А. Герцен: Петровское правительство не имело нравственных обязанностей
А. Герцен
Петровское правительство необычайно свободно. Оно имеет виды, корысти, отношения, но нравственных обязанностей никаких.
Освобождаясь от застоявшихся преданий родительского дома, оно в то же время оборвало все кровные связи, не налагая на себя других; оно отдало свою родную мать чужому вотчиму в кабалу, но и ему не подчинилось.
Сложные, разноначальные элементы западной жизни были взяты на выбор, подтасованы. Из целой фразы, в которой самые противуречия смягчали односторонности, выполняли крайности и делали своего рода строй, были выхвачены несколько звуков, разрушивших ее сочетание и смысл. Все, увеличивающее власть, все, подавляющее человека, было взято; все, ограждающее лицо, оставлено в стороне; казуистика инквизиториального процесса обогатилась татарской пыткой, немецкий чин — византийским чинопочитанием.
Самое слово человеческое, безусловно подавленное и презираемое, получало только тогда мощь безграничного несчастия и неотвратимой угрозы, власть дела, когда оно сулило донос!
Такого правительства, отрешенного от всех нравственных начал, от всех обязанностей, принимаемых на себя властью, кроме самосохранения и сохранения границ, в истории нет. Петровское правительство — самая чудовищная абстракция, до которой может только под-няться германская метафизика eines Polizeistaates1, правительство для правительства, народ для государства. Полная независимость от истории, от религии, от обычая, от человеческого сердца; материальная сила вместо идеала, материальная власть вместо авторитета.
Будь Россия завоевана, положим Польшей, была бы борьба. Польское панство принесло бы свои традиции шляхетской воли, оно вызвало бы, как в Малороссии, как во времена самозванцев, из оскорбленной народности — Ляпуновых, Мининых, Пожарских, Хмельницких. Два элемента померились бы. Победитель посмотрел бы, кто этот побежденный, в чем его особенность, в чем его народность. Но петровское завоевание Россией, без иноплеменников, без враждебного знамени, без открытого боя, взяло всю страну врасплох. Народ тогда догадался, что он побежден, когда все крепкие места были в руках неприятеля; для победителей побежденный народ не имел даже интереса новости неизвестного, напротив, отчуждившийся притеснитель презирал черный народ русский, был уверен, что знает его, и чувствовал себя той же плотью и той же кровью, но очищенной цивилизацией и призванной управлять чернью.
Около Петра собирается куча голи дворянской, не помнящей родства, иностранцев, не помнящих родины, денщиков и сержантов, впересыпочку с старыми боярскими детьми и вечными интригантами, ползающими у ног всякой власти и пользующимися всякими милостями. Круг этот растет и умножается быстро, давая всюду свои чужеядные побеги.
Мало-помалу по всей России распространяется эта плесень, она тащится по грязи и снегу, с офицерским дипломом, с сенатским указом о месте, с купчей крепостью, голодная и алчная, свирепая с народом и подлая с начальством. Из нее составляется какая-то сеть, охраняемая солдатами, собирающаяся вверху в узел Зимнего дворца и уловляющая внизу каждой петлей мужиков и горожан. Это какое-то рассеянное дворянски-чиновничье государство с общим армейски-помещичьим характером. В нем все сбрито — борода, областная самобытность, личная особенность. Оно одевается по-немецки и старается говорить по-французски.
С ужасом и отвращением смотрит народ на изменников, но сила с их стороны, и как он ни стонет и как ни восстает, ревизии и рекрутчины, барщины и оброки, кнут и розги идут своим чередом. Он роптал, делал опыты частных восстаний; сговорившись с казаками и татарами, поднялся было в целом крае — но войска, войска… и пошла опять кнутовая расправа. […] Народ сломился. Без ропота, без бунта, без упованья пошел он, стиснув зубы, следующую тысячу розог, изнуренный падал, умирал, гнали его детей, и так одно поколение за другим. Тишина водворилась, оброки платились, барщины исполнялись, трубила псовая охота, играла крепостная музыка […].
Упрочился петербургский трон. Четырнадцать расширяющихся обручей табели о рангах, прикрепленные к земле штыками и прикладами, поддерживали его; им помогало провинциальное дворянство, всосавшись в крестьянскую грудь. Западный свет бледно и холодно скользил по верхушке пирамиды, освещая одну сторону ее; по другую — за ее тенью, нельзя было ничего разглядеть, да и нечего было смотреть: там лежало какое-то засеченное тело, покрытое рогожей, в ожидании кого-то, кто должен решить, умер он или нет… Казалось, победа была совершенная.
Император Александр I и В.Н. Каразин. Собр. соч. в 30 т. М, 1959. Т. 16. С. 58-60, 63.
