно говоря, когда Вы задали вопрос, все ли правильно, Вы помните, я сказал: «в общем». Вот тут как раз тот случай, что не совсем точное определение, что такое Тайный приказ. Это не совсем тайная полиция на самом деле, хотя, конечно, элементы контроля со стороны Алексея Михайловича, который оказался как бы в недоверии к тем органам власти, какими он обладал, он дополнительно создает структуру, это присутствует. А что касается, Тайный приказ, положительный, отрицательный, вы знаете, в нашей жизни уже плюрализм, и некоторые и черной краской мазюкают, и радужной. Я всегда в таких случаях говорю, что история в этом смысле, палитра ее многообразна, она красочна. Это какие-то красочные горы. Нельзя сказать, какой поэт лучше, Пушкин или Лермонтов.
Л. ГУЛЬКО — Это кому какой нравится.
И. АНДРЕЕВ — Да. Однозначно сказать, злодей Алексей Михайлович или не злодей, конечно, нельзя. Он симпатичен. Недаром Ключевский его перечислял среди самых симпатичных людей, наряду с Ртищевым и т.д., XVII столетия. Он симпатичен, кстати, опять значение и роль Алексея Михайловича. Какой правитель в нашей стране лучше?
Л. ГУЛЬКО — Для кого?
И. АНДРЕЕВ — Для страны и народа. Алексей Михайлович, недаром его со времен еще славянофилов, западников, славянофилы ставят как образец лучшего православного государя, и Петр, его сын. Вот вам два. Какой лучше? Если мы будем смотреть с точки зрения неких параметров государственного деятеля, ясно, могучая тень Петра просто закрывает отца, «Тишайшего», и причем это не только в массовом историческом сознании, которое стереотипами мыслит, и это естественно, от этого не уйдешь. Но у историков тоже, которые глубже знают, полно знают эту картину, все равно приоритет отдается Петру. И действительно, это справедливо. Потому что Петр — тот государственный деятель, который видит далеко вперед, который генерирует идеи. Алексей Михайлович в этом смысле, конечно ну, нет у нас документов, которые могли бы сказать: «мощный интеллектуальный ум, который создает». Он стоит вровень со своей эпохой, тем политическим окружением. Но он не столь масштабен, как Петр. Казалось бы, проигрывает. Какой лучше? Конечно, Петр, безусловно. Но Алексей Михайлович — это человек, который живет со страхом божьим в душе.
Л. ГУЛЬКО — С точки зрения гуманитарных ценностей?
И. АНДРЕЕВ — Да. Они, понятно, какие, религиозные. И могли быть только религиозно-православными ценностями. Но он их свято хранит и исполняет. Посмотрите, в отношении к людям. Это удивительное отношение к людям, подданным, на самом деле. Мы можем его обвинить в благодушии, в некой нетребовательности. И наверное, у политического государственного деятеля это качество отнюдь не всегда самое лучшее. Но ведь он избегает проливать кровь. Он проливает кровь, по положению получается.
Л. ГУЛЬКО — По необходимости?
И. АНДРЕЕВ — Да. Но, несомненно, это некая нравственность. И он боится преступать. Отсюда эта старина и новизна. Он не разрушает старину, для него старина самоценна. Он человек в этом смысле цельный. Несмотря на то, что появляются некие новации. Причем они очень смешно, эти новации, иногда проявляют. Опять, говорили о театре. Среди этого театра была даже постановка балета, «Орфей». С точки зрения ортодоксального православного человека музыка не молитвенная, а какая-то светская. Это страшно.
Л. ГУЛЬКО — Ну да, это все от лукавого.
И. АНДРЕЕВ — Да. Он не знает, как быть. Он вообще предлагает танцы без музыки, довольно комично это звучит. Как он разрешает это противоречие? Здесь очень любопытное сочетание той же старины и новизны. Хочется новое, а можно ли православному человеку старое? Ему помогают, разъясняют. Причем аргументы опять же двойственного свойства, эпоха на этом примере. Один аргумент: музыка звучала при дворе византийских императоров. А кто такой московский государь? Наследник византийского, продолжатель. Можно. Второй ему дают аргумент, что позволяют это и европейские его собратья по трону, по престолу. Но это уже европейцы, вроде как католики, протестанты, государи, но тоже можно. В конечном счете, вроде как согласился.
—
Л. ГУЛЬКО — Еще одна тема, о которой мы чуть позже услышим из уст Николая Александрова, нашего обозревателя, — это смута и самозванство в эпоху Алексея Михайловича. Вы учите чуть позже, как Николай Александров говорит: «что-то новое появилось в самозванстве». Мы послушаем, а потом обсудим.
—
Н. АЛЕКСАНДРОВ — Смута и самозванство, казалось, преодоленные с началом правления Романовых, на самом деле не исчезли, но продолжали подспудно жить, время от времени давая знать о себе. Впрочем, уже в эпоху Алексея Михайловича в самозванстве все отчетливее проступали не столько борьба за власть и престол, сколько тяга к вольности и дух авантюризма. Самозванство преображалось, и самозванцы становились другими. Тимошка Анкудинов родился в Вологде, служил московским подьячим. Решив стать новым Гришкой Отрепьевым вместе с товарищем своим Конюховским бежал в Литву, а оттуда в Царьград, то есть в Константинополь, где назвался Иваном, сыном царя Василия Шуйского. Не нашедши поддержки у турок, Тимошка отправился в Италию. Сначала в Венецию, затем в Рим. Принял католичество, и, изображая себя ревностным католиком, искал помощи у итальянцев. Но и в Италии удачи ему не было. Пошатавшись по разным землям, Тимошка пристал к Богдану Хмельницкому. Проживал сначала в Чигирине, а затем в Лубенском Гарском монастыре под покровительством казаков. В 1651 году Тимошка, опасаясь, что Хмельницкий, сблизившийся с Москвой, выдаст его, оставил Малороссию и очутился в Стокгольме. Московское правительство узнало об этом и требовало у шведов выдачи самозванца, но безуспешно. Русский посланник Головин с помощью русских торговых людей захватил было товарища Тимошки, Конюховского, но королева Христина приказала его выпустить. Через некоторое время другому русскому гонцу, Челищеву, удалось поймать Конюховского в Ревеле и привезти в Москву. Но Тимошку шведы укрыли. Он ушел в Голштинию и только тамошний герцог Фридрих приказал его выдать. Тимошку четвертовали в Москве в конце 1653 года.
—
И. АНДРЕЕВ — Он действительно затронул очень болезненную тему, и для Алексея Михайловича, и всех последующих государей, которые пережили смуту и то, что смута родила, этот феномен в российской истории, самозванство. Вообще, самозванство и мировая история знает, древнейшая причем. Но масштабы российского самозванства — это уникальное явление.
Л. ГУЛЬКО — Тот самый бунт, беспощадный и бессмысленный?
И. АНДРЕЕВ — В общем, да. Потому что самозванство для этого самого бунта, беспощадного и бессмысленного, было формой. Недаром многие историки так и говорят, что самозванство — форма русского бунта. И этот кошмар самозванства, конечно, преследовал первых Романовых страшно. И если ставить вопрос, Алексей Михайлович и условия его формирования, как он как личность формируется, что, на самом деле, очень любопытно, потому что Алексей Михайлович — это та фигура, о которой мы впервые можем говорить достаточно полно, с точки зрения некой личностной эволюции. Еще, может быть, Иван Грозный что-то нам тут дает. А так, в общем-то, все правители до Алексея Михайловича, даже Михаил, его отец, оставили так мало документов, особенно документов личного свойства, что движение и формирование души — это вещь за семью замками. А Алексей Михайлович любил писать. У него была чисто писательская жилка, он писал много, и письма сохранились, по разному поводу.
Л. ГУЛЬКО — В силу своих черт характера?
И. АНДРЕЕВ — В общем-то, он не бесталанный был человек. Именно в силу черт характера. Потому что, как человек благодушный, он в общении с людьми испытывал, как я понимаю, определенные трудности, особенно если это человек был достаточно крепкий духом, силой. И Алексей Михайлович предпочитал во многих случаях общаться со своими подданными, ему так казалось, что больше соответствует высоте своего царского сана, письменно поучать любил.
Л. ГУЛЬКО — Так оно проще, письменно. Не надо смотреть в глаза человеку, реакция не видна.
И. АНДРЕЕВ — Отчасти это так произошло. Ведь этот самый Тайный приказ, о котором мы только что говорили, как мне кажется, и не только мне, но и историкам, которые им занимались, от характера Алексея Михайловича, во многих случаях. Он как бы преодолевал. Его Тайный приказ тоже занимался самозванством. Мы вернемся к самозванству и формированию Алексея Михайловича. Самозванство пронизывает весь XVII век, докатывается до XVIII века, вспомните Петра Федоровича, Емельку Пугачева. Восьмой, по-моему, Петр Федорович, а их вообще досчитывают до 40 человек, этих самозванцев, сумасшедших и каких угодно. Это кошмар был для Романовых. Им надо было постоянно доказывать свои права.
Л. ГУЛЬКО — Что они есть.
И. АНДРЕЕВ — Да, бороться с этими искателями престола, которые разными способами пытаются претендовать. «Выберем вместе царя», — кричали в пьяных кабаках. «Соберемся вместе и выберем царя», — этот крик в пьяном кабацком угаре сто раз пройдет криком, 200 раз, но на 201 раз ведь выберут.
Л. ГУЛЬКО — То есть недовольство существующей системой, властью, не знаю, как Вы сказали бы сейчас. Почему народ верил самозванцам?
И. АНДРЕЕВ — Это достаточно сложно, у нас нет для этого времени, это очень любопытный механизм народной психологии: «мы, свои, чужие…»
Л. ГУЛЬКО — Почему я спросил? Может быть, как-то Романовы могли бы, смотря на реакцию народа, что-то тут поменять, там поменять, там подстроиться?
И. АНДРЕЕВ — Так они меняли. Один из главных способов борьбы с самозванством — это все время доказывать, что Романовы — праведные, справедливые государи. Та тишина и покой, которые устанавливаются, которых жаждет после смуты народ, нахлебавшись вдоволь всего, чего смута принесла, и порождает этот тип. Надо быть истинным, православным государем. И Михаил, и Алексей особенно, ведь они, притом, что ставят в образец Ивана Грозного, особенно Алексей Михайлович, для него Иван Грозный — идеальный царь, ему нравится «гроза Ивана», может быть, тут как раз внутренняя рефлексия Алексея Михайловича…
Л. ГУЛЬКО — Борьба противоположностей.
И. АНДРЕЕВ — который себя чувствует недостаточным и ищет, на кого ему молиться, смотреть. Он находит Ивана, тем более первый русский царь, его дед, хотя седьмой воды на киселе родственные связи. И он пытается через Ивана укрепиться. Но при этом ведь он не позволяет себе такие вещи, как Иван, никогда.
Л. ГУЛЬКО — Игорь, Вы простите, я Вас прерву, и мостик в совершенную современность. Как поступить, опираясь на мнение народа, то, что сейчас творится в Америке, как поступить Джорджу Бушу: наносить ответный удар? Вы как историк, Вы же в какой-то степени должны прогнозировать. Как поступить?
И. АНДРЕЕВ — Вы меня наповал убиваете этим вопросом.
Л. ГУЛЬКО — Ну, все-таки. Я понимаю, что это предложение, некое самозванство, совсем, может быть, не имеет отношения.
И. АНДРЕЕВ — Думаю, что Алексей Михайлович в условиях, которых оказался Буш, с теми техническими возможностями так бы не поступил. Потому что этот самый страх божий побуждал, истинная виновность для Алексея Михайловича была важна. Для него присутствие Господа Бога во всем, во всех делах его, в помыслах, «сердце царево», «в руце божей», библейская, евангелическая притча, — для него это было не просто некая декларация, а это было вполне определенное живое, теплое чувство. Он все время чувствовал, что ему придется отвечать.
Л. ГУЛЬКО — А как же смуту победить?
И. АНДРЕЕВ — Отвечать как? По закону, по праву. Так же и смуту, самозванство победить. Что такое самозванец для Алексея Михайловича? В борьбе с тем же Тимошкой Анкудиновым, которого очень жестоко привезли, расправились. Тимошка Анкудинов, с точки зрения православного человека, Алексея Михайловича, не только совершает некий антигосударственный поступок, который карается по Соборному уложению крайне жестоко, на государеву честь посягает. Это и с точки зрения просто христианства страшный поступок. Ведь самозванец как бы отрекается, от своего Архангела-хранителя, от Бога.
Л. ГУЛЬКО — От веры.
И. АНДРЕЕВ — Да, из-за этого его карать должны были. Тот же Анкудинов, конечно, новый тип самозванца, самозванец-агитатор.
Л. ГУЛЬКО — Террорист.
И. АНДРЕЕВ — Нет, агитатор, скорее. Это тоже редкий тип, но даже такие типы у нас явились на свет божий в нашей истории. Он там стихи посылает, не просто прокламации, листы посылает в Москву определенным думным, придворным чинам. В Пскове начинается Замятня в 1650 году, вроде как есть данные, что он туда тоже листы посылает, законный государь как бы является против похитителей его престола. Но он нарушает божественные заповеди. И это видно, на самом деле. Ему приводят родную мать для того, чтобы перед казнью… он говорит: «нет, эта женщина», в общем, отрекается. Он ее признает, но не как мать. Он ведет себя так же, как самозванец, который просто мать отсылает и не собирается, первый самозванец, видеть. Это все как бы за пределами человеческого и божественного. Это осуждается. Он борется тем, что Алексей Михайлович истинно праведный царь. Эти церемонии, связанные с Алексеем Михайловичем. Слушатели достаточно хорошо все это могут знать, у нас масса памятников, оставшихся от XVII века, прикладного искусства, вспомните картину «Царь идет» и прочее, «народ полнится» и т.д. Эта византийская пышность, которая показывает, что вот он, царь земной, идет, положим, в церковь, царский выход или какой-нибудь праздник, идет к царю небесному. Праведный государь.
Л. ГУЛЬКО — Обстоятельный.
И. АНДРЕЕВ — Да. Пока он праведный, он ответствует за своих подданных перед Богом, все будет нормально. И эта мысль внушается подданным. И если вы посмотрите, тут, конечно, понять — любит, не любит и т.д. Иностранцы, а их было много, иноземцев, понаехавших в XVII столетии и оставивших самые разнообразные записки, пишет, что народ любил «Тишайшего» Алексея Михайловича. Насколько это правда, достаточно трудно сказать, но любил. В отличие, например, от случая с Петром. Петр, в записках не подчеркивается, что был так любим, как Алексей Михайлович.
Л. ГУЛЬКО — Петр был жесткий человек.
И. АНДРЕЕВ — Конечно. Посмотрите, время Алексея Михайловича тоже не очень сахарное, тоже жесткости хватало. И восстание Разина, и Долгорукий, человек, который был близок к Алексею Михайловичу, как он пластал этих восставших, расправлялся с ними. Вспомните Медный бунт. Ведь там тоже, приукрашивать я не собираюсь Алексея Михайловича.
Л. ГУЛЬКО — Он жил по законам своего времени. У каждого времени есть правила игры. Да?
И. АНДРЕЕВ — Несомненно. Он жил, как положено по этикету, по неким нравственным установкам, данным Алексея Михайловича. Вот так он жил. Приходит к нему восставшее село Коломенское во время Медного бунта 62 года. Пришли неожиданно. Праздновались именины одной из царских дочерей, Алексей Михайлович выходит из столпа, из церкви знаменитой у Коломенского дворца, и тут народ его обтекает. Он растерян, с ним бьются по рукам, он с ними вынужден говорить, беседовать, успокаивать. Пуговицу ему откручивают, «кому же верить», — говорят.
Л. ГУЛЬКО — Как обычно.
И. АНДРЕЕВ — Он им что-то обещает: разобраться, наказать и вывести изменников из царства. Народ пришел к нему, не против царя, а все-таки к нему. Они ищут у него справедливости. Этот облик реставрированного, образ истинного государя, который пошатнулся в смуте, самодостаточен. Народ к нему идет за правдой. Но ему тут же сообщают о том, что подходят полки стрелецкие, и, как один из иноземцев пишет, Алексей Михайлович, этот добренький, сладенький, вдруг кричит: «избавьте меня от этих собак» и приказывает рубить. Придворные, стрельцы, иноземцы бросаются, начинают бить, рубить. Так что вот они какие у нас, государи.
Л. ГУЛЬКО — Вопрос, может быть, тоже несколько неожиданный. А были ли наверняка были какие-то правила, какие-то уложения, которые воспитывали Романовых, то есть объясняли, как вести себя с народом. Вы сказали, что он неожиданно попал в толпу. Наверняка у него была какая-то подготовка. Или не было вообще никакой подготовки у них, у Романовых, как вести себя с собранием, просто с народом, с иностранными послами?
И. АНДРЕЕВ — Подготовка как бы была.
Л. ГУЛЬКО — Имиджмейкеры, те еще.
И. АНДРЕЕВ — Определенная подготовка была. Тут просто надо различать эпохи. Когда мы говорим о подготовке, у нас, прежде всего, ассоциация с целенаправленным обучением наследника престола. Такое явление — это явление XVIII века. Наиболее ярко это проявляется у Екатерины, которая воспитывает Павла уже как наследника престола. А уж потом и Александра, и т.д. Мы это видим. Там может быть сбой, когда умирает неожиданно наследник, и оказывается другой какой-то, Александр III, например, неожиданно становится. Для средневековой Руси было традиционное воспитание будущего государя, наследника, оно было очень закрытое. Он не общался с народом. До 15 лет, пока не объявили государем его, не явили царевича официально, он с народом не общается. Да что вы, сглаз, порча. Его, наоборот, всячески берегут. Но, конечно, внушают все окружение, мамки, боярыни, при матери он находится, после 5-ти дядька появляется, первый, второй дядька, и военное воспитание идет. Прежде всего, здесь некое внушение идет.
Л. ГУЛЬКО — «Ты есть тот, кто ты есть»?
И. АНДРЕЕВ — Не просто «ты есть» Божественное происхождение внушается. Божественное происхождение власти и тебя, носителя этой власти. Когда идет венчание, «помазую тебя на царство», ты обретаешь некие сверхъестественные свойства. Алексей Михайлович все время сомневался, как личность он дотягивает ли до высоты этого царского сана.
Л. ГУЛЬКО — А сомневаться было ни в коем случае нельзя. Петр, наверное, не сомневался.
И. АНДРЕЕВ — Я как-то не занимался этими вопросами. У Алексея Михайловича были эти сомнения, дотягивает ли он до того, что положено, до этой планки. Почему он и оглядывается на Ивана. Иван говорил: «мы природные государи», и т.д. Ему-то легко было говорить, у него за спиной несколько поколений от Рюрика. У Алексея Михайловича — один отец. У него, конечно, червь сомнений был определенный, рефлексия некая. Он ее успешно преодолевал. Что касается этого Вашего вопроса о подготовке государя, были определенные традиции, когда его воспитывали. Борис Иванович Морозов, его воспитатель, конечно, много сделал для приготовления. Хотя какие-то конкретные вещи нам просто неизвестны. Конечно, потом уже Алексей Михайлович всецело овладел ремеслом государя. Я вам говорил о том, что какие-то личностные вещи начинают проявляться. Иностранцы пишут: «Во время приема посольства государь должен в основном молчать». Единственное, он может позволить себе спросить о здоровье, как поживает его брат Карлос и т.п.
Л. ГУЛЬКО — Чем больше он молчит, тем лучше? Меньше глупостей скажет.
И. АНДРЕЕВ — Отчасти так. Иностранец, Вицин, например, голландец, описывает голландское посольство, там дьяк от имени государя вещает, государь молчит. Он говорил так, видимо, с дикцией у него были какие-то сложности, что все начинали смеяться, давили смех. Он обратил внимание, что Алексей Михайлович тоже пытается не рассмеяться. Такая живая зарисовка физиономии этого Алексея Михайловича. Еще раз повторяю, конечно, он был по православным меркам совершенный государь в этом смысле. Потому что ремеслом православного государя он овладел и был совершенен.
Л. ГУЛЬКО — Давайте подведем некий итог о значении самого Алексея Михайловича и, может быть, эпохи, в которой он жил.
И. АНДРЕЕВ — Мы с вами говорили о том, значение — вещь достаточно сложная, спорная, и главное, меняется по своим смыслам. Я бы сказал так о значении Алексея Михайловича. Как мне кажется, оно становится сейчас актуально и очень важно. Там много чего было сделано, при Алексее Михайловича. Мы говорили о том, что границы выросли и обрели естественное. Это и Сибирь, и изменение в международном положении, потому что что было московское государство в начале века или даже в момент смерти Михаила Федоровича, и чем оно стало при Алексее Михайловиче и его ближайших потомков, — это большая разница. Москва времен Алексея Михайловича, конца — это уже европейская восточная держава, с которой вынуждены считаться. Это и тот факт, что Москва перехватила инициативу в долгом споре с Речью Посполитой. Пожалуй, не это самое главное. Алексей Михайлович в этом противостоянии старины и новизны доводит дело до такого состояния, что создается потребность изменений, баланс старины и новизны, новизна перевешивает, и потребность в реформировании, переход к европейской культуре становится уже осознанным. Алексей Михайлович подводит к этой черте.