Натан Эйдельман
Творческая история «Пиковой дамы»


Журнал «ЗНАНИЕ — СИЛА»

Номер 11/2004.


Натан Эйдельман стремительно ворвался в нашу литературу, в нашу историческую науку, более того, в нашу общественную и духовную жизнь и еще того более, в частную жизнь каждого из нас, в наше сознание, в нашу душу, определил многие наши представления, оценки, интересы, стал одним из тех, кто своей деятельностью, своими суждениями, своим присутствием обозначает духовный уровень своего времени?.

Так вскоре после смерти Натана Эйдельмана писал известный писатель Владимир Порудоминский. Сегодня, 15 лет спустя, мы повторяем его слова с еще большим основанием. Время все ставит на свои места, отделяя зерна от плевел. Именно поэтому книги его востребованы. Они на редкость современны!

На редкость ко времени. Недаром издательство «Вагриус» готовит сейчас к изданию собрание сочинений Н. Эйдельмана.

В декабре 1984 года в Музее А.С. Пушкина проходила научная конференция «Мир Пиковой дамы». Тогда, двадцать лет назад, Натан Эйдельман выступал с докладом «Творческая история Пиковой дамы», докладом талантливым и ярким, как все, что он делал.

Сегодня, в годовщину его смерти, мы предлагаем письменный вариант этого доклада.


Известна мистика "Пиковой дамы", которая, в частности, и в полном отсутствии автографов. Как будто Пушкин специально позаботился об этом. Для большинства произведений автографы есть, здесь же — только отдельные фрагменты, которые делают повесть еще загадочнее. Главный же источник — текст в "Библиотеке для чтения".

В академическом большом собрании с датой повести обходились просто, и, в отличие от обычной развернутой и очень сложной датировки, в соответствующем комментарии VIII тома сказано: "Написано во время второй Болдинской осени, октябрь-ноябрь 1833 года". И все. Но уже позднейшие исследования показали, что итоговая финальная часть работы, второе Болдино, это лишь завершение обширного замысла.

А сам замысел? Как, когда возникает он — вот что не дает покоя пушкинистам!

Отмечено два исторических плана повести — современность и прошлое, 60 лет назад, не 50, что более привычно нашему сознанию, а именно 60. Разговор с Голицыным — 60 лет назад, манящее 60. Это требует объяснения. Понятно, что время до Французской революции от середины 30-х до 89 года "кругло" — 50, 60 — это достаточно отступя от революции, кроме того, это время трех поколений. Как было справедливо замечено, отцов и матерей нет в "Пиковой даме". Есть поколение внуков, молодых, тех, кто играет, и поколение позапрошлое, это дает достаточную историческую дистанцию для разговора.

Некоторые соображения можно высказать о предыстории исторической, вернее, как бы исторической — тема графини, ее пласт, ее план, ее время. Соблазнительно было бы искать истоки "Пиковой дамы" в рассказах, восходящих к 80-м, 70-м годам XVIII века. Конечно, так оно во многом и было — мы же не сомневаемся, что рассказы Юсупова эхом отозвались в "Пиковой даме"! Но вот пример самого раннего источника повести — дневники Наталии Петровны Голицыной, подозреваемой графини, где как раз карт мало и в карты негоже играть, не очень-то сие поощрялось. Соответственно повышается значение одного из источников, в котором как раз говорится о картах и карточной игре применительно к той эпохе, за 10 — 15 лет до революции. Источник этот известен, он на виду, но как элемент творческой истории "Пиковой дамы" не очень-то разбирался. Речь идет о фрагменте "Писем русского путешественника" Карамзина. Меж тем в значительной степени, как мне кажется, именно от него нити идут к стихотворению "К вельможе" и "Пиковой даме". А важная роль Карамзина в жизни-творчестве Пушкина нам понятна и очевидна, поэтому интерес здесь особый.

Как известно, в 97-м письме "Париж, апреля… 1790" Карамзин цитирует речи некоего аббата Н*; Лотман убежденно пишет, что такого не было, но из всех реалий, вокруг разбросанных, становится ясно, что такой был. "Париж ныне, — пишет Карамзин, — не то, что он был. Грозная туча носится над его башнями и помрачает блеск сего, некогда пышного града. Златая роскошь, которая прежде царствовала в нем как в своей любезной столице, — златая роскошь, опустив черное покрывало на горестное лицо свое, поднялась на воздух и скрылась за облаками.., ужасы революции выгнали из Парижа самых богатейших жителей; знатнейшее дворянство удалилось в чужие земли, а те, которые остались, живут по большей части в тесном круге своих друзей и родственников".

Ужас революции — это то, что отзовется в стихотворении "К вельможе". Это — речь Карамзина. Дальше аббат Н* подхватывает мысль: "Здесь, — сказал аббат Н*, идючи со мной по улице Sent Honore и указывая тростью на большие домы, которые стоят ныне пустые, — здесь по воскресеньям у маркизы Д* съезжались самые модные парижские дамы, знатные люди, славнейшие остроумцы; одни играли в карты, другие судили о житейской философии, о нежных чувствах, приятностях, красоте, вкусе". Бесспорное присутствие будущих пушкинских мотивов здесь не оставляет. Дальше идет описание прелестей этого общества: "По субботам у баронессы Ф* читал М* примечания свои на "Книгу бытия", изъясняя любопытным женщинам свойства древнего хаоса и представляя его в таком ужасном виде, что слушательницы падали в обморок от великого страха. Вы опоздали приехать в Париж; счастливые времена исчезли… Хорошее общество рассеялось по всем концам земли. Маркиза Д* уехала в Лондон, графиня А* — в Швейцарию, баронесса Ф* — в Рим, чтоб постричься там в монахини. Порядочный человек не знает теперь, куда деваться, что делать и как провести вечер".

Ситуация, казалось бы, понятна, здесь мы ощущаем еще больше некие нити, ведущие к сотворению "Вельможи" в том обществе, которое наслаждалось, еще нет специфики "Пиковой дамы". Но дальше Карамзин начинает тему, с которой Пушкин вступает в полемику. "Однако ж аббат Н*, которому я привез письмо из Женевы от брата его, графа Н*, признался мне, что французы давно уже разучились веселиться в обществе так, как они во времена Людовика XIV веселились", то есть революция сняла веселье, но и до революции или уже не умели, или уже умели не так. Для Пушкина эта тонкость как будто не столь существенна 40-50 лет спустя, дореволюционные дела здесь противопоставлены, но не будем торопиться.

Итак, во времена Людовика XIV веселились, но там, "где прежде раздроблялись все тонкости общественного ума, где все сокровища и оттенки французского языка истощались в приятных шутках и острых словах, там заговорили… о цене банковских ассигнаций, и домы, в которых собиралось лучшее общество, сделались биржами".

Обстоятельства переменились, и истинная французская веселость стала редким явлением в парижских собраниях (приближаемся к полюсу "Пиковой дамы"! — Н.Э.). Начались страшные игры; молодые дамы съезжались по вечерам, чтобы разорять друг друга, метали карты направо и налево и забывали искусство граций, искусство нравиться (полное противоречие с "Записками" Натальи Петровны Голицыной! — Н.Э.)".

Крайне любопытно. Карточная игра здесь как некий признак упадка и скуки, даже дамы вовлечены в нее, ситуация совершенно "пиководамская". Армида не ведает, какие фурии вскоре обрушатся на людей, впереди тот гром, который разделит этот мир и далее создаст другой — внуков пиковой дамы.

Конечно, мы не имеем достаточно оснований (не имея черновиков), чтобы сказать, что толчок существенным мыслям Пушкина порожден был чтением этого текста, который Пушкин, естественно, читал с детства. Понятно, что он лег на другие сложные ассоциации и размышления, в основном связанные с событиями 1830-1831 годов, когда приходит новый тур революции, заставивший особо остро взглянуть на время, отдаленное на 50 — 60 лет, поэтому начало этой ситуации и ее конец сопрягались, и в 1830 году строки Карамзина умножались на историческое знание и размышление. Думаю, что если положить рядом текст Карамзина и текст "Вельможи", то мы получим второй пласт идей, ведущих к "Пиковой даме".

То, что стихотворение "К вельможе" связано с "Пиковой дамой", лежит на поверхности, но и здесь требуется изучение и исследование. По структуре французской части, скажем так, мы видим эхо и вместе с тем известное противоречие с тем, что написано у Карамзина: "Веселье и Армида молодая, к веселью, роскоши знак первый подавая, не ведая, к чему судьбой обречена, резвилась, ветряным двором окружена. Ты помнишь Трианон и первые забавы"… и т. д. Ситуация элегична. А аббат Н* полагает, что там уже не было забав, а затем революция, и далее все изменилось. Появляется новое поколение, которое спешит "с расходом свесть приход", им некогда шутить, обедать у Темиры, спорить о стихах. Это портрет Германна, портрет нового поколения. "К вельможе" в сопряжении с карамзинским предысточником, как мне кажется, существеннейшая линия, идущая к "Пиковой даме".

Здесь, конечно, есть над чем подумать. Как известно, после появления стихотворения "К вельможе" Пушкина обвиняли в пристрастии к старому вельможе, к его миру, к аристократизму и даже чрезмерному восхвалению. Поэтому в "Пиковой даме" противопоставление миров, того, что было до революции, тому, что теперь, повторено.

Вельможа в стихотворении лучше, чем графиня, но и графиня достаточно сложна. Хотя желание сделать героя лучше или хуже противоречит пушкинскому художеству и принципу историзма, но если придерживаться этих устремлений, то нужно сказать несколько добрых слов и в адрес графини для равновесия и понимания пушкинской объективности. Мне трудно принять формулу об отсутствии здесь двуцентровости, как считают некоторые исследователи, мне трудно понять, как это может быть: погибли, взаимоуничтожились два человека, и в мире ничего не изменилось! Если гибнет даже один, многое меняется, хотя обществу кажется, что ничего не изменилось. Вносится некое зло, и тут мы поверим Достоевскому. А здесь зло двойное.

В своем кратком сообщении я только намечаю линии, идущие от "Писем русского путешественника" через "Вельможу" к "Пиковой даме" в контексте пушкинских размышлений о веке нынешнем и веке минувшем.

Вообще, по-видимому, можно предположить, что тема предков, родителей, отцов была представлена несколько шире и иначе. Здесь я перехожу к последнему разделу моего сообщения. И хочу попытаться мысль свою доказать. По причине бедности рукописи черновиков "Пиковой дамы" любое, даже гипотетическое предположение об имеющемся еще каком-то тексте, думаю, имеет право на существование. В тетради Пушкина есть черновой текст с довольно неясным адресом. Он находится ныне в 842-й тетради (второй синей в архиве Пушкинского Дома, это бывшая тетрадь 23-73 Румянцевского музея), находится почти в конце тетради. Поскольку тетрадь эта заполнялась сложно и вторая половина заполнялась задом наперед, дата заполнения прослеживается довольно хорошо. Прямо после этого текста, если так и идти задом наперед, следуют знаменитые пушкинские копии из Мицкевича, стихи которого потрясли Пушкина, стали поводом для размышлений, приведшим к "Медному всаднику". Имея книгу, Пушкин переписал стихи по-польски, и текст этот воспроизведен рукою Пушкина в рукописи после того, как Соболевский (22 июля 1833 года) привез книгу, надписал ее и подарил Пушкину.

Интересующий нас текст находится в записях народных песен, которые связывают с Уралом, то есть путешествием Пушкина по Уралу, по пути во второе Болдино осенью 1833 года (может, август, может, сентябрь). Наш текст воспроизводился много раз, но в черновых вариантах. Вот он: "Илья Петрович Нарумов долго был предводителем одной из северных наших губерний. Его звание и богатство давали ему большой вес во мнении помещиков-соседей. Он был избалован обращением, слишком уже снисходительным, и привык давать полную волю порывам нрава пылкого и сурового и затеям довольно ограниченного ума". Сходство этого текста с текстом в "Дубровском" бросилось в глаза в первой же публикации. Строки про Кирилла Петровича Троекурова очень сходны. Можно было бы предположить намерение поэта возвратиться к "Дубровскому", но в данном случае, думаю, более простая идея обратить внимание на фамилию Нарумов. Естественно, исследователи это делали, но сходство с Троекуровым перевешивало. Сейчас, когда более-менее уточнились датировки, мне кажется более весомым предположить, что это какой-то нюанс или фрагмент к "Пиковой даме". Напрашивается контрвозражение: ничего подобного, Илья Петрович Нарумов — почтенный человек, это не кавалергард Нарумов, по меньшей мере его отец, который действует в каких-то далеких губерниях.

Так или иначе, само существование Нарумова есть некий реликт, район какого-то иного замысла, и если это так, если эта гипотеза допустима, то можно говорить о появлении еще какого-то властного типа из старшего поколения, который понадобился Пушкину здесь и который был, естественно, заимствован и как-то сконструирован из элементов "Дубровского".

Эти наблюдения написанных "Писем русского путешественника" и частично "К вельможе" и черновика будто бы "Дубровского" являются некоторым добавлением к скудному нашему знанию творческой истории "Пиковой дамы". Но ясно, что в будущем поиски продолжатся, однако находки новых текстов — дело случая! Более вероятно отыскание следов этого замысла среди других замыслов Пушкина в самом тексте, в окружающем слое.

Хочу сказать, может быть, я среди филологов как историк выступаю прозаично, приземленно, простите, опасаюсь даже не того, что люди будут высказывать безумные идеи, — это прекрасно! Опасаюсь поисков творческой истории замыслов Пушкина путем некоторых усложнений вещей сравнительно простых. Если я правильно понял вопросы из зала, один из задававших говорил как о само собой разумеющемся — цифрах триста семьдесят шесть тысяч, тройка, семерка, с шестеркой не ясно, но понятно, что имеется в виду некая мистика чисел, не случайно, дескать. Да, возможно такое построение, возможна такая версия. Хотя, на мой взгляд, зная небольшие черновые наброски Пушкина, вижу, что сначала было 67 тысяч, потом решил, что много, уменьшил — 47. Почему 47? По-российски человек играет и ставит 45 или 50, но Германн — немец, он точен, он ставит именно 47, он ставит все свое состояние до последнего и путем умножения получается 188 и 376 тысяч.

Мой жизненный опыт убеждал меня, что если есть возможность при объяснении мотивов Пушкина составить очень сложную, замысловатую, неслыханно запутанную гипотезу и простую, ясную и даже ироническую, бери простую. Как правило, не ошибешься. В тех случаях, разумеется, когда это можно подтвердить. И когда это можно подтвердить, это подтверждалось. Очень просто, конечно, и соблазнительно из того, что Германн сидит в 17-м нумере, опять впасть в мистику чисел. О двоичности, троичности мышления известно, и фольклористы знают об особенностях в сказках цифр 2, 3, 7 — это связано с типологией человеческого сознания. Но я не убежден, что это есть специфика чуть ли не любого произведения Пушкина или другого крупного произведения литературы. Эти поиски, конечно, возможны — симпатично найти некую мистику чисел как элемент творческой истории "Пиковой дамы", но мне с моим приземленным сознанием это кажется довольно рискованным.

Вопрос: в работе Петруниной по поводу Нарумова есть мысль о том, что Нарумов — это скрытая параллель Германна. Это никак с вашими мыслями не соотносится? Ведь Нарумов пытается сделать то, от чего Германн отказывается.

Ответ: если принять то, что я читал, за возможный черновик "Пиковой дамы", то мне представлялось бы, что герой такой повести, задуманной Пушкиным как "быстрая повесть", если рассказывается родословная героя, должен быть главным. Да, у меня мелькнула мысль, что не Германн ли здесь Нарумов? Вполне возможно, вообще гипотеза о замыслах Пушкина — крайне соблазнительная вещь. Но это еще надо доказать.

Вопрос: вы не обратили внимание на то, что текст Карамзина, который вы считаете одним из первых толчков в создании "Пиковой дамы", и тексты по Шарлотте и Нарумову различаются в одном существенном отношении: у Карамзина совершенно очевидна историческая перспектива, в этих же текстах никакой исторической перспективы нет. Как вы это объясняете? Совершенно локальная обстановка, как бы ее ни трактовать, нет смены веков, а там есть.

Ответ: вопрос перспективы — это вопрос всей повести, а не каких-то отрывков. Что касается перспектив исторических, намечаемых пусть на бытовом уровне в "Пиковой даме", то мне кажется, есть почти полное сопряжение с тем, что там говорится. Это хорошо понимала Ахматова, которая писала, что в "Пиковой даме" все — ужас. И Германн, и его окружение. А ужас — понятие социальное. А если идти глубже, то аббат Н*, которому Карамзин дает такие высказывания о картах, о женщинах, к нему не грех и присмотреться! И в других его суждениях (соблазн есть, я не могу его преодолеть) можно увидеть некоторое обобщение этого аббата и представить это прочтенным Пушкиным, и увидеть, что они как-то сложно трансформируются.

Понятно, что, глядя на этот спешащий век, железный век, на все, что творится, Пушкин полон разнообразных мыслей, но впереди вельможи он видит "оборот во всем кругообразный" — они играли в карты, соскучились, спешили, и гром ударил. Эти торопятся, играют и — худо им. Это — знак беды, выражаясь языком Василия Быкова.

Аббат Н* через две страницы после его заявления, что женщины стали играть, и это признак гибели цивилизации, приводит следующие стихи из Рабле. Карамзин пишет: странный французский язык может быть для вас темен, я переведу. И дальше идет просто древнее пророчество: "Объявляю всем, кто хочет знать, что не далее, как в следующую зиму увидим во Франции злодеев, которые явно будут развращать людей разного состояния и поссорят друзей с друзьями, родных с родными, дерзкий сын не побоится восстать против отца своего и раб против господина, так что в самой чудесной истории не найдем подобного примера раздора и мятежа. Тогда нечестивые вероломные сравняются властью с добрыми, тогда глупая чернь будет издавать законы и бессмысленные сядут на место судей. О, страшный гибельный потоп! Потоп говорю, ибо земля освободится от сего бедствия, не иначе как упившись кровью". Так аббат Н* сопрягает это со временем, когда женщины играют в карты. Мне кажется, что разумеется не буквально, но подобного рода мысли не были чужды Пушкину в его рассуждениях о "Пиковой даме".


Публикацию подготовила Галина Бельская


Оглавление

  • Натан Эйдельман Творческая история «Пиковой дамы»
    Взято из Либрусека, lib.rus.ec