Возможность говорить о дворцах как некоем единстве очевидна и в то же время затруднительна. Попытка объяснить, что такое дворец, исходя из некоего набора формальных признаков, требует многочисленных уточнений. Определение дворца как архитектурного сооружения, отличающегося определенными принципами архитектурно-планировочной организации, отвечающее целям представительности и парадности, будет справедливо для Нового времени и для архитектуры европейского образца и неверно для каменного терема княгини Ольги, упоминаемого в «Начальной летописи». И. Забелин и А. Глаголев считали его первым русским дворцом. Определение дворца как парадного здания больших размеров и монументальных форм вряд ли подойдет для дворца — коттеджа Николая II или «Соломенного дворца», стоявшего когда-то в Английском парке Петергофа.
Попытки определить дворец по функциональному признаку выглядят более удачными, но тоже нуждаются в комментариях. Определение дворца как жилища правителя, монарха или лица, занимающего высокое социальное положение, отказывает в праве считаться дворцами центральным общественным сооружениям индустриальной и постиндустриальной эпохи — Дворцу Советов, дворцам культуры, дворцам конгрессов. Определение дворца как постройки общественного назначения, справедливое для Нового и Новейшего времени, превращает дворцы монархов и вельмож всего лишь в предысторию современности. И, вместе с тем, все это — дворцы.
Отправной точкой в попытке объединить разнородные в художественном и функциональном отношении постройки служит имя. Оно появилось сравнительно недавно. Приблизительно в течение XV–XVIII веков королевские, царские, княжеские и т. п. резиденции получили имя, отличающее их от всех прочих жилищ и вообще от всех других зданий: русское дворец, ит. palazzo , фр. palais, англ. palace , исп. palacio, нем. Palast, Palais . В дальнейшем, когда абсолютные монархии сошли с исторической сцены, имя дворца стали присваивать важнейшим общественным учреждениям. Оно утратило связь с жилищем, но сохранило ореол исключительности, особой важности постройки для всего общества, всего государства. Имя дворца было «опущено» вглубь времен и стало названием жилищ мифологических или исторических персонажей — древних царей, причем, инициатива такого именования принадлежит не только историкам, но и поэтам. Так, дворец Одиссея, перед которым на куче навоза спала собака, стал известен русскому читателю благодаря переводам Н. Гнедича и В.А. Жуковского. Как бы ни относиться к заведомой терминологической неточности, имя дворца неустранимо из научного и художественного дискурса.
С точки зрения культурологии, архитектура — это не камень и не стены, но, прежде всего, система значений, система ценностных ориентаций общества, сфокусированная в художественных формах. Культурологический подход к изучению архитектуры подразумевает операции со смыслами, «чтение общества», «чтение культуры» по ее архитектуре. Следовательно, стоит довериться имени и считаться с ним. Надо увидеть и объяснить то общее, что позволяет объединить столь разные памятники — жилища правителей, резиденции центральных органов демократической власти, крупнейшие общественные здания — одним именем. В этом заключается основная цель книги.
О дворцах написано огромное количество литературы, подтверждением тому служит библиографическое приложение, где собрано более полутора тысяч работ. Их подавляющее большинство носит конкретный характер и посвящено отдельным дворцам, дворцовым ансамблям, дворцам отдельных исторических периодов или отдельных областей, отдельным дворцовым интерьерам и даже отдельным предметам дворцового пространства.
В исторических работах дореволюционного времени дворцы различных эпох понимались как единый архитектурный жанр. Их объединяла принадлежность правителям русской земли, на этом основании княжеские и государевы дворы, терема и палаты Средневековья были названы дворцами. Такой подход не проблематизировался и был само собой разумеющимся, поскольку история правящей семьи понималась как квинтэссенция истории государства и нации. Изучение княжеских дворов как непосредственной предыстории дворцового великолепия императорской эпохи было, одновременно, собиранием монархического наследия Рюриковичей и Романовых в единое целое. Крупнейшие компендиумы по истории дворцовых ансамблей эпохи русского Средневековья и Нового времени, написанные С.П. Бартеневым, А.И. Успенским, были приурочены к 300 летнему юбилею императорского дома.
В советское время монархическая составляющая дворцового образа утратила актуальность. Социальная принадлежность обитателей дворцов отошла на второй план и больше не служила достаточным основанием для жанрового единства. С точки зрения стилистического подхода, ставшего едва ли не основным методом исследования архитектуры, между дворцами различных исторических эпох мало общего. В рамках канонизированного стилистического подхода проблема единства дворцового жанра не ставилась и не могла быть поставлена: средневековые княжеские дворы и императорские дворцы XVIII века разделяет пропасть, даже между дворцами барокко и классицизма стилистически важнее увидеть различия, нежели сходство. С точки зрения стилистики сама проблема архитектурной типологии обладает переменным значением. В «больших стилях» XVIII–XIX веков типы зданий — дворцы, храмы, университеты или больницы — рассматриваются как более или менее выраженные варианты стиля, тогда как их функционирование («жизнь») может не учитываться. В этом плане особенно важны работы И.А. Прониной, Л.В. Тыдмана, которые в рамках стилистической парадигмы поставили проблему дворцового жанра.
Особняком стоят советские дворцы, которые, конечно, изучались и описывались, но их преемственность по отношению к дворцам прошлого понималась исключительно в метафорическом ключе. Пафос «разоблачения» советского проекта, развернувшийся в 1990-е годы, попытки показать абсурдность масштабных архитектурных инициатив и тем самым доказать несостоятельность советской эпохи, лишь углубляют линии разрыва в единой ткани культуры и по существу снимают вопрос о какой бы то ни было преемственности.
Культурологический подход к изучению дворцов, заявивший о себе в 1990-е годы, связан с различными вариантами поиска контекстов, исходя из которых, памятник архитектуры может быть описан как памятник культуры. Исследователи изучают семантику дворцовых комплексов, метафизику дворца, дворцовую повседневность, примеряя к хорошо известному архитектурному материалу весь потенциал современной гуманитаристики. Однако, при наличии огромной литературы, посвященной отдельным памятникам или группам памятников, при общей культурологической направленности исследований последних лет, до сих пор не предпринималось попыток осмыслить феномен дворца в его целостности.
Дворец в любых своих формах это феномен культурного пространства. Под культурным пространством понимается не ньютоновское абсолютное пространство — бескачественное, однородное, «ни в одной из мыслимых точек ничем не выделяющаяся, по всем направлениям равноценная, но чувственно не воспринимаемая разъятость» [1] . Как писал М. Мамардашвилли, в безразличном пространстве человеческие события невозможны и не происходят [2] .
Представление о культурном пространстве апеллирует если и к физике, то к неклассической, утверждающей, что явления физического мира протекают в разных пространствах по-разному, подчиняются законам этих пространств, а законы пространств (их логос) зависят от качественных характеристик пространств (топосов) [3] . Культурное пространство не тождественно территории, даже если речь идет о культуре какого-либо государства или региона. Это особым образом структурированное пространство, в его основе не расстояния, но порядок различения, распознавания смысла. Культурное пространство это пространство освоенное, означенное, и потому оно «неоднородно: в нем много разрывов, разломов; одни части пространства качественно отличаются от других» [4] .
Культурное пространство может быть охарактеризовано с помощью топосов — мест, исполненных смысла. В этом качестве понятие топоса стало категорией эстетики М. Бахтина. Категория топоса – одна из сторон неразрывного пространственно-временного единства — служит инструментом объективации смысла, содержащегося в художественном произведении. Топосы у М. Бахтина — это основные пространственные образы художественного текста, значащие пространства, за которыми, благодаря свершающимся в них событиям, «просвечивают полюсы, пределы, координаты мира» [5] . По существу, любой пространственный образ культурного текста может быть понят как топос.
В литературоведении топос – это общее место, стереотипный, клишированный образ, мотив, не обязательно пространственный. Топика со времен Аристотеля была разделом риторической теории, затем, в «антриторическую эпоху», получила отрицательные смысловые оберотоны — стала аргументом в пользу несамостоятельности художественного языка и поверхностности содержания. «Ренессанс» топики начался в формальной школе и структурализме и ознаменовал поворот гуманитарного знания в сторону надвременных, константных структур художественного текста, обнаруживающих «след» культурного опыта. Э. Курциус, изучавший проблему функционирования топоса в литературе, определял его как «нечто анонимное. Он срывается с пера сочинителя как литературная реминисценция… В этом внеличностном стилевом элементе мы касаемся такого пласта исторической жизни, который лежит глубже, чем индивидуальное изобретение» [6] . А.М. Панченко считал топосы «запасом устойчивых форм культуры, которые актуальны на всем ее протяжении» [7] . Динамика художественного процесса с точки зрения топики культуры раскрывается в соотнесении с ее статикой, акцент делается не на линейном процессе смены художественных форм и на постоянном обновлении, но на пополнение устойчивых форм новыми содержательными обертонами. Динамика культуры, словами А.М. Панченко, это эволюционирующая топика.
Для культурологического изучения архитектуры понятие топос обладает особой эвристичностью. Оно сохраняет саму суть архитектурного языка — организацию пространства, реального, физического. И одновременно задает особую методологическую перспективу, предлагает повернуть от бескачественных пространственных характеристик или сегментированных функций к качественному ценностно-смысловому содержанию, к культурному смыслу. Предлагает увидеть в типологии архитектуры топологию культуры.
Основную концепцию книги можно предварительно объяснить следующим образом. Для того чтобы понять топологическое единство дворцов, необходимо понять то общее, что связывает чрезвычайно разнородные в художественном отношении памятники. Их общность следует искать за пределами художественных форм, точнее, до всяких форм — в смысловом поле культуры. Художественное оформление пространства есть следствие смысловых операций. В качестве общего знаменателя художественного разнообразия дворцов попробуем принять их очевидную принадлежность к сфере политического — попробуем принять политическое в качестве контекста художественного. Это не означает, что мы заранее считаем художественную деятельность следствием политики. Это означает, что исследование художественной сферы мы будем вести, учитывая особенности типов и форм государственной власти. Сам характер взаимосвязей еще только предстоит установить.
Дворец может быть понят как один из важнейших топосов культурного пространства, как место локализации политической власти и в этом качестве — как художественная репрезентация сущности политического в культуре. Дворец, наряду с домом и храмом, является важнейшим компонентом фундаментальной топологической триады, охватывающей основные способы человеческого существования и важнейшие формы социальной солидарности, существующие с глубокой древности и до наших дней — общность семьи (пространство повседневного), общность веры (сакральное пространство), гражданскую общность (пространство политическое). В отношении культурологического взгляда больше всего повезло «храму» и «дому». Настал черед дворца.
Если власть может быть понята как культурная универсалия, то одной из важнейших типологических характеристик при определении качественного своеобразия исторического типа культуры является способ легитимации власти, т. е. наиболее общие представления о природе власти, по отношению к которым в обществе царит согласие. В конечном счете, способ легитимации власти определяется представлениями о том, кто или что является сувереном, источником власти. Способ легитимации власти и будет для нас областью контекста, способствующей пониманию художественных форм дворцовой архитектуры.
В первой главе предлагается историческая типология дворцов, в основу которой положен тип легитимации власти. Глава построена на широком материале мировой культуры и предлагает историко-типологическую модель, необходимую в дальнейшем для структурирования материала отечественной культуры
Древность и Средневековье представляют собой исторические типы традиционной культуры, для которой характерна сакральная легитимация власти. При всех различиях в формах организации общества и государства, в понимании взаимоотношений между миром людей и миром богов, именно последний определяет в традиционной культуре право на власть, властные полномочия и те места, где локализуется их исполнение. В традиционной культуре не существует особого имени, отличающего «дворец» от других построек, жилых или общественных — историки и археологи совершили известную вольность, назвав дворцами жилища правителей в цивилизациях Древности и Средневековья и, тем самым, как бы негласно уравняв роли правителей различных исторических эпох. Но эта терминология сама уже стала традицией, с которой приходится считаться. В Древности и Средневековье архитектурные формы дворцов и храмов (святилищ) чрезвычайно близки, порой идентичны, дворцы строили «как храмы», повторяли близко, порой буквально, планировку, отделку, ритуальные формы жизни. Для дворцов Древности и Средневековья конституирующим фактором была сакральность власти, ее легитимация через отсылку к миру высших сил.
Дворец-святилище в сакрально-магическом политическом пространстве Древности
Главным типологическим признаком древнейшей эпохи человеческой культуры является синкретизм — слитность, нерасчлененность отдельных областей деятельности. В полной мере это относится к политическому пространству, которое представляет собой часть сакральной сферы [8] .
В Древности отношения мира человеческого и мира сакрального носили магический характер [9] , то есть предполагали их непосредственный, «физический», контакт. Институты власти были связаны с исполнением жреческих обязанностей, благосклонность богов легитимировала право на власть и ее пределы. В основе традиции, по отношению к которой формировались различные виды права Древности, лежало так называемое сакральное право — порядок жертвоприношений и взаимоотношений с божествами [10] . Разделение функций между различными ветвями управления хозяйством или войском опиралось на власть, синкретичную по своей природе: любое властное деяние, любое осуществление властных полномочий есть одновременно и религиозный долг, и право, и сила. Это справедливо для всех типов власти Древности и в целом для традиционного общества как макротипа культуры [11] . С этой точки зрения все топосы власти Древности есть прежде всего святилища, вне зависимости от того, как называли их исследователи — дворцами, жилищами или храмами, вне зависимости от того, получили они монументальное архитектурное оформление или остались «пустыми» с художественной точки зрения [12] .
В Древности сформировалось два основных типа государственной власти, условно называемые демократическим и монократическим. Оба типа власти выросли из общины как способа социальной организации человеческого коллектива, оба опирались на традиции сакрального права.
Демократический тип власти древних обществ следовал из участия каждого в общем труде. За демократической структурой власти стояла, как правило, скудость производительных сил и сравнительная немногочисленность человеческого коллектива [13] . Основные элементы политической (властной) структуры в общине — народное собрание, совет старейшин, военачальник — связаны с социально-возрастным принципом разделения труда и совпадают с принципами самоорганизации общества. Подобно тому, как каждый член общины в зависимости от возрастных возможностей участвует в производительном труде коллектива, так и участие во власти является возрастной обязанностью.
Пространство власти демократического типа представлено несколькими топосами публичной власти. В поселениях большесемейных общин Трипольской культуры археологи выделяют как минимум два главных топоса, называемые «протоакрополями» и «протоагорами» — святилища и места общих собраний [14] . В гражданской общине афинского полиса главных топосов было три: Пникс — холм народа, Ареопаг — холм знати, Акрополь — холм богов [15] . Но народные собрания происходили также в театре или в афинской гавани в Пирее, притании заседали на рыночной площади, совет (булэ) собирался иногда в храме Деметры Елевсинской на акрополе, иногда на корабельных верфях в Пирее. Топология политической жизни общины восходила к «мифологии места» — к ритуальным и мистериальным практикам освоения территории [16] .
В Древности топосы власти — это не обязательно архитектурные сооружения, пластическую артикуляцию они приобретали не сразу, часто тогда, когда сами институты власти уже теряли былое значение. Раньше всего монументальное оформление получили храмы и погребения (собственно святилища, связанные с пребыванием богов, — безусловно «привилегированного сословия» Древнего общества). Позже — места, где собирались старейшины и наиболее почетные граждане — места собраний старейшин в Шумере, фолосы, булевтерии, притании на греческих агорах, базилики вокруг римских форумов. Еще позже — места, где вся община может находиться совместно. Перистили и стои — площади и улицы эллинистических городов, римские форумы, коллонады cardo и decumanus римских городов императорского периода — это пластическая артикуляция топосов власти, уже утративших былое политическое значение, но освященных авторитетом традиции [17] .
В основе общественных зданий демократической власти лежит модель площади — места, доступного каждому гражданину. Основная экзистенциальная характеристика такого пространства — публичность существования [18] .
Публичность была свойственна жизни первых римских дворцов. Как известно, императорская власть в Риме генетически была связана с ценностями общинной идеологии. Несмотря на то, что община как политическая сила ушла в прошлое, власть императора мыслилась как власть должностного лица — гражданина, выбранного войском. «Клавдий, прогуливаясь по Палатину, неожиданно услышал голоса и шум, и, осведомившись, узнал, что это историк Сервилий Нониан публично читает в одной из комнат дворца свое новое произведение, — императора никто об этом не предупреждал, но такое обращение с его домом немало его не шокировало. […] Древние авторы Тацит, Плиний Младший, Светоний, Ювенал, Дион, Кассий были уверены, что уединения в загородной резиденции всегда искали только нарушавшие римские традиции дурные принцепсы… Показательно, что непопулярный в последние годы жизни Нерон, отстроив себе в центре Рима огромную резиденцию (так называемый «Золотой дом»), закрыл доступ в нее народу, — первое, что сделал очень популярный Веспасиан, состояло в том, чтобы срыть здания дворца и построить на их месте открытый десяткам тысяч посетителей Колизей, где он постоянно бывал и сам» [19] .
Теснота и скученность, воспринимавшиеся римлянами как ощутимое проявление традиции полисного общежития, как эстетическая и нравственная ценность, стали, по мнению К.Г. Кнабе, доминантой римского архитектурного мышления.
Монократический тип власти связан с дихотомией «управляемых — управляющих» и перестает совпадать с самоорганизацией общины — на смену социально-возрастному принципу разделения труда приходит сословный, с которым связано представление о предназначении тех или иных групп населения к исполнению определенного круга обязанностей — земледельческих, воинских, жреческих [20] . Раньше всего институализировалось жреческое сословие, внутри его «профессиональных» обязанностей выковывались управленческие и бюрократические функции. «Общинный муниципалитет» превратился в достаточно замкнутую социальную и имущественную элиту, власть сосредоточилась в руках представителей знатных родов (олигархия) или одного представителя (монократия).
Формирование монократической власти теснейшим образом связано с древнейшим институтом «магической персоны», ответственной за процветание общества. Эту социальную функцию исполняли и выборные вожди общины в рамках демократического типа власти, и правители больших территориальных объединений Египта, Ближнего и Дальнего Востока, Мезоамерики. Магические функции правителя доживают до Средневековья, о чем свидетельствуют случаи из русской истории об изгнаниях князей за недород [21] , вера в целительные способности королевского прикосновения в европейском средневековье [22] .
Ирригационное земледелие и стимулированные им наблюдения над сезонными и природно-климатическими закономерностями способствовали изменению представлений о времени: в «годовом круге» циклического времени стали учитывать линейную протяженность. Вместе с этим на смену реальной, физической, смене «магической персоны», пришло ритуальное обновление физической мощи царя и пожизненное персональное право на власть [23] .
Топосами монократического типа власти Древности стали монументальные постройки, соединившие в себе и храм, обиталище богов-покровителей, и жилище земного бога — «магической персоны», и, частично, прежние общинные топосы власти. Это и есть дворцы Древности. Они представляют собой обширные комплексы, включающие несколько функционально определенных зон: парадную или официальную (комплекс дворов и залов, имеющих наиболее роскошную отделку), собственно жилую (комплекс небольших по размеру помещений, жилое использование которых подтверждается археологически), хозяйственную (кухни, кладовые), административную (архивы, библиотеки, школы писцов).
В традиции эволюционной теории архитектуры зерном эволюции считается жилище, а производными от него основные типы монументальной архитектуры — погребение, храм, дворец [24] . Это так, но прямым предшественниками парадных пространств дворцов стали в первую очередь святилища. Если дворец это выросшее до огромных размеров и получившее монументальный характер жилище, то это жилище у стен храма (цитадель Саргона II в Дур-Шаррукине), это жилище внутри храма (Рамессеум в Фивах; комплекс Мединет-Абу), это жилище-храм (дворец Зимрилима в Мари, дворцы в Тель-Халафе, в Тель-Амарне).
Хорошо известно, что монументальные египетские дворцы периода Нового царства, состоявшие из перистильных дворов и гипостильных залов, разделенных пилонами, по своей пространственно-планировочной и пластической организации буквально повторяли храмовую архитектуру [25] . Археологи, исследовавшие цивилизации Древнего Востока, неоднократно высказывали предположения, что и другие типы дворцовых пространств Древности связаны с организацией святилищ и храмов [26] .
Таковы т. н. дворцовые вестибюли «бит-хилани» древних дворцов на территории современной Сирии, не только построенные по образцу «храмов огня», но и служившие таковыми [27] (их аналогами можно считать римские вестибюли, восходящие к родовым святилищам Весты), айваны и многоколонные ападаны ассирийских дворцов [28] . Входы во дворцы, оформленные изображениями антропоморфных или зооморфных священных фигур, дворцовые лестницы, коридоры, переходы от зала к залу через специальным образом оформленные порталы были дорогами процессий, «священными дорогами», связанными с важнейшими для мифопоэтического времени ритуалами, когда движение происходит одновременно в реальном и мифологическом времени и пространстве [29] .
Экзистенциальной характеристикой дворцового пространства можно считать «взаимное удаление на почтительную дистанцию», составляющее особенность дворцового поведения [30] , в отличие от тесноты мест власти общины. Жизнь правителя во дворце закрыта от глаз всех и таинственна, в отличие публичности жизни представителей демократической власти. Жизнь во дворце подчинена сложному ритуалу в отличие от безыскусности поведения в общинных топосах власти.
Кроме комплекса парадных пространств дворцы включают обширный хозяйственный комплекс — зернохранилища, винные склады и т. д. Хозяйственные зоны дворца восходят к общинным хозяйственным зонам, составлявшим своеобразный страховой и обменный фонд общины [31] .
Для археологов верным симптомом углубляющегося социального и имущественного расслоения общины и появления привилегированного сословия служит деление территории поселения на две части — «элитарную» и «эгалитарную». В таких стратифицированных поселениях общинные места власти и общественные запасы перемещаются в «элитарную» часть, представляющую собой, как правило, укрепленное место, цитадель. Здесь оказываются сосредоточены святилища, площади для общих собраний и постройки для заседаний советов. Здесь же расположены зернохранилища, резервуары для воды, «хлебные печи», значительно превышающие нужды жителей элитарной части поселения. Археологи полагают, что площади элитарных частей поселений продолжали служить местами общих собраний, а хозяйственные зоны, расположенные в них, сохраняли свою «страховую» роль для всего поселения. Таковы, например, цитадели протофракийских поселений [32] , цитадели древнейших шумерских городов, таковы и древнейшие дворцы — дворец в Кише [33] , дворцовый комплекс Мохенджо-Даро [34] .
Римские дворцы также «вбирали» в себя общественные пространства — таковы дворцы Флавиев на Палатине, с базиликальными залами. Императорская власть в Древнем Риме мыслилась прямым продолжением традиций общины — важнейшие ритуалы были связаны с провозглашением императора армией, с единением императора и войска, потому и дворец был как бы частью публичного пространства, включавшего площадь, цирк, где император представал перед народом, и святилище, служившее храмом обожествленного императора [35] . Самый знаменитый пример такого сочетания — Палатинские дворцы, обращенные к Via Sacra, форумы, Колизей и мавзолей Августа в Риме, дворец Диоклетиана в Сплите, построенный по модели римского военного лагеря.
Типологически сходный комплекс топосов власти был унаследован Византией [36] , где вплоть до VII в. важнейшими формами манифестации власти были провозглашение императора армией (на военном поле Евдоме) и встреча императора с народом на ипподроме [37] . Комплекс топосов власти в Константинополе был образован Большим дворцом, ипподромом, площадями Августейоном и форумом Константина, Собором Святой Софии. Типологически сходные комплексы, генетически восходящие к модели объединения территориально разобщенных топосов власти общины, многократно воспроизведены в столичных центрах Абхазии, Армении, Болгарии [38] .
Важнейшим качественным отличием дворцов от протодворцов — элитарных частей поселений, «верхних городов», образующих часто, как и собственно дворцы, цитадель, город в городе, — является их принадлежность конкретному властителю. Дворец это место персонифицированной власти. Если первый археологический признак дворца — это монументальность (строительство из прочных материалов, требующее специальных навыков, оформление рельефами, росписями, скульптурой), то вторым признаком считаются свидетельства в пользу персональной принадлежности здания тому или иному правителю — эпиграфика и комплекс памятников монументального искусства со специфически «царскими» сюжетами [39] .
По мнению С.А. Токарева сакрализация власти вождя проявилась в трех формах: «во-первых, в сверхъестественной санкции его авторитета, как опирающегося на магическую силу, во-вторых, в почитании умерших вождей, превращенных в сильных и опасных духов, в-третьих, наконец, в выполнении вождем ритуальных и культовых функций» [40] . С этими формами сакральной легитимации власти связаны основные типы царских сюжетов: инвеститура, ритуальные портреты царей с атрибутами магической власти, жертвоприношение царя. Специфически царскими считаются сюжеты военной и охотничьей тематики: «В Египте, но в особенности в Халдее и Ассирии и еще более у Ахеменидов царская охота занимает почетное место рядом со сценами побед государей, даже принимает иногда почти иератические формы, выявляя, таким образом, сверхъестественный и символический характер подвига государя, убивающего зверя» [41] .
Система сюжетов в отделке дворцовых залов Древности преемственна по отношению к изобразительным текстам «священных мест» — храмовых и погребальных комплексов. Детально разработанная иконография императора в искусстве Древнего Рима, обнаруживающая тесную связь с царскими сюжетами Древнего Востока, легла в основу императорской тематики изобразительного искусства Византии и Европейского средневековья.
Политическая власть, как известно, основана на силе и богатстве — собственности. Между тем Древности свойственны особые представления о собственности. Как отмечал В.Н. Топоров, собственность в мифопоэтической традиции Древности мыслится как «плоть», как некое «внешнее тело» владельца [42] . С царем такие представления связывались особенно отчетливо. «Плотью» царя, его непосредственным и прямым продолжением являлся и его дом, и его царство.
В древнеиндийской концепции политической власти совпадали такие качества царя как обладание физической силой и наличие казны. Фискальная функция государства (сбор налогов) выглядела как кормление царя, сам налог как еда царя. Накопление богатств ассоциировалось с насыщением царя и с ростом его царства-«плоти». Представление об органах власти как органах тела царя, носило не метафорический, но буквальный характер [43] . Разнящиеся в деталях, но принципиально подобные представления о царстве и о дворце как «теле» царя свойственны и другим цивилизациям Древности [44] .
В Древней Индии жилище строилось как бы по чертежу вселенского тела первочеловека Пуруши — его моделью являлась мандала. Части мандалы и части жилища соотносились с частями тела Пуруши. Существовали жизненно важные, особенно ранимые части дома — в них нельзя было вбивать колышки, устанавливать столбы, так как это могло отрицательно сказаться на самом хозяине [45] .
Восприятие дворца как «тела» царя объясняет практику возведения для каждого нового царя собственной резиденции. «Существует обоснованная гипотеза, — отмечал А.В. Бунин, — о путях развития столичных городов Египта: в каждое новое царствование фараона создавали новые резиденции… Со временем новый дворец окружали со всех сторон жилые кварталы, и этот вновь возведенный городской организм срастался с остальным городом. Весьма вероятно, что колоссальные размеры Мемфиса и Фив объясняются многократным перемещением царских резиденций» [46] . Подобная практика существовала и в империях Двуречья, она имеет отношение к Римской империи, где Палатин превратился в холм дворцов. «Телесность» дворца была причиной разрушения дворцов завоевателями «до основания» как магическое подтверждение права на власть — на территорию, на подданных и, конечно, на местных богов.
Дворец-святилище в сакрально-символическом политическом пространстве Средневековья
В монотеистической культуре Средневековья изменились представления о власти и характер ее легитимации. Сакральность власти в Средневековье носила опосредованный характер — между человеческим и божественным мирами возникла дистанция. Символизм власти в Средневековье опирался на сложную категориальную иерархию аналогических отношений человеческого и божественного миров. Государственная власть и земной монарх стали знаками, отсылающими к иной реальности, к иному господству.
В Средневековье обожествлялся не конкретный правитель и его неизбежно индивидуальная магическая сила, а власть, как таковая. Монарх сам по себе только человек, но, став императором, он занимал место в иерархии власти и становился образом, «живой иконой» абсолюта. «Средневековые китайские историки могли без риска для себя утверждать, что в истории «Поднебесного мира» девять императоров из десяти были тиранами или тупицами… Имперская государственность искала свое основание непосредственно в эффективности символического действия и не отождествляла себя с какой бы то ни было социальной или даже этнической средой» [47] . С.С. Аверинцев отмечал, что власть в Средневековье, которая мыслилась данной свыше, «принимает характер силы, приложенной к обществу “извне”. “Ниоткуда” — “свыше” — “извне”: три пространственные метафоры, слагающиеся в один ряд» [48] .
На смену дворцам обожествленных правителей Древности пришли Священные дворцы Средневековья, места обожествленной государственной власти. Средневековые дворцы Восточных империй, с торжественными залами и до мелочей отработанными церемониями «государственного священнодействия», были, как и храмы, символическим воспроизведением небесного, божественного порядка.
Если дворец Древности мыслился как второе тело правителя, как его непосредственное продолжение, то дворец Средневековья являлся одним из знаков власти, подтверждающим монарший сан. Так, византийский титул «порфирородный» «… концентрировал внимание не на том, что дитя монарха — «царской крови», но на том, что оно рождено, согласно обычаю, в Порфировом покое императорского дворца, так что уже его рождение было введено в круг сакрально-политической обрядности, совершалось «по чину». … Достоинство сана важнее достоинства рода» [49] . Дворец стал своего рода инсигнией, обеспечивающей родовитому и безродному, иноземцу или уроженцу империи, сыну монарха или узурпатору переход в новое качество.
Близость форм храмовой и дворцовой архитектуры Средневековья, неоднократно отмеченная исследователями, укоренена в символической аналогии небесной и земной властей. Для христианского мира прецедентом такой близости стало ветхозаветное предание о строительстве Соломоном дворца по образу и подобию храма (3 Цар., 6–7). Известные параллели этой близости составляют неоднократные превращения дворцов в храмы и монастыри в Японской культуре («Храм Феникса» в Удзи, «Золотой павильон» в Киото), дворцы — храмы Чингиз-хана и Угэдэй-хана в Каракоруме [50] , дворцы-монастыри богдо-гогэна в Их-Хурэ [51] .
Теократическая концепция власти Средневековья предполагала в идеале существование государства=церкви — единого мира верующих, единой империи, всемирной и универсальной во главе с Богом на небесах и его наместником на земле — китайским или византийским императором, арабским халифом, султаном, монгольским богдо-гэгэном. Власть средневекового монарха, как бы ни была велика его империя, не являлась суверенной в том смысле, что источником власти и ее абсолютным воплощением являлся только Бог. «Лишь Христос — безусловно легитимный владыка… Любая иная власть рядом с этой безусловностью условна, как условен условный знак» [52] .
Византийский Pax Christiana в пору расцвета и в действительности был единым государством — империей ромеев, политическая и духовная власть которой распространялась на огромную территорию. Фундаментом византийской концепции государственной власти стала идея провиденциальной избранности государства, созданного Богом во исполнение его замысла; тесно связанная с ней идея богоизбранности императорской власти и, как следствие, принцип единства светской и духовной властей [53] , названный Г.В. Вернадским диархией. «Царь и патриарх — две главы одного и того же церковно-государственного тела. Лишь обе главы вместе — царь и патриарх — знаменуют собой полноту земной верховной власти в Византийском царстве» [54] . Величие императорского сана в ранневизантийской культуре было прямым наследием Римской империи, но уже к VII в. императорский сан обрел церковный, культовый, а в поздневизантийской культуре литургический характер [55] .
Сакральный статус дворцового пространства был запечатлен художественными формами — они одни и те же для дворцовых залов и христианских храмов Константинополя. Это обстоятельство отмечалось неоднократно.
Тронный зал Большого Константинопольского дворца (Хризотриклин) был устроен по образцу церкви Сергия и Вакха, трон в восточной конхе Хризотриклина под образом Спасителя был подобен престолу в алтаре храма, а сам император, восседающий на нем, — живой иконе [56] . Парадные одежды императора и придворных были практически индентичны облачениям священослужителей, за исключением пурпурных сапог — право носить их имел только император. Обычай проскинезы (proskinesis), простирания ниц перед императором, относился к почитанию святынь и святых, в отличие от latreia — поклонения, которого достоин один лишь Бог [57] . Стены храмов и дворцовых залов были покрыты сверкающими мозаиками с золотым фоном [58] , одни и те же завесы отделяли алтарные преграды храмов и тронные возвышения дворцовых зал. Во время церковных праздников во дворец переносились храмовые иконы — здесь в начале XIII века на Страстную неделю целовал образ Богородицы, главной иконы церкви Св. Богородицы Одигитрии, паломник Антоний Новгородский [59] .
Дворцы и храмы Константинополя, «скрепленные» процессиями церковных и императорских выходов [60] , представляли собой единое сакрально-символическое пространство власти христианской империи, выстроенное по единой модели Небесного града.
В западноевропейской культуре Средневековья сложилась иная ситуация. Единство западного мира было единством церкви, но не государства. Глава церкви, римский понтифик, претендовал на роль всемирного правителя, на право поставлять и низлагать монархов, на знаки императорской власти. Империи западного Средневековья были в первую очередь единством веры, и только потом, причем далеко не всегда, территориальным и административным целым. Анри Пиррен считал, что императорский титул в западном мире не имел светского значения и был юридически правомерен только в рамках церкви [61] .
Королевская власть европейского средневековья была, как известно весьма шаткой и «непродолжительной», а государственные образования непрочными и недолговечными. Проявление знакового характера государственной власти как образа высшего порядка были связаны не собственно с королевскими резиденциями — замками, пфальцами, бургами, но с церквями и монастырями.
По всей империи Карла Великого раскинулась сеть «имперских монастырей», в которых останавливался государь со своей свитой во время практически постоянных передвижений по подвластной территории. Здесь вырабатывались процедуры приема короля, включавшие общую трапезу, беседу с братией, передачу даров, особые молитвы во славу государя и государства. В монастырях создавались особые архитектурные пространства, предназначенные для приемов высоких гостей. Чертеж Сен-Галленского монастыря включает целый комплекс таких построек — дом с просторной трапезной, с пекарней и пивоварней, многочисленными спальнями и конюшнями [62] . Для торжественных въездов короля предназначались сохранившиеся до наших дней ворота аббатства в Лорше с просторным надвратным залом [63] . Вплоть до XVII–XVIII веков важнейшие монархические ритуалы были связаны с церковью, а не с жилищем короля [64] .
«Оазисом порядка» для западных королей была Византия, «варварские короли почитали за честь получать от него (византийского императора — Л.Н. ) высшие императорские титулы и пышные инсигнии своей власти; латинские хронисты зачастую вели летоисчисление по годам правления византийских вазилевсов, а при дворах западных правителей чеканились монеты, имитирующие византийские солиды» [65] . Образ резиденции христианского монарха был ориентирован на ряд прецедентов, важнейшими среди которых были храм и дворец ветхозаветного Соломона, Священный дворец в Константинополе. Вариантами реализации этих образцов были «дворец» остготского короля Теодориха в Равенне, Аахенский комплекс Карла Великого [66] , Вестминстерское аббатство, основанное Эдуардом Исповедником, т. н. «дворец Меровингов» в Париже [67] . В таких резиденциях т. н. дворцы играли явно второстепенную, подчиненную роль по отношению к капеллам, церквям, соборам. Да и сами резиденции играли роль не столько административных, политических центров, сколько были центрами символическими.
Раннее европейское Средневековье не знало стационарной резиденции правителя, как не знали столиц слабо интегрированные королевства. Резиденции христианских монархов были, прежде всего, монументальными инсигниями власти, постулировавшими свыше установленный порядок [68] .
Образцом государственной власти в европейском Средневековье, и способов ее легитимации, и организационных форм, была власть духовных владык. Папское государство, считает П. Бурдье, стало образцом формирования централизованных монархий — благодаря опоре не на территорию, а на налоги и право, оно ранее всего эволюционировало в сторону бюрократической системы управления [69] . Церковный двор в Авиньоне стал образцом придворной жизни [70] . Укрепление статуса королевской власти было тесно связано с накоплением «символического капитала» святости, придавшего королевской власти квазисвященнический характер: обряд помазания при вступлении на престол и коронации, включавшие осуществление евхаристической привилегии, королевский обряд исцеления золотушных и т. н. монархические циклы — собрание легенд, указывающих на сверхъестественное происхождение королевских инсигний [71] . У церкви позаимствована и сама идея абсолютной власти монарха — «plena potestas». Сама титулатура «Его величество» («Sa Majestй»), принятая Карлом V, прежде применимая только к Богу, — стала перенесением на монархов образа Божественного величия [72] .
Сакрализация королевской власти, повышение статуса «царства» до уровня «священства» влекла за собой перемены не столько в структуре пространства, сколько в системе убранства королевских резиденций — произошло перенесение форм храмовой архитектуры и, что показательнее, системы храмовой росписи в королевские покои. Сюжеты ветхозаветной и новозаветной истории, изображения евангелистов, притчи, помещенные стенах королевских залов, освящали королевские суды и рыцарские церемонии [73] .
В культуре Средневековья дворцы и храмы составляли единое сакрально-символическое пространство, в котором власть земная была знаком высшей власти. Сакральность государственной власти выражалась системой уподоблений: монарха и священослужителя, государственных и церковных ритуалов, инсигний власти, одной из которых и выступал «дворец». Резиденция монарха в христианском мире, восходящая к ветхозаветным прообразам и к череде исторических прецедентов, представляла собой храм и связанный с ним дворец. В этом сочетании первенствовал храм, именно здесь монарх выступал в полноте своего символического статуса.
В эпоху Древности и Средневековья, как исторических типах традиционной культуры, власть сакральна, т. е. источником ее легитимации выступает порядок взаимоотношений между миром людей и миром богов. Ни один правитель — глава общины или правитель государства Древности, средневековый император или король не являются с этой точки зрения суверенными, а их жилища представляются не исключительными топосами власти, но частями единого сакрально-политического пространства.
В традиционной культуре топосом власти выступает святилище. Это не обязательно храм, но жилище, гробница, природное пространство или природный объект — медиатор между миром человеческим и миром высших сил. Дворцы Древности и Средневековья являются вариантами сакральных пространств, поэтому справедливо объединить их в тип дворцов-святилищ.
Существенным признаком типа дворцов-святилищ является их чрезвычайная близость, порой идентичность формам культовой архитектуры, вызванная качественной близостью, сопоставимостью их как топосов. Дворец-святилище не является качественно определенным в художественном отношении пространством, но производен от языка сакральных пространств.
В сакрально-магическом политическом пространстве Древней культуры, в которой характер взаимоотношений между миром людей и миром богов носит непосредственный характер, можно говорить об идентичности дворцов и храмов. В них совпадают сами функции пространств, их магические возможности, и как следствие, художественные формы.
В сакрально символическом политическом пространстве Средневековья, когда между миром божественным и тварным возникает символическая дистанция, можно говорить об уподоблении дворца храму, аналогичному уподоблению храма земного храму небесному. Это уподобление может иметь различные формы — от художественного подобия, включающего жилище правителя и его самого в цепь символических аналогий, до территориальной близости, соседства храма и дворца, этой близостью осененного.
Настоящий раздел посвящен рождению собственно дворцового пространства, качественно отличного и от храма, и от жилища. Такой дворец появился в европейской культуре на заре Нового времени. Уникальность европейской ситуации заключалась в том, что здесь сложилась концепция суверенитета — власти, не требующей легитимации свыше, а политическая сфера приобрела автономность по отношению к сфере сакральной. В наиболее полной степени о десакрализации политической сферы можно говорить применительно к национальным суверенным государствам в культуре индустриального типа. Абсолютная монархия как особая структура, свойственная еще не национальным, но территориальным государствам раннего Нового времени, является переходной от сакрально-политической сферы к автономии политического. Но именно с ней, с абсолютной монархией, связано превращение дворца в исключительное место власти.
Власть абсолютного монарха не свободна от сакральной легитимации. Более того, как полагал П. Бурдье, «начальный символический капитал» святости сыграл решающую роль в процессе формировании абсолютизма, благодаря ему короли заняли исключительную социальную позицию, недостижимую даже для наиболее сильных соперников — братьев короля [74] . Чудесные целительные способности королей, сконцентрированные в одном лице — главе старшей ветви, единственном законном наследнике престола — стали решающим аргументом в установлении династического принципа престолонаследия. По замечанию М. Блока, «ни в одну эпоху квазибожественная сущность королевской власти и даже самой особы короля не подчеркивалась так четко и даже так резко, как в XVII столетии» [75] .
Н. Элиас считал, что в процессе формирования абсолютных монархий решающую роль сыграли так называемые «денежный шанс» и «военный шанс» королевской власти.
Под «денежным шансом» Н. Элиас подразумевал концентрацию в руках королей огромных денежных запасов в эпоху, когда денежный оборот стал играть существенную роль в экономике. «Король, владеющий землями и раздающий земли, превратился в короля, владеющего деньгами и раздающего деньги» [76] . В Средневековье земля давала своему владельцу не только средства к существованию и возможность их защищать (содержать войско), но и независимость от центральной власти, что способствовало политической децентрализации. В денежной экономике раннего Нового времени земельная рента уже не могла обеспечить своему владельцу уровень существования, соответствующий его социальному статусу — демонстративную роскошь хозяина и его щедрость по отношению к поданным [77] . Увеличение денежного оборота в экономике, начавшееся с эпохи Великих географических открытий, оказалось губительно для высших слоев общества — основных соперников монархов в борьбе за верховную политическую власть.
Отношения между королем и высшим сословием в абсолютной монархии строились в режиме т. н. «пенсионной экономики» — в раннее Новое время основой жизнеобеспечения знатного сословия и решающим способом поддержать статусный уровень существования стали придворные, дипломатические и военные должности, пенсии и подарки короля. Владение землей продолжало служить, как и в традиционном обществе, обеспечением права на сословный статус, но поддерживать его теперь, в прединдустриальном обществе, стало возможным только с помощью денег. Раздача королями денежных рент «позволяла, а довольно часто и принуждала» оставаться поблизости от короля. Как писал Н. Элиас, «сеньоры и дворяне искали места при дворе или в правительстве; буржуа — административные и судейские должности. Одни столпились вокруг короля, другие захватили аппарат управления. Все эти перемены приближали установление абсолютистского, централизованного, аристократического и бюрократического режима» [78] .
С «денежным шансом» королей напрямую был связан «военный шанс». Под ним понимается меркантилизация войны, вызванная необходимостью оснастить армию огнестрельным оружием, возводить фортификационные сооружения, способные такому оружию противостоять, возможностью формирования наемных армий. Монополия на военную власть перешла от всего знатного сословия к одному его представителю — королю, имевшему возможность содержать за денежное вознаграждение большое, хорошо вооруженное войско. Ленное войско, основу которого составляла тяжеловооруженная конница, а с ним и институт рыцарства, утратили свою роль. «Дворянство вместе с немалой частью своих экономических возможностей утратило одновременно и основы своего социального положения и социальной исключительности, а короли … обрели грандиозные новые возможности» [79] .
Денежный и военный шансы королевской власти, превратившиеся в «финансовую и военную монополию» [80] , скрепленные символическим капиталом королевской святости, превратили монарха из первого среди равных в фигуру исключительную, вознесенную над социальной иерархией.
Абсолютистские монархии раннего Нового времени, — писал Н. Элиас, — носили патримониальный характер — власть монарха над страной была продолжением и расширением его власти над домом и двором. Понимание государства как королевского дома стимулировали формирование меркантилизма и протекционизма — основных экономических стратегий территориального государства раннего Нового времени [81] . Специфическим органом власти в абсолютной монархии стало особое социальное образование или, по Элиасу, «социальная фигурация» — придворное общество, насчитывающее сотни, а то и тысячи людей, соединяющее в себе «функцию домохозяйства всей августейшей семьи с функцией центрального органа государственной администрации, с функцией правительства» [82] . В придворном обществе выковывались кадры административной машины государства, вынашивались законопроекты, готовились военные и дипломатические решения, при дворе воспитывался наследник престола. «Сквозь придворный фильтр проходило все, что прибывало из монаршего владения, прежде чем достичь монарха; через этот фильтр проходило все исходящее от монарха, прежде чем попасть в страну» [83] .
Придворное общество отличалось от сословно-представительных органов власти Средневековья, в которых родовитость была значима сама по себе, вне зависимости от расположения монарха к представителю знатного рода. Да и сам такой представитель был достаточно независим от верховной власти — у него были возможности реализации помимо монаршего двора. В абсолютистской монархии принадлежность к «обществу» и возможности реализации человека напрямую зависели от личного расположения монарха, от его благосклонности или немилости. В придворном обществе складывалась «не получившая институционального оформления и быстрее изменяющаяся актуальная иерархия, определявшаяся той милостью, в которой состоял человек у короля, его властью и значением в рамках придворной системы сил» [84] . Близость к монарху приобретала все большее значение, разделяя само дворянское сословие на тех, кто «принадлежит двору» и тех, кто от него далек. Буржуа получали доступ ко двору, закрепляясь в новой социальной группе, и огромная дистанция отделяла их от других буржуа, отношения ко двору не имеющих. Искусство королевской власти в абсолютной монархии заключалось, по Н. Элиасу, в умении балансировать между сословиями, приближая и отдаляя их представителей, не давая какому либо сословию взять вверх и не допуская объединения их усилий в оппозиции королю. Значимость актуальной иерархии в придворном обществе питала широко распространенную практику фаворитизма.
Придворное общество эпохи абсолютной монархии — это чрезвычайно разросшийся королевский дом и одновременно центральный орган государственной власти. Топос власти раннего Нового времени — дворец — это огромных размеров стационарная резиденция монарха, способная потенциально вместить все придворное общество.
Практика проживания вассалов у своего сюзерена была известна Средневековью. Рыцари время от времени — то по очереди, то по призыву — жили в доме (в замке) сеньора, делили с ним трапезу, воевали, участвовали в суде и советах, при дворе воспитывались и осваивали военное искусство младшие сыновья вассалов. Но только в абсолютной монархии пребывание большого количества знати, а в идеале — всего знатного сословия, при дворе короля стало постоянным и обязательным. Только в эпоху денежного хозяйства стало возможным содержать двор, не идущий ни в какое сравнение с дворами сеньоров Средневековья.
Начиная с эпохи Возрождения, возрастает роль придворного общества во всех европейских странах, и в Европе начинается бурное дворцовое строительство. Как замечал Н. Элиас, во Франции при Франциске I не было вообще ни одного здания, достаточно просторного, чтобы вместить в себя растущий королевский двор. «Вместилище двора эпохи денежного хозяйства» приходится все время расширять и расширять, пока не появляется, наконец, Версальский дворец» [85] . Именно дворцы становятся подлинными топосами власти, настоящими столицами государств: Хэмптон-Корт Генриха VIII, Фонтенбло Франциска I, Лувр Генриха IV, Версаль Людовиков XIV, XV, XVI, дворец Рудольфа II в Пражском Граде, дворец Карла XII в Стокгольме, Виллянов Яна Собесского.
До XVI–XVII веков король-сюзерен выступал в полноте своего символического статуса только в короткие промежутки времени, присутствуя и активно участвуя в государственных церемониях. В абсолютной монархии складываются новые публичные ритуалы, замещающие физическое присутствие монарха — власть репрезентируется обществу молитвой, художественной аллегорией, монументом [86] . Власть репрезентирована корпусом «комиссаров» — чиновников, генералов, которые ведут войско в сражение и вершат суд от имени короля.
Король-суверен постоянно отсутствует для широких слоев населения и постоянно присутствует перед своим двором. Не прекращающийся ни на минуту церемониал придворной жизни (непосредственная, первичная сфера деятельности абсолютного монарха) стал саморепрезентацией суверенной власти [87] . В абсолютной монархии, где король является одновременно объектом и субъектом репрезентации, сфера власти перемещается в эстетическое поле. Разворачивается «интенсивный процесс эстетизации королевского тела и государственной политики в целом» [88] .
В обществе, в котором властвует один лишь король, основным способом реализации сословных обязанностей становится обязанность представлять свой социальный ранг всеми жизненными проявлениями: и манерой поведения, и формами общения, и содержанием дома [89] . Как писал о веке Барокко Ж. Делез: «Были времена, когда мир считали в основе своей театром, сном или иллюзией — или, как говорил Лейбниц, одеянием Арлекина; но отличительная черта барокко заключается не во впадании в иллюзию, и не в выходе из нее, а в реализации некоторого явления внутри самой иллюзии или же в сообщении ей некоего духовного здесь - бытия , возвращающего ее частям и кусочкам какое-то совокупное единство» [90] .
Превращение «сословных обязанностей» в эстетическую практику явилось главной социо-культурной причиной масштабного дворцового строительства, развернувшегося во всех европейских монархиях XVI–XVIII веков.
В XVII веке во Франции установилась иерархия названий аристократических жилищ, которая соответствовала сословной принадлежности хозяев. Обозначение palais относилось только к местожительству короля, принцев и духовных иерархов. При этом grand palais – только королевские дворцы, palais – дворцы принцев и духовных лиц. Особняки высшей придворной аристократии называли grand hôtel или hôtel , в зависимости от ранга, к XVIII веку это название спустилось по социальной лестнице, отелями стали называть дома богатых налоговых откупщиков [91] . Социальная иерархия отразилась и в архитектурном оформлении дворцов — величина здания и его декоративная отделка ставились в зависимость от ранга владельца [92] .
Контакты с людьми придворного общества — визиты, салоны, многолюдные приемы и праздники были непосредственным инструментом карьеры, «профессиональной деятельностью» обитателей дворцов, этикет и церемониал — важнейшим инструментом господства [93] . Чем выше место того или иного представителя дворянского сословия в традиционной, а особенно в актуальной иерархии, тем больше круг его общения.
Площадь двора, вокруг которого группируются части дворцового здания, предполагала количество карет, подъезжающих к дому и размер пути, который посетителю полагалось пройти от кареты пешком. Размеры сада, соотношение парадных и частных апартаментов, количество кухонь и конюшен были рассчитаны на публичную жизнь обитателей и одновременно становились символами их положения, их интересов и притязаний [94] . Наиболее роскошный и обширный королевский дворец представлял собой кульминацию иерархически организованного художественно-политического пространства раннего Нового времени, задавая всем другим дворцам и особнякам статусные координаты, артикулированные пластическими формами.
Не только размеры отличают дворцы абсолютного монарха и придворных от резиденций предшествующего времени. Дворец раннего Нового времени стал качественно определенным в художественном отношении объектом, коррелируя с государственной властью, постепенно утрачивающей сакральный компонент в пользу эстетического. Начиная с эпохи Возрождения, дворец задумывался и создавался по законам и правилам Искусства.
Исследователи, изучающие процессы модернизации как перехода от традиционного типа культуры к современному, решающую роль отводят формированию рациональности — стратегий аналитического мышления, в широком смысле жизненных, мировоззренческих стратегий [95] . Генезис рациональности связывается с европейской культурой и признается ее специфическим качеством, важнейшим фактором влияния на мировую культуру [96] . Формой рациональности в переходную эпоху стал теоретический подход к самым разным сферам деятельности, в лоне которого шел поиск универсальных законов — мышления, искусства, политики, науки. Теоретическая мысль в европейской культуре раннего Нового времени исполняла роль традиции, модернизированной, но все же еще традиции, в которой категории добра, истины, красоты по прежнему заданы, укоренены в трансцендентном, а стратегии деятельности подвергнуты анализу.
В раннее Новое время, как и в Средневековье, и в эпоху Древности, право на власть не утратило трансцендентного обоснования. Но формирование абсолютных монархий и то исключительное положение, которое занял абсолютный монарх по отношению к обществу, связано, с изменением эпистемологических принципов легитимации власти. Начиная с эпохи Возрождения, подобие монарха Богу все чаще и последовательнее связывается не с системой символических аналогий и магической благодатью «тела», но безличным и универсальным законом, с системой принципов. На суверена постепенно переносятся свойства самопорождающей субстанции, не нуждающейся в основании и внешней причине [97] . Суверенность короля раннего Нового времени это не знак власти, но сама природа власти. Подобие монарха Богу очищается от антропоморфности, превращается в онтологическую абстракцию, принцип, закон. В аргументах теории суверенитета содержатся в зачатке принципы верховной власти закона и идея самообоснования власти, имманентности власти, которые станут основой государства Нового времени.
Понимание политической власти как универсального и всеобщего закона, частным случаем которого являются конкретные политические действия и процессы, соприродно рациональной философии, нацеленной на выработку метода, галлилеевской и ньютоновской физике, объясняющей законы движения материальных тел в однородном бескачественном пространстве, внеличной геометрии, организующей живописные знаки на холсте. Еще Э. Панофский показал, что в линейной перспективе воплощено «современное систематическое пространство» — «в художественно — конкретной сфере раньше, чем в его сформулировала абстрактно-математическая мысль» [98] .
Архитектурный язык дворцового пространства оперировал строгим математическим инструментарием — теорией ордерного пропорциорования, законами симметрии, правилами перспективы. В теории и практике ордерной архитектуры, не меньше, чем в других областях духовных поисков формировался опыт систематического мышления [99] . Л. Таруашвили назвал ордерную архитектуру Нового времени цивилизаторским актом, «волевым самоопределением культурного типа» [100] . Правила ордера (правила членения, соответствия частей, соразмерности, гармонии) понимались как универсальные всеобщие законы Красоты, в соответствии с которыми Искусство «оформляет Материю очертанием…» [101] . Можно было спорить о том, какие ордера совершеннее, правильнее — ордера «древних» или «новых», но мысль о том, что именно «в ордерах заключается все великолепие архитектуры» [102] полагалась бесспорной. Начиная с XV и вплоть до середины XIX века дворцовая архитектура — это архитектура ордерная par excellence.
Декоративное оформление дворца предполагало единую развернутую сюжетно-тематическую программу, организованную по законам риторики [103] . Риторика была в художественной культуре раннего Нового времени универсальной упорядочивающей инстанцией, ответственной за область художественной нормы. Риторика, включающая в себя в свернутом виде и философию, и этику, и эстетику, имела «статус метатекста с автодескриптивной функцией» [104] — организовывала не только художественный, но целостный социо-культурный мир во всех его проявлениями. Сюжетно-тематическая программа дворцовых резиденций аппелировала к истории и мифологии, создавала историко-мифологическую, литературную ауру власти, служила художественным референтом сакральности королевской власти.
Дворцовая резиденция европейского типа представляет собой тотальное художественное пространство, в котором упразднены все хозяйственные функции в пользу единственной — репрезентативной. Еще Виньола при постройки виллы в Карпаролле размышлял над тем, как организовать пространство, чтобы нельзя было увидеть «ни одного из помещений служб и грязных занятий там происходящих». По поводу отсутствия бытовых помещений во дворцах XVII века О. Шуази обронил: «эти дворцы построены не для простых смертных» [105] .
Дворцово-парковый комплекс раннего Нового времени является самодостаточным в художественном отношении пространством, грандиозным и цельным «большим произведением» Искусства, в котором работают все его виды и жанры. Дворец создавался как бы на пустом месте, как «на чертежной доске» [106] , точнее пространство, на котором строился дворец, мыслилось как пустое и чудесным образом преображенное. Даже если это городской дворец, как флорентийские палаццо XV века, он не учитывал масштаб улиц и кварталов, не вписывался в городской ландшафт, но «накладывался» на него сверху [107] . Точно также не принимался во внимание и деревенский ландшафт: села сносились, а природа перекраивалась в подчинение единому художественному замыслу. Миметическая концепция искусства подразумевала подражание не собственно природе, но законам природы как законам творения. Сама же природа понималась как бесформенная Материя, нуждающаяся в преобразовании Искусством.
Стилистика дворцовых парков, конечно, менялась. Так, важную смысловую роль в Ренессансном парке играли гроты — изображение утробы земли, в которой вызревают формы, и водные потоки, выражающие идею оплодотворяющей силы [108] . Образы творящей материи в Ренессансном парке не имели центра, они были распылены повсюду. В парке эпохи Барокко царила власть геометрии, сдерживающей природную силу, покоряющей ее закону: «прямые линии чертежей, говорящие о своем согласии с абстрактным великим Божьим миром, геометрическая молитва в духе Мальбранша…» [109] . Сложившийся «французский» парк центрирован уходящей в бесконечность осью перспективы, проложенной от точки зрения короля, располагавшейся в центре дворцового фасада прямо на оси симметрии. Именно в барочном парке монарх выступал как аллегорический гарант порядка. В ландшафтном (английском) парке царила искусно созданная естественность. Но и в том, и в другом, и в третьем случае работали законы и правила искусства, каждый раз понимаемые как универсальные. Дворец занимал в этом комплексе центральное место — не всегда в геометрическом, но всегда в сюжетном, смысловом отношении. Если парк семантически олицетворял весь мир [110] , то дворец был его «действующей причиной».
В Искусстве Нового времени существенным образом изменились роли дворцов и храмов в культурном ландшафте. В Средневековье храм был центром символически осмысленного пространства. Аналогии власти земной и власти небесной вели к включению резиденций монархов в пространство монастыря, к уподоблению дворца храму. Универсальные законы Красоты уравняли дворцы и храмы в качестве произведений Искусства, что вело к постепенному угасанию символического первородства сакральной, храмовой архитектуры. Параллели между архитектурными решениями и декоративным оформлением дворцов и храмов раннего Нового времени, на которое указывают историки архитектуры [111] , мотивировано теперь не желанием уподобить дворец храму или храм дворцу, но универсальностью правил Искусства. Можно говорить о том, что дворец и храм поменялись местами: если в Средневековье дворец был частью церковного комплекса, в котором храм доминировал и художественно, и символически, то в дворцовых ансамблях XVII–XVIII веков ситуация изменилась кардинально — церковь стала частью дворца.
Новый тип резиденции правителя, позволительно назвать дворцом — произведением искусства . Типологическим признаком таких дворцов является их создание по законам и правилам Искусства, которые понимались как универсальные, всеобщие.
Новое время: дворец как идеологема власти
В индустриальной культуре власть лишена сакральной легитимации, нивелирована ее эстетическая окраска. С этой точки зрения дворцовое строительство XIX–XX веков должно выглядеть явным анахронизмом. Дворец «выживает» в индустриальном обществе как идеологема власти, архитектурная декларация политического и социального устройства государства.
Государство индустриального общества это государство демократическое, национальное, бюрократическое, власть в нем носит секуляризованный характер. Демократическим государство является в том смысле, что источником власти, сувереном, выступает не отдельная личность (наследственный монарх), а народ — весь народ. По словам известного политолога К. Шмитта, идея народного суверенитета была «самой сильной идеей» XIX века, а ее столкновение с монархическим принципом — ведущей тенденцией столетия [112] . Как писал И. Валлерстайн, «В те два века, что последовали за французской революцией, эта теоретическая конструкция завоевала весь мир и мало кто оспаривает ее сегодня, несмотря на все попытки … опровергнуть эту доктрину, и, несмотря на многочисленные примеры того, как де факто игнорируется суверенитет народа» [113] .
Демократическое государство индустриального общества — это национальное государство. Сувереном выступает народонаселение страны, осознающее свое национальное единство — общность происхождения, языка, истории. Национальность, понимаемая как гражданство, далеко не всегда совпадает с этническими корнями населения той или иной страны — государствами-нациями становятся в индустриальном мире и моноэтнические, и полиэтнические государства. Принадлежность человека к государству, которая в средневековом обществе имела характер лояльности, личной преданности сюзерену, в индустриальном обществе раскрывается как принадлежность к политическому целому. Национальное сознание является ведущей формой коллективной идентичности, если не отменяющей, то перекрывающей все остальные, а государство-нация становится субъектом политического процесса.
Ю. Хабермас показал, что пониманию нации как народонаселения государства предшествовала т. н. «дворянская нация», поясняя, что в абсолютной монархии дворянство было единственным сословием, имевшим политическое существование [114] . Общность происхождения дворянства связана с сословным единством, инкорпорация представителей «третьего сословия» в политические структуры выглядела как аноблирование, общность языка и истории «дворянской нации» связаны с античным наследием, имевшим статус классического, с универсальными законами Искусства. Придворные общества «старого режима» составляли в этом смысле «национальное» единство. Формирование государства-нации было движением «сверху» — от просвещенной и образованной части «дворянского сословия», от интеллектуальной элиты вниз по социальной лестнице [115] .
Государство в индустриальном обществе — это бюрократическое государство или государство чиновников. Как писал Н. Бердяев, на смену «аристократическому принципу культуры», требующему от лиц, стоящих у власти, «подбора качеств», приходит демократический «принцип техники» [116] — требование специализированного научного знания и профессиональной компетентности. Отбор на должности («рекрутирование» по М. Веберу) государственного аппарата и органов власти регламентируется определенными процедурами, требует наличия у кандидата квалификации, подтвержденной формальными свидетельствами. «Бюрократическое правление означает господство на основе знания — в этом заключается его специфически рациональная основа» [117] .
Демократия посттрадиционного государства не исключает монархию как форму политического устройства. Структура «демократической монархии» обсуждалась в политических теориях Нового времени [118] , отрабатывалось в практике Славной революции в Англии 1688 года [119] .
Однако в посттрадиционном обществе институт монархии и личность монарха оказываются разведены. Разделение публичной и приватной сфер жизни могло проявляться в подчеркнутой аскетичности личной жизни монарха в сочетании с репрезентативностью придворных ритуалов (Петр I, Франц Иосиф I). Монарх обрел право на приватную сферу и все чаще стал выступать в роли частного лица — супруга и отца (Николай I), любителя музыки и сочинителя (Лепольд I Габсбург), вплоть до монархов, откровенно тяготившихся своим «профессиональным долгом» и предпочитавших управлению государством романтическую мечту (Людвиг II Баварский) или семейное счастье (Николай II).
С точки зрения императива компетентности монарх в посттрадиционной культуре «с безусловной неизбежностью всегда и постоянно является дилетантом» (М. Вебер) [120] , а значит, нуждается в профессионалах и специализированных институтах государственного управления. Сочетание монархии с различными демократическими институтами власти оправдано с точки зрения «технологии» власти в индустриальном мире.
Демократия как идея суверенитета народа не исключает диктатуру как форму правления. По М. Веберу диктатор — это харизматический лидер. Харизматическая власть, как считал М. Вебер, выполняет особую функцию, являясь своего рода катализатором при переходе общества от традиционных форм власти к рациональным, а затем «растворяется» в рационально организованных структурах [121] . По мнению К. Шмитта, оппонента М. Вебера, диктатура — неизбежное следствие демократии. Демократические аргументы, писал К. Шмитт, основаны на ряде тождеств: «тождество правящих и управляемых, тождество субъекта и объекта государственного авторитета, тождество народа и его репрезентации, тождество государства и закона, наконец, тождество количественного (численного большинства и единогласия) и качественного (правильность закона)» [122] . Диктатура в демократическом государстве следует из теоретической и практической возможности отождествить меньшинство с народом и перенести понятие из области количественного в область качественного.
Власть в суверенном национальном демократическом государстве легитимирована представлением о нации-суверене, концептом «воли народа». Идеология демократической власти не лишена иррационального компонента — веры, положенной в основу политического принципа разделения властей и правоты большинства. Но осознание и «разоблачение» иррациональности демократии состоится позже — в общем проекте «разоблачения» культуры модернизма — и станет одним из симптомов конца Нового времени.
Для нашей темы важно то обстоятельство, что государство Нового времени во многих своих моделях и формах преемственно по отношению к абсолютной монархии. Формирование демократической идеи историки описывают как перенос идеи суверенитета с одной личности (наследственного монарха) на весь народ, становление национального самосознания связывают с общностью «дворянской нации», истоки принципа взаимного уравновешивания властей находят в сословно-представительной системе, бюрократизация аппарата управления выглядит как дальнейшее развитие сословно-бюрократического аппарата абсолютной власти, формы межгосударственных отношений между равноправными суверенными партнерами восходят к Вестафальской системе 1648 года.
Дворец как топос власти также унаследован культурой индустриального общества от предшествующей эпохи. Тип дворцового здания эпохи абсолютных монархий стал прообразом резиденций органов демократической власти, а также отправной точкой развития общественных зданий, типология которых в индустриальном мире стала чрезвычайно разветвленной.
Дворцовое строительство в индустриальном мире разворачивается по нескольким направлениям. Наиболее традиционным его вариантом, угасающим к началу XX века, является строительство резиденций «действующих» монархов.
Разделение профессиональной (публичной) и частной жизни привело к разделению дворцов на два типа — официальные резиденции и частные особняки. Официальные резиденции правящих домов, построенные в XIX веке, носили облик дворца-произведения искусства: Букингемский дворец в Лондоне; Карлтон-Хауз в Лондонском Уэст-энде; «Новый Гофбург» Габсбургов в Вене, Королевский дворец в Праге, Михайловский дворец в Петербурге. В том же духе отстраивались парадные королевские резиденции во вновь образованных монархиях: Старый дворец в Афинах, дворец Сан-Кристобан в Рио де Жанейро, дворец Абдин в Каире [123] .
Городские резиденции членов правящего дома утратили многие компоненты «дворцового» облика. Прежде всего, исчез парадный двор и сад — то, что было исключением в XVII–XVIII веках, стало нормой в городах XIX века. Дворец XIX века вынужден встраиваться, втискиваться в плотную сеть городской застройки — становиться в единый фронт улицы, считаться с интересами владельцев соседних участков. Новые загородные резиденции монархов XIX века продолжали называть дворцами, но в стилистике, планировке, организации внутренней жизни они превратились в частные дома. Если дворцы XVII–XVIII веков представляли собой вариации одной художественной модели, то загородные дворцы века XIX отличаются крайней индивидуальностью. Они программно непохожи на «стандартные» дворцовые решения и друг на друга.
Одни подчеркнуто интимны и уютны: Шарлотенхоф в Потсдаме, неоготический коттедж Николая I в Петергофе, неоклассический дворец Итамаранди в Катте, Бразилия. Другие «просты»: бревенчатый загородный дом короля Норвегии Хакона VII в окрестностях Христиании (Осло), загородные виллы Александра III в Финляндии [124] . Третьи романтичны: загородная резиденция Наполеона III замок Пьерфон, замок в Шверине великого герцога Фридриха Франца Мекленбургского, дворец Александра III в Верхней Массандре, дворцы Людвига II Баварского Нойшванштайн, Линдерхоф, Херенкимзее [125] .
Королевские, царские, императорские дворцы XIX века, существующие во множестве лиц, утратили не только прежнее единство дворцового облика, но и, что более существенно, роль эстетической доминанты. Еще совсем недавно в дворцовом строительстве разворачивались стилистические и технологические новации, теперь творческий поиск связан с другими типами зданий. Прежде дворцами восхищались, им подражали, теперь дворцы вызывают удивление, иногда недоумение, порой заставляют сомневаться в душевном здоровье заказчиков, как произошло с Людвигом II Баварским.
Городские дворцы представителей правящей семьи остались разновидностью статусного строительства, предполагающего высокое социальное положение и публичные обязанности своих обитателей. Рядом с ними, часто соперничая в роскоши или эстетическом вкусе, появились частные особняки купцов, промышленников, банкиров. Петербург превратился в «город дворцов» не в XVIII, а во второй половине XIX века благодаря чиновникам и купцам, строившим дома «во вкусе Растрелли» [126] . В США на рубеже XIX — XX веков несколько фирм занимались строительством «дворцов для миллионеров». Некоронованные короли Нового света демонстрировали свои неограниченные финансовые возможности, поселяясь в копиях римских палаццо (дом железнодорожного магната Уилларда) или замков Луары (поместье Билтмор У. Вандербилта) [127] , устраивая в них «королевские» праздники [128] . Строительство частного особняка дворцового типа означало теперь не сословное право или долг, но финансовые возможности частного лица и претензии частного капитала на публичное признание.
Тиражирование художественных форм, сделавшееся возможным благодаря промышленному производству, вело к вульгаризации дворцового образа, становилось знаком не только богатства, но и безвкусицы. Вариантом общедоступной роскоши стали Палас-отели и Гранд-отели — гостиницы в виде дворцов, т. н. «дешевые дворцы», «ложные дворцы» в смешанном ренессансно-барочном стиле. Родиной палас-отелей была Швейцария, переживавшая в конце XIX века курортный бум [129] .
Рядом с резиденциями монархов или вместо них вставали здания органов демократической власти, утверждая политический суверенитет государства-нации. Поиски форм для зданий новой власти начались уже во время Французской революции, в 1790–1797 годах было создано много проектов дворца Ассамблеи. В результате Национальная Ассамблея заняла дворец Тюильри, который был по этому случаю переименован в Национальный дворец [130] . После пожара, уничтожившего Тюильри, Ассамблея переехала в Бурбонский дворец. По этому случаю была обновлена монументальная отделка и Э. Делакруа выполнил росписи на темы истории цивилизации.
В результате практически все органы власти во Франции расположились в бывших королевских дворцах или аристократических отелях: резиденцией президента стал Елисейский дворец, Государственный архив расположился в отеле Субиз. Собственный дворец был построен, пожалуй, только для французской Фемиды — новый корпус дворца Правосудия завершил собой исторический комплекс на острове Ситэ, включающий остатки резиденции галльских цезарей, Меровингов, Каппетингов, капеллу Сен-Шапель, связанную с почитанием Людовика Святого [131] .
Дворцовый облик отличает в первую очередь здания законодательной и судебной ветвей власти. Им в большинстве случаев официально присваивалось имя дворца — дворцы парламента, дворцы правосудия.
Дворцовые композиции эпохи абсолютизма становились образцом пространственно-планировочной композиции для вновь строящихся правительственных зданий. Парадная лестница — главное звено системы интерьеров, обширные вестибюли, холлы, галереи, залы заседаний — все это было парафразом парадных дворцовых анфилад. Интерьеры дворцов Парламентов и дворцов Юстиции украшались с подчеркнутой репрезентативностью и назидательностью.
Выбор стилистического прототипа играл в архитектуре XIX века важную идеологическую роль, помещая новые типы зданий и, соответственно, новые социальные институты в исторический контекст. Архитектура правительственных дворцов свидетельствовала об укорененности демократической власти в истории государства, в истории цивилизации.
Готические формы английского парламента — Весминстерского дворца, возведенного после опустошительного пожара 1834 года, были для современников утверждением средневековых корней парламентаризма. Сам О. Пьюджин в своей «Апологии возрождения христианской архитектуры в Англии» доказывал, что готика соответствует британскому национальному характеру [132] . В формах неоготики построено «огромное» здание суда на Флит-Стрит в Лондоне, отличающееся «неуклюжей и наивной живописностью» [133] , Парламентский дворец в Будапеште, парламентский комплекс в Оттаве. В последнем случае готические формы отсылали еще и к образцу метрополии — Канада по сей день формально управляется английской королевой [134] .
Идея античных истоков демократической цивилизации питала правительственный «неогрек»: дворец Справедливости (суд) в Лионе [135] , дворец Юстиции в Генте, здание парламента в Вене, в котором, как писал К. Зитте, за фасадом в духе «греческого ренессанса» находился «бароккальный дворец» [136] . Идея античных корней демократии была последовательно раскрыта в декорации Венского парламента [137] .
Надо заметить, что откровенная дидактичность монументальной декорации правительственных дворцов к концу XIX века ощущалась как безнадежно устаревшая, но идеологически оправданная. Автор книги о дворце Юстиции в Париже, описав многочисленные композиции на тему «Закона покровительствующего» и «Закона карающего», «Святого Людовика, творящего суд под дубом» и «Людовика XVI с адвокатами, обязанными защищать его перед Конвентом», предложил одеть богиню Правосудия в модный наряд и заменить зеркало истины у ее ног на фотообъектив [138] .
К образам «золотого века» абсолютизма отсылали ренессансные и барочные формы дворцов Юстиции в Мюнхене, Вене, Риме, Федерального суда в Лозанне, Прусского ландтага и Рейхстага в Берлине, Федерального дворца в Берне, парламента в Стокгольме. Образцом для такого типа правительственных зданий считается дворец юстиции в Брюсселе, о котором выразительно высказался Поль Верлен: «нечто вавилонское и микеланжеловское с долей Пиранези. И всплеск — всплеск безумия… Извне — колосс, внутри — монстр. Оно хочет быть огромным — и оно огромно» [139] .
Большинство этих зданий отличают не просто большие, но гигантские размеры, они перекроили городской ландшафт, стали новыми пространственные доминантами. Гигантизм, ставший отличительной чертой правительственной архитектуры второй половины XIX–XX века, не следует считать одним лишь следствием дурного вкуса. «Чем больше город, тем больше и обширнее становятся площади и улицы, тем выше и объемнее здания», — писал К. Зитте в 1889 году, рассуждая о художественном облике города в урбанизированном обществе, — «градостроительство должно приготовить собственный масштаб для миллионного города» [140] . Монструозные дворцы парламентов и дворцы юстиции конца XIX века были, по существу, ответом на вызов урбанизации.
Эстафету преемственности между необарочными и неоренессансными дворцами парламентов, дворцами юстиции конца XIX века и правительственными зданиями века XX передали американские небоскребы 1920–1930-х годов (Эмпайр-стэйтс-билдинг, Крайслер-билдинг, Рокфеллер центр). В архитектурных манифестах эпохи «просперити», переживших «великую депрессию», иная стилистическая трактовка художественных форм не изменила, но усилила главный аспект образа — гигантский масштаб. И хотя эпоха глобального лидерства США была еще впереди, здания крупных корпораций соразмеряли себя уже не с миллионным городом, но с целым миром. В довоенную эпоху, в период классического индустриализма только в США здания компаний действительно соперничали с правительственными — вложением капитала, размерами, претензиями художественного образа. А.В. Иконников метафорически определял архитектуру американских небоскребов как «стиль биг-бизнеса», а правительственные здания Европы и СССР как «стиль власти». Их несомненное стилистическое единство и преемственность «стиля бизнеса» по отношению к «стилю власти» XIX в. можно трактовать как отчетливые претензии большого бизнеса на власть, в том числе и политическую.
Архитектура правительственных зданий в европейских колониях была прямо ориентирована на дворцовую архитектуру метрополии, да и возводились они главным образом европейскими архитекторами. Правительственный комплекс Калькутты повторял планировку и архитектуру Келдстон-Холла Р. Адама. Здание парламента в г. Сингапуре (владение Британской империи) выполнено в формах неоампира [141] . Дворцы Юстиции в Оране (Алжир), Касабланке (Марокко) были выполнены в формах французского классицизма.
Перенос центра Британских имперских владений в Дели сопровождался созданием «нового Версаля», в центре которого дворец вице-короля Индии, окруженный зданиями парламента, секретариата, дворцами туземных правителей. «Картография колониальной власти хорошо просматривалась в планировке городского пространства… Широкие авеню Нового Дели отделили белых правителей от коричневых бабу , тщательно соблюдая их разделение по статусу» [142] . Выбор образов для столиц в колониально зависимых странах был продиктован не столько эклектическим принципом «умного выбора», сколько политическим принципом лидерства, не предполагающего эстетических возражений.
В архитектуре стран Азии и Африки первой половины XX века сформировалось понятие «европейского центра», подразумевавшее, во-первых, сосредоточение правительственных зданий в одном месте, в идеале — на одной главной городской площади столицы, во-вторых, европейские, чаще всего в духе ар-деко, архитектурные формы. В непосредственной близости от «европейских центров» отстраивались офисы крупнейших европейских и американских фирм и отели. Так возникали Новые Афины, новый Каир, новый Дамаск, новый Алжир. Безаппеляционность европейского вторжения в художественные ансамбли неевропейских столиц достаточно определенно выражала политические претензии Европы.
Еще одной разновидностью зданий-символов политического пространства индустриального мира стали резиденции международных организаций, призванных регулировать взаимоотношения между суверенными государствами-нациями. Первые международные соглашения, демонстрировавшие выступление на политическую сцену суверенных государств, были ситуативны, зависимы от конкретных военных операций (Вестфальский мир, Священный союз). С начала XX века строятся специальные здания, одним своим присутствием декларирующие постоянство международных соглашений и возможность мирного урегулирования взаимных претензий. В стилистическом отношении все эти здания разные. Единственное, что их объединяет — программный интернациональный подход к строительству. От международных конкурсов на дворец мира в Гааге и дворец Лиги Наций в Женеве (1938) [143] до интернационального коллектива архитекторов здания Юнеско в Париже.
С дворцовой темой связан еще один архитектурный сюжет — появление целого ряда типов общественных зданий культурно-просветительной функции. В аксиосфере национального суверенного государства важное место занимает культурное наследие — корпус памятников, артефактов, подтверждающий национальное единство, легитимирует само существование нации и ее право на политический суверенитет. Национальные театры, Национальные музеи, Национальные библиотеки, Национальные университеты появляются в качестве институтов, ответственных за сохранение, изучение и распространение национального наследия, и в этом смысле играют политическую роль, несут идеологическую нагрузку.
Новые типы общественных построек были во-многом связаны с дворцовыми прообразами. Некоторые из них назывались дворцами, закрепляя в самом имени высокий статус этих учреждений: дворец Архивов и дворец Университета во Франции (не осуществлены), дворец Занятий школы изящных искусств в Париже [144] . В дальнейшем от дворцового имени отказались: лишь иногда, метафорически, могли назвать библиотеку дворцом Книги или школу храмом Знаний. Между тем стилистические прототипы, использованные в архитектуре библиотек, музеев, театров, университетов, превращали их во «дворцы и храмы» национального наследия.
Римский Пантеон послужил стилистическим прототипом для целого ряда зданий библиотек и архивов: читальные залы Британского музея, Национальной библиотеки в Париже, библиотеки в Стокгольме. Греческие и римские образцы, превращали музеи в святилища Национальной культуры. Дворцовые прототипы без труда узнаются в университетских комплексах: университет в Шарлоттсвилле, США [145] , университет в Вене [146] , здание Национальной оперы в Париже, ставшее образцом для театральных зданий рубежа XIX–XX веков. Вариациями на тему дворца стали Национальная галерея и Британский музей в Лондоне, музей Прадо в Мадриде, национальные музеи в Будапеште, Праге, публичная библиотека в Бостоне.
Своеобразной формой национальных музеев стали «действующие» дворцы — резиденции правящих монархов и членов их семьи. В отличие от XVII–XVIII веков, когда осмотреть Версаль или Петергоф могли только лица дворянского звания и только по протекции, со второй половины XIX века во дворцы стали допускать посетителей. За определенную плату в определенные дни и часы любой желающий мог осмотреть императорские дворцы, например, в Германии. Частичная музеефикация «действующих» дворцов была своеобразной «национализацией» художественного наследия, которое «создано руками лучших представителей нации» [147] .
Вслед за Национальными музеями, библиотеками, театрами ориентированными на сохранение исторического прошлого нации, появились здания, предназначенные для актуального настоящего — выставок современного искусства, собраний общественности, фестивалей и конкурсов государственного и национального масштаба. Среди первых — дворец выставок Запейон в Афинах.
Дворцами индустриального мира были многофункциональные комплексы, связанные с доминантными для индустриального мира практиками человеческой деятельности. Успехи промышленного производства демонстрировались в выставочных дворцах, которые были возведены в различных европейских столицах ко Всемирным промышленным выставкам; некоторые из них стоят до сих пор. Первым стал Хрустальный дворец Всемирной Лондонской выставки. Имя дворца оказалось присвоено выставочному павильону с легкой руки журналиста, но затем стало привычным; Дворец Индустрии с Галереей машин для Парижской выставки 1855 года [148] , Дворец Машин 1889 г. в Париже, необарочные Гран-палé и Пти-палé. Дворцы промышленности, дворцы Индустриализации были построены в Праге, в Брюсселе, выставочным дворцом был парижский дворец Трокадеро на холме Шайо [149] . Промышленные выставки были кульминацией индустриальной культуры XIX века, они не только демонстрировали плоды промышленной деятельности, но и, как считал З. Гидион, формировали «дух соревнования», «дух свободной конкуренции» [150] . Обращение к дворцу как к универсальному прототипу было вдохновлено самой атмосферой праздника, сопровождавшей каждую выставку, рождено оптимистическим этапом индустриальной культуры.
З. Гидион считал, что праздничный тон индустриального соперничества утратил актуальность к концу XIX века, были выработаны менее дорогие формы показа новой продукции, а промышленность стала чем-то само собой разумеющимся. Началом конца индустриальной феерии стал бутафорский Белый город в Чикаго для Всемирной Колумбийской выставки 1893 года [151] .
Дворцы индустриального общества, в массе своей, утратили место в авангарде художественного процесса. В эпоху, когда остро ценилось новаторское оригинальное авторское высказывание, они часто вторичны, подражательны, тиражируемы. В отношении дворцов не действует принцип экономичности, сомнителен принцип эффективности, столь важные в рационально организованном обществе. Дворцы в индустриальном мире стали прежде всего идеологемами власти — декларациями политического и социального устройства государства.
Если в культуре раннего Нового времени способы репрезентации власти были заданы искусством, его «всеобщими» темами, сюжетами, принципами, то в культуре эпохи модернизма искусство, скорее, используется для выражения значимости общественных институтов. Архитектурные формы резиденций власти и важнейших государственных учреждений декларировали укорененность институтов государственной власти в истории страны, в истории цивилизации (историзм XIX века), историческую правоту власти (монументальный историзм XX века), провозглашали технический прогресс как счастливое будущее (аванград и неоаванград XX века).
Художественные особенности дворцов Нового времени объединяет не близость художественных форм, но общий принцип — вера в то, что идеология, т. е. важнейшие теории политического устройства, могут быть адекватно выражены языком искусства. Общим для дворцов нового времени является прежде всего имя, которое стало знаком, маркирующим принадлежность здания и размещенного в нем учреждения, сфере государственных интересов. Поэтому дворцы Нового времени — резиденции органов власти и важнейших общественных институтов — объединены в тип дворца-идеологемы .
Законы и правила искусства в культуре модернизма утратили универсальный характер. Под воздействием исторического императива классика стала одной из форм художественного, равноправной по отношению к другим его формам. Сфера «чисто художественного» стремительно уменьшалась до «размеров» личной жизни и личного творчества, тогда как в общественной жизни — в политике, экономике, образовании — искусство превращалось в средство для выражения общественных и политических идей. Это не отменяет искренности художественного творчества, как, впрочем, не отменяет искренней веры в идеологию власти народа, в науку и технический прогресс.
Дворец-симулякр и проблема власти в культуре Новейшего времени
Мир после второй мировой войны получил название двухполюсного мира, он был представлен двумя системами — капиталистической и социалистической или, по И. Валлерстайну, капиталистической миросистемой и ее антисистемой [152] . Лидерство европейских стран — США или СССР в каждой из систем было недвусмысленно закреплено в архитектурном ландшафте образами правительственных зданий. В «европейских центрах» неевропейских столиц воспроизводилась знакомая колониальная модель, за что правительственная архитектура второй половины XX века в Азии и Африке получила название «импортированного модернизма» [153] . Дворцы парламентов, президентские дворцы, дворцы юстиции, национальные музеи, библиотеки, университеты воплощали европейскую в своей основе модель суверенного государства-нации. Лидерство СССР в странах социалистического блока было архитектурно обозначено не менее прямолинейно — парафразом главной площади советской столицы в Улан-Баторе [154] , «сталинской высоткой» в Варшаве [155] .
Прямолинейность архитектурного вторжения была снята универсальной стилистикой «современного движения». Принципы «современной архитектуры» — целесообразной функциональной организации пространства — постулируемые как строго рациональные, но внедряемые с большим эмоциональным напряжением и романтическим воодушевлением, стали основой образа правительственных зданий конца 1960–1970-х годов. Формы «современной архитектуры» понимались ее творцами в ключе символического равенства граждан в государстве и государств в мире. Они были программно лишены национальной окраски — ничего, кроме «мудрой, правильной и восхитительной игры освещенных объемов» [156] . Один из латиноамериканских архитекторов, отвергая язык исторических форм в пользу чистого языка «современной архитектуры», заявлял: «никто не хочет превращать свое прошлое в будущее» [157] .
Наиболее масштабными примерами воплощения принципов «современной архитектуры» стали правительственный комплекс Чандигарха и Бразилиа с дворцами правосудия, дворцами Ассамблеи и Национального конгресса, губернаторским и президенскими дворцами. В новых дворцах не осталось ничего от классического прототипа дворцового здания, но сама задача — возвести новый город в пустыне, «быстро, словно по мановению волшебства» [158] — продолжала дворцовую традицию Нового времени. В начале XXI века славу Чандигарха и Бразилиа, несмотря на критику последних за чрезмерную утопичность, собирается разделить Астана — новая столица Казахстана.
Идеи международного сотрудничества как диалога равноправных суверенных государств были художественно репрезентированы многочисленными зданиями международных организаций: ООН [159] , ЮНЕСКО, НАТО, организации Варшавского договора, Совета Экономической взаимопомощи [160] , Лиги арабских стран [161] , Организации стран экспортеров нефти, Африканского национального конгресса. Теперь их почти не называли дворцами, но штаб-квартирами или, нейтрально, зданиями. Сама смена имени свидетельствовала о состоянии «напряженности» в мире, обладающим самым мощным за всю историю человечества оружием и осознавшем безграничность государственной агрессии.
В отношении принципов легитимации власти обе миросистемы типологически едины — источником суверенитета выступает народ, понимаемый как все народонаселение страны. Однако демократия посттрадиционного типа, в отличие от демократий в традиционных обществах, является представительской демократией. Основной ее парадокс заключается в отрыве суверена от своих представителей и в фактической независимости органов власти от народа, чье право на политическое волеизъявление превратилось в спектакль [162] . Проблема преодоления этого разрыва, выразившаяся и в философском «разоблачении» демократии, и в поисках конкретных политических стратегий, была известна обеим миросистемам, несмотря на то, что могла обсуждаться в разных терминах.
Свое художественное решение она получила в новом типе общественного здания, в котором процессы самоорганизации и организации общества (политической или всякой иной) должны были объединиться. Такой тип здания сформировался в советской культуре, где идеологемой «настоящей демократии», «демократии масс» стали дворцы и дома культуры. На их основе возник тип универсального общественного здания, который под именем дворцов конгрессов, дворцов республики, дворцов наций появился в 1960-е — 1980-е годы в столицах многих государств.
В больших и малых залах заседаний, трансформируемых в концертные, спортивные или кинозалы, проходили, сменяя друг друга, правительственные съезды, научные конференции и симпозиумы, художественные мероприятия, праздники. Одновременно здесь во дворце находились различные студии, библиотеки, магазины и киоски, комплексы ресторанов и кафе. Были, наконец, просторные холлы и камерные фойе, куда можно войти прямо с улицы, просто отдохнуть и пообщаться. Потенциальная открытость таких дворцов для различных форм организованной общественной жизни была ориентирована на возможное многообразие этих форм и одновременно на «живое», неорганизованное, постоянное присутствие народа. Среди универсальных общественных зданий такого рода дворец съездов в Московском Кремле [163] , дворец Республики в Берлине [164] , дворец Республики в Алжире, дворец Республики в Бухаресте, Национальный дворец в Софии, зал конгрессов «Финляндия» (дворец «Финляндия») в Хельсинки [165] , дворцы конгрессов в Брюсселе, Лилле, Брегенце [166] .
Дворцы конгрессов, дворцы наций, дворцы республик можно считать архитектурной декларацией «гражданского общества» или «подлинной демократии», в которой народ представлен не безликой массой, а солидарностью и гибким сотрудничеством многочисленных «реальных групп», напрямую контактирующих со своими представителями в политических структурах. Такие дворцы можно отнести к уже описанному типу дворцов-идеологем: идеологические задачи служили питательной почвой для архитектурных решений, с функционированием таких дворцов-учреждений связывались определенные политические надежды. Дворец — универсальное общественное здание стал итоговым звеном типологии общественных зданий индустриальной эпохи.
Постиндустриальные структуры власти, сформировавшиеся внутри индустриальной культуры, — его «новая ось социальной организации и стратификации» [167] — не получили выраженной архитектурной репрезентации. Политическая власть постиндустриального типа основана на новом властном ресурсе — знании, на социальных технологиях управления — т. н. «мягких стратегиях» или «мягком насилии», имеет новую структуру — гибкую, подвижную, децентрализованную [168] . И главное — политическая власть постиндустриального типа не стремится к легитимности, не требует от общества признания и не добивается согласия. Процесс перехода политической власти от структур индустриального общества к постиндустриальным структурам Э. Тоффлер описывал как «смещение», «ускользание» власти — процесс не до конца контролируемый и не вполне осознаваемый обществом.
Формирование новых нелегитимных — постиндустриальных — властных структур связано с той ролью, какую в развитом индустриальном обществе приобрели процессы организации и управления, по размаху и уровню сложности не сопоставимые с другими историческими формами организации человеческой деятельности. В рамках официальных бюрократических структур формировалась новая социальная институция, названная «новой техноструктурой» (Дж Гэлбрэйт) [169] , «новым средним классом» (И. Валлерстайн) [170] в руках которого сосредоточилась реальная власть. Превращение власти собственников капитала — основных агентов капиталистической экономики — из реальной в номинальную, получило название «революции управленцев». Как писал Дж. Гэлбрэйт, «на самом высоком уровне развития, примером которого служат компании General Motor, General Electric, Shell, Unillever, IBM до тех пор, пока фирма делает деньги, власть техноструктуры абсолютна. Власть собственников равна нулю» [171] .
Новая техноструктура или новый средний класс — это социальный слой, который овладел новыми ресурсами власти-знания в условиях ограниченности традиционных, когда капитал монополизирован собственниками, а насилие — государством. Принадлежность к новой элите определяется не только уровнем образования, хотя и им тоже, но, в первую очередь, личными качествами — способностью осознать новые возможности власти и использовать их.
Отличительными особенностями новой техноструктуры Дж. Гэлбрэйт считал наличие собственных неафишируемых целей, отличных от целей собственников капитала– агентов капиталистической экономики. Цели новой техноструктуры — не максимальная прибыль, а гарантированный доход, не бесконечное увеличение прибыли за счет наращивания производства и уменьшения издержек, а надежность действующей системы при сохранении в своих руках реальной власти [172] . Стратегии ее деятельности, т. н. адаптивные стратегии, связаны с приспособлением системы для реализации собственных целей. Результатом становится сохранение устойчивого положения в общих условиях неустойчивости и ненадежности системы.
Подобный результат, понимаемый как доход, получаемый с помощью ресурса знания, как и сама мотивация такой деятельности, получили название «постматериальных». Новая техноструктура поддерживает видимость индустриальных целей — рост производства, увеличение прибыли, а на деле осознает и преследует иные, собственные, цели. Определение ее мотивации как «постматериальной» [173] , а капитала как «суперсимволического» [174] не очень точны. Ближе всего «отрицаемый капитал», т. е. неузнанный в качестве капитала. Так П. Бурдье характеризовал «символический капитал» доверия, благодарности, добросовестности, который в рамках традиционной модели хозяйства был «неузнан» как капитал [175] . С одной существенной поправкой — в постиндустриальной культуре капитал новой техноструктуры и не узнан обществом, но прекрасно осознаются ею самой.
Формирование постиндустриальных структур власти не ведет к формированию новых типов общественных зданий, поскольку «новая техноструктура» не стремится к легализации и не добивается легитимности — это для нее губительно.
Подобно тому как в рамках крупной корпорации власть смещалась от собственников капитала к управленцам, так и в капиталистической миросистеме шел аналогичный процесс — смещения власти от официальных политических структур к структурам экономическим. Нелигитимную власть приобрели транснациональные корпорации, под «мягким» давлением которых трещал суверенитет национальных государств.
Тесная связь экономических и политических структур развитых капиталистических государств давно не составляет секрета. На одном этапе корпорации научились пользоваться интересами государства или дистанцироваться от них под девизом «чисто экономических» интересов. На новом этапе была освоена стратегия воздействия — активного воздействия на органы государственной власти с целью принятия решения в интересах корпораций. Так, например, экономический успех корпорация Дженерал Мотор в 1950-1960-е годы связан с лоббированием государственных программ развития сети автомобильных дорог в США. «Жители США добираются к месту работы на автомобиле, несомненно, частично потому, что им нравится такой способ, но частично и потому, что отсутствует выбор. Использование государственных средств для создания других видов транспорта натолкнулось на противодействие со стороны автомобильных компаний» [176] . Государственные интересы стран-лидеров становятся до неразличимости близки интересам ТНК.
Корпорации по отношению к государствам тоже обнаруживают неафишируемые цели и работают в стратегии ухода от ответственности, как и новая техноструктра по отношению к «кормящей» ее корпорации. Транстерриториальный характер деятельности капиталистического производства был движим не только поисками новых товаров, новых рынков, дешевого сырья и рабочей силы, как это было на этапе колониализма и раннего индустриализма, но и стратегией распыления ответственности. «Закамуфлированный характер распределения прибавочной стоимости в условиях длинной товарной цепочки способен наиболее эффективно нейтрализовать политическую ситуацию, поскольку он скрывает реальное положение дел» [177] .
Когда в стремлении к «блеску динамично растущего общества», который как считает Ф. Фукуяма воздействует на все страны [178] , более слабое государство обращается к сильному за советом, оно получает в качестве консультантов, как писал И. Валлерстайн, «мошенников», «чикагских мальчиков», вооруженных рецептами рецепты рыночной экономики. Между тем консультантам прекрасно известно, «что рынок способен улучшить экономическое положение беднейших 75 % населения не более, чем витамины могут излечить лейкемию» [179] .
Если слабый обращается к сильной и обладающей знаниями стране за кредитом, он получает его на условиях реорганизации экономической и политической структуры. На этом основана деятельность Международного валютного фонда, благодаря которой государство не просто открывает двери иностранным инвесторам, но «лишается возможности их закрыть» [180] . Э. Гидденс, анализируя проблемы глобализации и, в частности, взаимоотношения между странами-лидерами и развивающимися государствами, констатирует: «Открытие страны или каких-то ее регионов для свободной торговли может подорвать местную экономику. Территория, попадающая в зависимость от нескольких видов продукции, реализуемых на мировом рынке, весьма уязвима к колебаниям цен и технологическим изменениям» [181] .
То, что Ф. Фукуяма описывал как «триумфальное шествие» либеральной демократии, как «всемирную либеральную революцию», направляемую «фундаментальным процессом, диктующим общую эволюционную закономерность для всех человеческих обществ» [182] , другими западными же авторами, социологами, политологами, экономистами, описывается как вовлечение стран периферии в глобальную капиталистическую экономику (по Фукуяме «в мировую рыночную экономику»), где стратегии экономического давления идут рука об руку с политическими «реформами», не исключающими вооруженного давления, подготовки государственных переворотов и установления «хрупких» президентских систем, наиболее управляемых из страны-лидера [183] .
При наличии дворцов парламентов и дворцов юстиции топосами «реальной власти» становились офисы крупных корпораций — IBMbuilding, Сitybankbuilding, Chrysler building, Wrigley building, GMbuilding — в столицах стран Азии, Африки, Латинской Америки. Ими, а не сколками правительственных резиденций было обозначено лидерство США в странах Европы и третьего мира. Здания корпораций не называют дворцами — это имя монополизировано органами государственной власти и памятниками архитектуры.
Каркас транснациональной корпорации держится на офисных зданиях, отделениях и производствах во многих странах мира. В различных городах Америки, Европы, Австралии, в Египте, Бангладеш, Китае, Японии, Корее, Саудовской Аравии ets. расположены отделения Ситибанка. Исследовательские центры IBM находятся не только в Калифорнии, но в ЮАР, Индии, Бангладеш [184] . Производства Wrigley расположены в странах юго-восточной Азии, Латинской Америки, с недавних пор работают фабрики в Новгороде и Санкт-Петербурге. Студия Disney, превратившаяся в 1950-х в крупнейшую транснациональную корпорацию Disneyland, раскинула свои отделения в США, Европе, Японии, Корее. ТНК сравнивают с пирамидой, вершина которой находится в стране-лидере, а грани протянулись далеко за ее пределы [185] .
Архитектурно-типологические особенности корпоративного строительства (т. е. строительства, вызванного нуждами ТНК) свидетельствуют о державном размахе. Оно представлено не только офисами и производствами. В него входит своеобразный комплекс культурного наследия: «исторические» здания компаний и небоскребы начала XX века, превращенные в раритеты на фоне новых сверкающих кристаллов. Они так и называются — историческое здание корпорации Chrysler или историческое здание GM. Первые производства, дома, где жили основатели компании, школы, в которых они учились: первый завод Wrigley factory в Чикаго [186] или начальная школа, где учился У. Дисней [187] . Результаты первых благотворительных акций — бейсбольный стадион Wrigley field в Чикаго, построенный на средства компании в 1916 году, символ заботы Wrigley о нуждах общества [188] .
Транснациональные корпорации называют империями не только потому, что они раскинулись по всему миру. «Покупая стиральную машину, Вы попадаете в империю GE (General Electric). Вы оформляете кредитный договор с собственной кредитной компанией GE, в магазине, укомплектованном оборудованием GE. Вы уходите с «железом», а в это время вступает в действие програмное обеспечение GE. Стиральная машина — это мелочь, частный случай» [189] . В рамках корпорации создаются не только научно-технические, производственные и сбытовые подразделения, собственные медиа-комплексы, но и собственные финансовые сети, системы социального страхования, образования (школ, колледжей, университетов, фондов поддержки науки) и досуга (турфирмы, клубы, отели), транспортные сети, собственная система жилья и бытового обслуживания.
Империи ТНК формируются гибкими экономическими стратегиями реформирования, реиинжиниринга, соучредительства, инвестирования, патронажа. Не всегда можно с ходу определить, что тот или иной университет или банк является частью корпорации. И архитектурный портрет корпорации не является завершенным — многие формы деятельности ТНК не имеют архитектурной артикуляции, и не потому, что значимость их не осознана, но потому, что не обо всем следует уведомлять общество.
ТНК, нарушая суверенитет государств, сами тяготеют к модели самодостаточного хозяйственного организма. Подобно государству они создают собственную корпоративную идеологию, корпоративную этику и корпоративную мораль с ее главной афишируемой ценностью — процветанием корпорации.
Аналогом резиденций международных организаций в области политического сотрудничества стали крупные офисные комплексы, собравшие в одном здании представительства многих корпораций. Таков Всемирный финансовый центр — символ глобализации финансового мира, печально известный Всемирный торговый центр. Деятельность Всемирной торговой организации и Международного Валютного Фонда ставят под сомнение реальность власти международных политических организаций [190] .
Для экономистов проблема власти давно разгадана и новая концепция суверенитета формулируется предельно четко. «Тот, кто контролирует конкретную экономическую систему и получает основную выгоду от этого называется сувереном (верховным властителем)» [191] . В условиях «смещения власти» или, как писал У. Бек, в ситуации «страшноватого спектакля с переменой ролей политики и неполитики при сохранении фасадов» [192] , правительственные дворцы превращаются из топосов власти в пустые фасады. Резиденции органов государственной власти, институты, декларирующие национальный суверенитет или возможность международного политического сотрудничества, могут на поверку оказаться пустыми знаками власти — дворцами-симулякрами.
Международное политическое сотрудничество претерпело показательные институциональные изменения. Особой формой межгосударственного сотрудничества стало Европейское сообщество государств, формирующееся как межгосударственная структура, обладающая правом на законодательно оформленную и легитимную власть в пределах сообщества. Его органы власти созданы по модели демократического парламентского государства, резиденциями ветвей власти стали Европейский парламент («дворец Совета Европы» или «европейский дворец Советов») и Европейский суд в Страсбурге (т. н. «Дворец прав человека» [193] ). Межу тем это не демократическое, но аристократическое сообщество. В него нельзя вступить по собственному желанию как в организацию гражданского общества — можно быть только принятым. Правила приема включают как законодательно определенные, так и не артикулированные и трудно улавливаемые критерии — истинной демократии, истинного соблюдения прав человека. Сформулировать критерии истины трудно, но «мировое сообщество» безошибочно определяет того, кто им не соответствует. Подобным образом нельзя было стать аристократом при «старом режиме», им надо было родиться, и различия между дворянством мантии и дворянством шпаги были неустранимы. Общество, пронизанное постиндустриальными связями, эволюционирует от демократии к новой сословной структуре, декларируя при этом демократическую идеологию.
«Смещение власти» от официальных структур в сторону новых техноструктур или элитарных сообществ это еще не исчезновение топоса власти, но утрата прежними топосами смысла. Решающий шаг к исчезновению топоса власти был сделан благодаря возникновению феномена сетевого общества.
Основные принципы сетевого общества можно считать идеальным воплощением постмодернизма — отсутствие центра и жесткой структуры, ризоматичность, не только целей, интересов, возможностей, но и участников. Одновременно, сетевое общество это реализованная модель гражданского общества с его «рассыпанностью», необязательностью связей, полной свободой входа и свободой выбора — свободное общество свободных людей.
Однако свобода и децентрализованность сетевого общества обманчивы. М. Кастельс, анализируя перестройку отношений власти, определял сетевую структуру как в высшей степени центрированную. «Присоединенные к сетям «рубильники» (например, когда речь идет о переходе под контроль финансовых структур той или иной империи средств информации, влияющей на политические процессы), выступают в качестве орудий осуществления власти, доступной лишь избранным. Кто управляет таким рубильником, тот управляет властью» [194] . Эта централизация непохожа на иерархию власти индустриального периода — между децентрализованной сетью и ее централизованным управлением лежит пространство гибких «интеллектуальных технологий», которые и составляют сферу творческой деятельности «класса интеллектуалов», постиндустриальную экономику услуг, ориентированную на выпуск «высокостоимостной продукции».
Сетевое общество преодолевает пространство как физическую реальность, предоставляя своим агентам широкие перспективы «ухода от ответственности». Власть реальная, но неузнанная в качестве власти в ситуации свободы от пространства и времени, может кардинально решить эту проблему. Как отмечал Р. Райх, в индустриальном производстве существовала взаимосвязь между доходами менеджера и зарплатой рабочего. «В сетевых обществах такая связь отсутствует, точнее получающий высокие доходы менеджер не знает, за счет кого это происходит, а тот не знает с кем бороться и от кого требовать справедливости» [195] .
Проблема исчезновения власти из привычного для человека пространства связана с концепцией капитала постиндустриального общества — знанием как новой формой капитала. Знание, понимаемое в широком смысле как личный опыт [196] , это не неисчерпаемый, не убывающий ресурс. В отличие от других видов капитала — от природных ресурсов или «основных фондов» предприятия — знание неотчуждаемо в принципе. Отчуждаема информация — систематизированное, кодифированное знание. Информационное общество — это общество, в котором циркулирует отчуждаемый капитал, при том что «основные фонды» остаются в полной неприкосновенности. Информационная экономика, ставшая результатом «цифровой революции», имеет иные законы, нежели экономика, основанная на традиционных видах капитала. Дело не только в том, что переворачиваются законы «пределов роста» [197] , но и в том, что многократно возрастают возможности манипулирования капиталом (информацией) [198] . При этом, информационная экономика остается рыночной экономикой и ведет к новым формам бедности [199] и дискриминации [200] .
Знание как ресурс названо личным или личностным капиталом, его главная характеристика — соединенность работника и условий труда. В.Л. Иноземцев сравнивал представителя «класса интеллектуалов» со средневековым ремесленником, работающим в своей мастерской: они схожи, с одной принципиальной разницей — интеллектуал независим от места в физическом смысле этого понятия [201] . Тем самым, даже постановка вопроса об архитектурной репрезентации топоса власти в сетевом обществе теряет смысл.
Этот раздел выполнен на материале сравнительного языкознания, вскрывающего древнейшие смысловые пласты, сохранившиеся во внутренней форме слов — названий дворцовых построек. В центре внимания слова дом, двор , от которых и произошло дворец , а также предшествовавшие ему чертоги, хоромы, палаты, терема .
Эпоха индоевропейской языковой общности считается наиболее древним подлежащим достоверной реконструкции этапом истории целой семьи языков, к которой принадлежит и русский, носители индоевропейского языка участвовали в этногенезе протославян. Наиболее древние тексты на языках индоевропейской семьи относятся ко II тыс. до н. э. (хеттский), полагают, что индоевропейский язык существовал уже в V тыс. до н [202] .
Следующему этапу дописьменной истории слов русского языка соответствует период славянской языковой общности — праславянский или общеславянский язык. К V в. н. э. из (праславянского) языка выделились южнославянские, западнославянские и восточно-славянские подгруппы языков, зафиксированные в письменности к IX–X векам, хотя в некоторых частях славянского языкового ареала общеславянский жил до конца XI — начала XII столетий [203] . С образованием самостоятельных славянских государств началось формирование соответствующих литературных языков — древнепольского, древнеболгарского, древнерусского. Древнерусский примерно до XII века был общим языком современных русских, украинцев, белорусов. С XV века ведет свое начало русский язык, в том смысле, какой мы вкладываем в это понятие сегодня — великорусский. Считается, что славянские языки сохранили богатое индоевропейское наследство.
Поиски древнейших пластов значений, сохранившихся в слове, языковеды ведут методами этимологической реконструкции: от внешней словесной формы к «внутренней форме», к буквальному смыслу слова, запечатлевшему архаическую оценку существенного признака предмета или явления. Буквальный смысл слова, считает Ю.С. Степанов, является основой концепта, «твердой основой», на которой возникают и «держатся» остальные его компоненты — исторические и актуальные признаки [204] . Как говорил крупнейший исследователь индоевропейского и общеславянского языков А. Мейе, лингвистика — наука точная, этимологические реконструкции, опирающиеся на языковые факты и законы развития языка, обладают высокой степенью достоверности.
Слова, за которыми закрепилось узкое значение дома правителя, появились в языках довольно поздно, они, как правило, производны от именований жилища, поселения, крепости. Подобно тому, как в русском от двора произошел дворец , в европейских языках дворцами стали court, hötel, maison ( фр.), Hof ( нем). Княжеская или королевская резиденции могли называться княжий град, княжий кром, детинец и нем. Sloss, Burg , фр. château, англ. castle — «укрепленное поселение на холме, замок». Другая история у латинского рalâtium , от которого греч. παλάτιον , ит. palazzo , фр. palais, англ. palace , нем. Palast, Palais, исп. palacio , рус. палата . В эпоху императорского Рима склоны Палатинского холма были сплошь застроены дворцами принцепсов, так что само название холма стало обозначать «дворец», «резиденция императора».
В русском языке за словом дворец значение «царский дом или дом царской семьи» оформилось на протяжении XV–XVIII веков, вплоть до XVIII века княжеские или царские дома называли палатами, хоромами, чертогами, теремами , связь которых с наименованием жилища существует, хотя не всегда очевидна. Начинать необходимо с дома и двора. Это слова индоевропейского характера, то есть они существуют практически во всех языках индоевропейской семьи, правда, иногда в несколько разных значениях. Так, если русское дом – жилая постройка, то английское dome , французское döme — купол, купольный свод, отсюда Dom «собор».
Лингвисты считают, что важнейшую роль в формировании древнеиндоевропейской лексики играли глаголы, в первую очередь глаголы, связанные с трудовыми действиями, характеризующими производительную деятельность человека. Признак, восходящий от имени существительного к называнию действия, служит, как правило, свидетельством древности значения [205] . Образование отглагольных имен считается важнейшим типом семантических изменений — в этом смысле говорят, что история языка начинается с глагола, а история слова с обозначения действия. Это правило справедливо не только для индоевропейской, но и для других языковых семей.
Архаичные глагольные формы образуют огромные этимологические гнезда, к которым принадлежат именования важнейших артефактов культуры, видов производительной деятельности, способов социальной солидарности, относимые к разряду культурных универсалий. В различных языках этимологически родственны слова: 1). со значениями «плести», «рубить», «резать», «вращать», 2). слова со значениями «строить» и названия построек, 3). слова означающие признаки власти и именования властного лица.
Анализ семантики понятия dom предполагает архаическую глагольную основу. Как показал Э. Бенвенист, в слове дом сошлись три древнейших корня, первоначально самостоятельных, но по звучанию похожих: *domâ «владычествовать, властвовать», *demô «строить, воздвигать» и *dem(X) «семья» [206] . Слово dom настолько древнее, что исконный смысл корня определить трудно, полагают, что это жилье, созданное человеком, в отличие, например, от норы или пещеры [207] . Согласно Ю.В. Откупщикову и.е. domos (domus) в значении «постройка» этимологически является близкой параллелью к изосемантической модели «связывать, сплетать», от этих значений и происходит *domare «укрощать», аналогично в русском плести, связывать → плеть → др. русск. оплотъ , рус. стена [208] .
В названиях построек содержится указание на границу, разделяющую свой и чужой миры. Так, двор через индоевропейский корень * dhPōr , соотносится с кругом слов, обозначающих границу строения и само строение (лат. forus «доска» и forum «рыночная площадь», др.-в.нем. bara барьер и н.-в.-нем. Barre «брус», совр. исп. barre «брус», barrera «барьер», barrear «загораживать») [209] . Древнерусское терем родственно архаическим глаголам в значении «рубить» и считается ранним заимствованием из греческого τέρεμνον, τέραμνον «дом» (др. кимр. treb «жилье»). В нем похожим образом содержится обозначение границы: терем родственно лат. trabs, trabçs «брус»; ср. славянское * term «терем», словен. trêm «навес», болг. трем «крыльцо, горница» и лат. term «граница» [210] .
В русском языке слову двор исторически родственны дверь, ворота и вор , восходящие к тому же и.-е. корню; вор означало прежде не преступника, совершившего кражу, а чужеземца, то есть человека, пришедшего извне, из-за «границы», позднее — человека, выступающего против законов (порядков) государства [211] (ср. совр. исп. barre «брус» и barrabás «злодей»).
Кром , имеющее соответствие практически во всех славянских языках и во-многих языках других семей индоевропейской общности, восходит к архаической и.е. глагольной основе *(s)ker «резать», от которой развилось значение «край, граница», «кусок, часть»». Праисторической языковой общностью объясняется родство слов со значением «ломоть» (польск. kroma, krom, полабск. krьmka ), «край, граница» (русск. кром, верх.-луж. kroma, ниж.-луж. kšoma ), «рама» (ср.-верх. нем. ram(e) ), «перегородка» (укр. крума ), «колонна, подпорка» (древн. — верх.-нем. h(rama) ) [212] .
Этимологическое родство между словами чертог, чертить не является абсолютно достоверным, но ряд исследователей высказывали подобные предположения [213] . Старославянское чрътгъ , др. — серб. чртог, чртаг «высокая, выдающаяся часть здания, портик, высокое окно, балкон» пришло из др. — булг. посредством заимствования из перс. čârtâk, где čâr «четыре», а tâk «высокая, выступающая часть дома, портик, балкон» [214] . Древнерусское черту «резать», очерести «провести границу, провести борозду», от которых произошли слова чертить и черта, восходит к праславянскому *čьrtς *čersti (* čerst — ti ) и родственно др.-инд. krtís «нож», krntбti, kбrtati «режет, отрезает», лит. kertù, kiřsti «рубить» [215] . К той же др.-инд. основе восходит праслав. *čertja, от которого др.-русск. череща «шатер» в значении «тростниковая, камышовая хижина или плетеная хижина» [216] . Даже если вызывает сомнение родство основ в словах, от которых произошли чертог и черта, чертить , то принадлежность их к одному семасемиологическому ряду вполне достоверна. Не исключено, что в глубокой древности разные по происхождению, но близкие по звучанию слова оказались объединены семантически.
Русские полаты и различные варианты европейских palazzo восходят к названию Палатинского холма, вершина которого по преданию представляла собой ровную, плоскую, четырехугольную площадку. В родстве с полатами церк.-слав. площадь и греч. πλατεĩα , и старослав. *ploskĕdъ «плоский» [217] . Им, в свою очередь родственны лат. latus «сторона», греч. λατύς «плоский» [218] . Возможно, что и в этом случае во «внутренней форме» слова скрыто значение границы.
Строительство дома считается важнейшей вехой человеческой истории. Г. Гачев, например, предлагает от этого «момента» начинать ее отсчет, называя жизнь в пещере с утробным периодом существования человечества, а строительство дома — выходом на свет, собственно рождением [219] . Строительство относится к ряду важнейших производственных навыков. Как полагают представители структурной антропологии и лингвистики, строительству предшествовала «доместикация» природного пространства и времени, их очеловечивание — осмысление, наделение знаковыми (символическими) свойствами. Леруа-Гуран замечал: лишь с приданием жилищу символического значения можно говорить о нем как о специфически человеческой форме освоения пространства (в отличие от «периметра безопасности», имеющегося у животных) и считал этот процесс более важным, чем изготовление орудий [220] .
Строительство, возведение постройки — это одна из форм более широкой формы деятельности — размещения, а, с точки зрения мифологического сознания, «размещение на какой-либо территории уподобляется сотворению мира» [221] . Космогония как движущая сила строительства реконструируется из памяти значений, хранящихся в скрытом виде в форме слов. М.Маковский полагает не случайным этимологическое родство слов, обозначающих конструктивные элементы строения, фиксирующие границы и центр, с названиями стихий или «первоэлементов» вселенной (лат. trabs «балка» и тох. А. tarp «вода»; лат. columna «столб», осет. *kel- «гореть, сиять», лат. lumen «свет»); с именованиями богов и божественной силы (ср. гот. ans «столб» и но др. — англ. ass «бог»; др.-англ. stiper «балка, столб», др.-сев. tiffur «бог», др.-англ. tiber «жертвоприношение»; др.-англ. swir «стоб», русск. свая , но др.-инд. sura «бог», хетт. siwannis «бог»), с числами ( праслав. *čersti, исп. quatro, но и.-е. *kataros «сильный», хет. hatrai «писать» — творить таинство, заниматься колдовством; лат. trabs «балка, столб» < *trei- «три») [222] .
На этимологическом уровне — на глубине рождения значений — пространственные категории центра и границы неотделимы от категорий времени, что подтверждает концепцию пространственно-временного континуума картины мира архаической эпохи [223] . Пространство и время в архаической модели мира не являются первичными категориями, но конституируются «вещами» [224] . К ряду таких «первых вещей», задающих, формирующих пространство и время (первых не в историческом, но в символическом смысле) [225] , относятся природные объекты — гора, дерево, камень; рукотворные — котел (горшок, чаша, сосуд) [226] ; постройки, элементы постройки (ворота, столб, очаг, алтарь). Их конституирующие возможности подобны и значения взаимосвязаны.
Этимология слов двор, дверь, ворота, связанная со значениями «вращать», «вращение», «превращение», вводит в систему значений временное измерение и одновременно подключает процесс обозначения границ к кругу представлений о магической силе [227] . В русском языке порог, порожний исторически родственны слову рок , а враг и ворог словам ворожить, ворожба [228] (также ср. ср. лат. forus «доска» и forum «рыночная площадь», совр. исп. fuerza «сила», совр. англ. force «сила», совр. исп. puerta «дверь»).
К и.е. корню *potis (лат. potis «могущественный») восходит др.-инд. patis , авест. paiati «могущественный» (совр. исп. patio «двор»). Тот же корень лежит в основе исконно-славянского господ (производные от него господарь, государь ), исходная форма которого *gostъpodъ . Благодаря общей праоснове старославянское *gostъpodъ соотносится с лат hospitis «хозяин, предоставляющий гостеприимство» [229] .
С магической силой связаны чертоги. Родство слов чертить, черта с чарами, чудом признается исследователями, что не удивительно — в мифопоэтическом пространстве границы наделены особым статусом и особыми качествами. Старославянское чаръ «колдовство» восходит к праславянскому * čarъ и родственно авест. čârâ «средство». По разысканиям В.В. Виноградова черт , родственное и чарам , и чертам, в «разговорном стиле» русской литературы вплоть до XVIII века обозначало «мастер, знаток, мастак на что-нибудь». В качестве примеров В.В. Виноградов приводил строки «я на правду черт » из произведений Г.Р. Державина и П.С. Вяземского, «я черт на нравственность» из А. Шаховского и др [230] . Перс. čâr, čârâ «средство», с которыми связывают происхождение слова чертог, имели значение «средство, помощь, хитрость» [231] . Не случайно, в древнерусском языке чертог – это, в первую очередь, брачный покой, а брак выступает моментом сакрального времени.
В древнейшем слое значений пространственные характеристики неотделимы от представлений об истине и красоте. Пространство в древнем сознании, структурированное в дихотомических категориях центра — периферии, верха — низа, правого — левого, связано значениями с этическими и эстетическими категориями: правда — ложь, благо — зло, красота — безобразие. «Прямое в истории понятий нравственности противопоставлено искривленному, прямое отождествляется со справедливостью и достоинством, кривое с обманом и ложью. Такая картина была уже в индоевропейском языке», — писал Э. Бенвенист [232] . И в языке Средневековой Руси слова с корнем — прав- имели значение «прямой», «ровный» [233] . По М.М. Маковскому, слова, имеющие значение верха, высоты включены в концепты веры, истины: «понятие “стоять, вздыматься вверх” нередко приобретало значение “настоящий, истинный”», что сохранилось в русском на — стоящий [234] .
Слова, означающие украшение (узоры), сияние, блеск связаны в пространственном отношении с проведением черт и границ, со значениями «верха», «высоты», в этическом отношении с понятиями добра и блага, в основе этого значения «жертва», «жрец», «приношение дара» [235] . Подобные семасиологические связи обнаруживаются во многих языках и.е. семьи.
В этимологии домов, храмов, дворцов лингвисты обнаруживают «следы» жертвоприношений [236] . Известные историкам и этнографам обычаи жертвоприношения при строительстве (городов, храмов, дворцов) [237] , в том числе и ритуалы закладки здания или заложения первого камня, можно считать рудиментами сакрального статуса строения, свойственного глубокой древности. Отношение к строительству, как к таинству, к магическому акту лежит в основе представлений о сверхъестественной силе и особой миссии строителей от архитекторов-жрецов — египетского Имхотепа, шумерских энси [238] до членов ордена вольных каменщиков.
Название царского жилища содержит в себе характеристику размеров и высоты строения. У шумеров LUGAL, «царь» — буквально «большой человек», а «дворец» EGAL буквально «большой дом» [239] . В Древнем Египте титул фараона произошел от названия особого типа дома, который был одновременно и молельней, и жилищем предводителя племени, а назывался «пер-ун» — «дом великий» или «пер-ну» «дом огня» [240] . Тох. В. kerciyi- «дворец» означает буквально «высокий дом», от и.е. *ker-/kel , — «высокий», «голова», «небо» [241] . Если дворец это «дом», то это «большой дом», «высокий дом», «украшенный дом», «сверкающий дом».
Значения высоты или верха имеют в своей основе др. — русские чертоги, терема, полаты. Как указывалось выше, исторически двуосновное слово чертог включает перс. tâk «высокая, выступающая часть дома, портик, балкон». В антропоморфной картине мира чертог соотносится с головой, и этимологически, и семантически. Череп и терем, череп и чертог связаны этимологически через лит. kerpù, kiřpti [242] . Это родство сохранено в русском языке: «Череп — терем» — вариант сказки «Теремок» [243] или череповой венец — верхний венец сруба. Древнерусское теремъ имело значение не просто постройки, но «высокой постройки», «купола» [244] . Значение высоты терема схвачено народными пословицами: «Из высоких дворян, чьи терема под небеса ушли», «В терем высоко, а до Москвы далеко» [245] . Старославянское полаты означало «дощатый настил» и верхний ярус внутри помещения, откуда полати в избе и в церкви [246] . Если в глубокой древности жилище правителя обозначалось сгущением «положительных» признаков, то в дальнейшем эти признаки, в особенности высота и обширность, стали едва ли не основными в семантике слов, обозначающих царское жилище [247] .
В глубинах языка заключена память об особом, сакральном, статусе строения. Язык свидетельствует о том, что возведение постройки начинается с установления границы, язык «помнит» магическую силу этого акта. За пределами границ оказываются чужие, внутри — свои, за пределами — хаос, не-пространство, внутри — космос, порядок. Строительный материал (балки, брусья, столбы) выступают материализацией священной границы, наиболее значимые в семантическом отношении элементы конструкции (ворота, двери, порог) выступают медиаторами между мирами — чужим и своим, оформленным и бесформенным, враждебным и дружелюбным. Устроитель границ (господин, хозяин) обладает магической силой и магическим правом на это занятие. Он приглашает внутрь границ и щадит, изгоняет за пределы и карает.
Дом, храм и дворец в сакральном отношении синонимичны, трудно говорить о степени или мере сакральности каждого из них. Идея сакрального статуса постройки, производная от концептуального понимания качественного своеобразия пространства мифопоэтической эпохи, продуцирует выводы о том, что строительная деятельность человека начинается с храма — «первоначально дом представлял собой храм» [248] . Если архитектурная типология XX века разделяет жилые и общественные постройки, храмы и дворцы, то в языке четких демаркаций нет: Дом и Dom, дом царев и дом церковный; кром, храм, храмина, хоромина, хоромы , и harmyám (др.-инд. «крепость»).
Слова дом, двор, терем, чертог, палата принадлежат к различным историческим пластам русского языка: первые два восходят к индоевропейской языковой общности, терем — к праславянской культуре, чертог к контактам с древнебулгарским. Между тем, в глубине значений, в своей «внутренней форме» они типологически близки — «помнят» древнее ритуальное очерчивание границ.
Именования царей и жрецов производны от двора и дома , во многих случаях представляют собой сложение двух корней: власть (господство, могущество) и дом: санскр. pátir dán или dám patih, лат. dominus . Более высокого ранга власть над группой домов — над родом: скр. viς , ав. vîs, др. сл. вьсь «весь», гот. weihs . «Владыка деревни», так следует понимать скр. viς — patih, ав. vîs-paitiđ «господин», др. — прус. waispattin «госпожа», греч. *demspot-â и δεσπότης «деспот» [249] .
Как считают многие исследователи, лингвисты и историки, первоначально «большой дом» означал родовое жилище и указывал на «большую семью» как основной элемент социальной структуры традиционного общества. Если первые цари — это главы рода, то первые «дворцы», вернее то, что назвали «дворцами» ученые XIX–XX веков, — это большие родовые жилища, объединявшие под одним кровом, в одних границах, весь род. К такому типу «дворцов» относятся Критские «дворцы», дворцы Приама и Одиссея, родовые жилища Триполья [250] .
Титулатура царей этимологически связана с ритуальными действиями по очерчиванию границ. В первую очередь, это относится к титулу rex . «”Rex” скорее жрец, чем царь в современном понимании, то есть лицо, облеченное властью очертить расположение будущего города или определенные черты правопорядка», — считает Э. Бенвенист, аргументируя это положение сравнительно-языковым материалом, выстраивая в один ряд лат. rex , кельт-ирл. ri , галльск. ríx . Подвластная территория (санскр. rгj-(an) , лат. regio ), соотносится с «шириной размаха рук», с «мерой длины» и инструментом для проведения границы (лат. regula) и буквально означает «пространство между двумя прямыми линиями» [251] (ср. англ. ruller «правитель», ruller «линейка»). Подобного рода синтез отмечен И. Триром в связи со словами tempus «время» и templum «храм» (греч. τοπος «место»). «Слово tempus первоначально значило “основная горизонтальная балка в крыше дома”. Слово templum является производным от этого, образованным с помощью суффикса – e- . … Templum обозначает также “квадратное пространство, очерченное авгуром на небе или на земле”, в пределах которого он собирает и истолковывает знаки — предсказания» [252] .
Строительная деятельность царей в хеттском государстве, в городах-государствах Шумера, в Вавилонском царстве, в государстве Миттани, в Ассирийской державе и Урарту известна историкам по многочисленным упоминаниям в древневосточных текстах — в царских «анналах», в текстах строительных ритуалов, в посвятительных надписях. Строительная деятельность царей была аналогом деятельности законодательной, способом мироустроения — основной функцией царской власти [253] . Как отмечал И.М. Дьяконов, «все древние подписи шумерских правителей были посвящены исключительно строительству, основанию или перестройке храмов и каналов, даже в тех случаях, когда можно с уверенностью сказать, что данный правитель был завоевателем» [254] . Царь древности выступает в роли культурного героя, ответственного за строительство, и одновременно в роли жреца.
В мифопоэтической концепции пространство дискретно, оно состоит из отдельных семантически наполненных фрагментов, к важнейшим элементам пространства относятся центр и периферия, границы и соединяющие их дороги. В строительных ритуальных текстах Древнего Востока, где сообщается о возведении дворцов или храмов, они представлены по схеме: стены и крыша, алтарь (трон), ворота, а сам процесс строительства выглядит как очерчивание границы, установление центра и запирание ворот. «Я проложил… высокие балки, […] створки из благородного дерева я обил скрепами из блестящей меди и навесил их в воротах. […] Я велел сделать шеду и ламассу и установить их слева и справа — защиту ворот… Дворец этот от фундамента до крыши я отстроил и завершил» [255] . В ритуальных текстах возведение стен и крыши является актом привлечения блага и отведения зла: «Да уйдет отсюда дерево плохое, балка плохая, потолок плохой, крыша плохая… Хорошее же дерево, хорошее бревно, хорошую крышу, хороший потолок повелителю-царю пусть дадут…[…] Благое пусть всегда войдет. Плохое же не будет допущено». Залогом изобилия в царских владениях становились обряды возложения на трон одежды и пищи — сыра и творога, воспроизводившие ритуалы кормления богов в храмах Древнего Востока [256] .
Восседание на троне, составлявшее обязанность архаического царя, символизировало сакральную точку покоя в мире становления и изменения. Эта черта сохранилась в былинном образе русского князя Владимира Красно Солнышко, который не участвует в сражениях, не покидает Киева и, «по сути дела, является «сиднем» нашей народной поэзии» [257] . И.Я. Фроянов и Ю.И. Юдин связывают эту особенность княжеского поведения с ритуальной неподвижностью священного царя, показанной Дж. Фрезером [258] .
Мистическое отношение к воротам и дверям, способным защитить от враждебных сил или, напротив, впустить их, засвидетельствовано в текстах строительных ритуалов Древнего Востока, в древнейших гадательных обрядах [259] , в фольклорной традиции [260] . Подобным и не менее сильным семантическим ореолом окружено окно [261] .
Обычаи нанесения царем границ будущего города или дворца носили магический характер. Хорошо известен древнеримский ритуал основания города — плугом бороздить черту, по которой должны пройти городские стены. Латинское слово, обозначающее город, особенно большой — urbs происходит от urbare — urvare — «очерчивать, опахивать» [262] . Как известно, мифологическим прецедентом римского обряда основания города явилось гадание Ромула и Рема, с чем связывалось установление авгурий — толкований воли богов по полету и поведению птиц [263] . Авгурии Ромула происходили на Палатинском холме, сыгравшем весьма важную роль в именовании дворцов.
Собственноручное участие царя в строительстве, является фактом не только древней истории, но и Нового и Новейшего времени, вспомним хотя бы Петра I. Другое дело, что на каждом историческом этапе находятся разные причины и даются разные объяснения строительной деятельности монархов и глав государств, но сама традиция укоренена в глубочайшей древности.
Вплоть до того, что до изобретения единой метрической системы (конец XVIII века) монархи исполняли метрологическую миссию. Глубокую традицию обнаруживает обычай, согласно которому эталоном единиц измерения служили царственные особы — в основе английского ярда длина руки Генриха I [264] . В землемерной практике средневековых государств «царскими» или «королевскими» мерами государь мог облагодетельствовать подданных: в Византии крестьяне наделялись землей при помощи «царской» (большой) оргии, земля на продажу мерялась меньшей оргией «в виду внимания к нуждам бедных» [265] . Правитель мог своей волей изменить единицу измерения. Так, русская сажень XVI–XVII веков была укорочена Петром I для соответствия семи английским футам, распространенным на международном рынке [266] . «Вмешательство» монарха в порядок мер было обычным делом.
Ответственность царя, правителя за меру и правило, за закон и право преемственны по отношению к «первоначальной» древнейшей жреческой функции — установления границ. Царь ответственен за порядок мер, а царское жилище (дворец) является эталоном устроенного пространства.
Древнейшие пласты значений слов, связанных с названиями дворцов, хранят представления о сакральном пространстве, генезис которого связан с символизацией строительства как важнейшего вида трудовой, производительной деятельности человека. В строительной деятельности сфокусированы представления о власти как о власти над пространством, как о праве разметить и ограничить его.
Именования дворца производны от дома и предполагают выделение и усиление признаков пространственных ( дом высокий, обширный) и декоративных ( дом украшеный, сверкающий). В их основе синкретизм этических и эстетических ценностей ( дом высокий и украшенный есть место доброе, правильное, красивое). В древнейших пластах значений сакральные статусы дома, храма и дворца аналогичны, поскольку аналогичны их мироустроительные возможности.
Княжеская власть в Средневековой культуре была частью общинной власти, структура которой имела трехступенчатый характер: народное собрание (вече), совет старейшин (старцы градские) и военачальник (князь). Эта структура носила демократический характер, поскольку высшая власть принадлежала не князю, а вече, которое стояло над князем и контролировало его [267] . Княжеская власть не была связана с землевладением — земля принадлежала общине и находилась в коллективной собственности. Поместное землевладение играло в хозяйственной организации незначительную роль, и, как писал С.Ф. Платонов, вотчинный порядок «едва только обозначился» перед татаро-монгольским нашествием. Власть князя над «всей землей» была связана с правом на дань и кормление и с определенным кругом обязанностей («судить да рядить»), т. е. представляла собой исполнительную власть.
Государство Киевская Русь, как и предшествовавшее ему государство «Русская земля» [268] , представляли собой союз «самостоятельных полугосударств» или «городов-государств» — территориальных образований, волостей с центром в главном городе, который играл роль политико-административного, военного и культового центра. Раздробленность была связана с «вызреванием» местных общин, которые постепенно приобретали характер самостоятельных волостей со своим главным городом и своим князем. Период дробления государства Киевская Русь на отдельные центры — «знак не столько роста княжеской семьи, сколько возросшей самостоятельности пригородов» [269] . Т. н. удельные княжества были не княжествами-монархиями, а республиками с ярко выраженной общинной демократией, при этом политическое единство было обеспечено, прежде всего, единством княжеского рода [270] . Один из исследователей назвал княжескую власть «коллективным родовым сюзеренитетом» — это политическая структура, при которой функции правителя (точнее ансамбль функций исполнительной власти) принадлежали не одному лицу, но княжескому роду в целом, в ней отсутствовало не только единовластие, но и самовластие [271] .
В политической культуре домонгольского времени переплетались два типа власти. Первый, патриархальный в своей основе, подразумевающий возрастную специализацию деятельности, был представлен вечевым правом и отношениями внутри княжеского рода. Второй, новый, собственно Средневековый, строился на договорных отношениях (между князем и данниками, князем и вече), на отношениях личной верности, связывавших князя и дружину. Два типа власти, патриархальный и договорно-даннический существовали в противоречивом единстве, что свойственно средневековым отношениям власти вообще. Так, сама возможность выбора вечевой властью князя была обеспечена родовыми отношениями внутри княжеского рода, возможностью выбора из братьев или дядьев, из различных ветвей одного рода.
Кровнородственные связи и отношения личной преданности переплетались, иногда становились неразличимы, часто приводили к конфликтам. Подобные структуры власти свойственны многим раннесредневековым государственным образованиям Западной и Восточной Европы, прослеживаются и в королевстве франков, и на западно-славянских землях [272] .
Сакральная легитимация княжеской власти включала в себя сакрально-магический компонент, укорененный в глубокой Древности и подразумевающий непосредственность взаимоотношений князя с миром богов и природных сил. Принятие христианства, инициированное сверху, привнесло в сакральную легитимацию княжеской власти символический принцип, не упразднив магическую составляющую. Структура княжеского дворца представляет для нас интерес как репрезентация взаимоотношений между двумя формами сакральной в своей основе власти.
Княжеский двор состоял из множества построек самого разного назначения и представлял собой замкнутый, самодостаточный организм. На территории княжеских дворов и в непосредственной близости от них располагались языческие капища [273] , курганы [274] , а сам князь сочетал функции правителя и жреца. Князь обеспечивал святилища долей дани и военных трофеев, «возможно, это была десятая часть поступлений на княжеский двор, перенесенная затем князем Владимиром и на христианский культ» [275] . Реформа язычества и создание единого пантеона богов во главе с Перуном, предпринятая Владимиром Святославичем, была правомерна с точки зрения магического компонента княжеской власти.
С точки зрения сакрально-магических, т. е. непосредственных, взаимоотношений между миром людей и миром богов, князь не был исключительной фигурой — на каждом дворе были свои домовые святилища. Кроме того, сфера сакрально-магического не ограничивалась капищами. Подобно тому, как вся природа была населена божествами, так и все пространства человеческой жизни были полны ими. Все постройки, сохраняя преемственность по отношению к архаическим временам, были медиаторами между посюсторонним и потусторонним мирами. По существу, каждый, так или иначе, вступал в непосредственный контакт с добрыми и злыми силами, «всего лишь», переходя через порог или затапливая печь [276] .
Множественность построек княжеского двора, отразившаяся в названии хоромы , начиная с И.Е. Забелина, связывалась с конструктивными особенностями деревянного зодчества, для которого модулем постройки служит бревно, а модулем пространства клеть [277] . Если же предположить, что каждая постройка и каждая функция наделены помимо конструктивных свойств еще и магическими, то хоромность дворов вполне адекватна множественности «непосредственного» присутствия многочисленных божеств языческой культуры. В этом отношении княжеский двор был подобен другим дворам своего времени, не отличаясь от них качественно — разве что размерами и количеством клетей, истьб, сенниц, и, конечно, диапазоном магических функций, имевших отношение к общине в целом [278] . Сам князь по сравнению с остальными членами общины был первым среди равных, но не единственной, исключительной фигурой.
Самое существенное, что происходило на княжеском дворе и отличало его от других дворов, — здесь сосредотачивались прецеденты договорно-даннических отношений, нового, собственно Средневекового типа власти. Летописные сказания о русских князьях были интерпретированы В.Я. Петрухиным в связи с архаическим мотивом «недостачи», отсутствия или нарушения порядка и восполнением этой недостачи: «это один из универсальных этиологических мотивов фольклора, перешедших в раннеисторические тексты» [279] . Эпизоды разрешения «недостачи» и восстановления порядка создавали череду прецедентов, которые и составляли традиционное (этиологическое) обоснование права на власть [280] . В данном случае не важно, насколько достоверны описанные в летописях события — они систематизированы на основе общепринятой картины мира и включены в мифологическое предание, т. е. стали основой легитимности.
Среди самых ярких примеров прецедентов восстановления порядка– мщение княгини Ольги древлянам. Ряд эпизодов этой истории происходил на теремном дворе княгини Ольги в Вышгороде — «терем камен» на теремном дворе, упоминаемый в «Начальной летописи», был назван первым «русским дворцом» еще в середине XIX века [281] . «Здесь, — писал И.Е. Забелин, — погибли лучшие мужи древлян «в яме великой и глубокой», нарочно для этого ископанной. Может быть, здесь же была и та истопка , мовница, баня, в которой другие мужи древлянские парились по древнему русскому обычаю, по замыслу Ольги, «творили мовь», и потом были сожжены» [282] . Сходный эпизод, но относящийся к более позднему времени, связан с двором боярина Ратибора, на который пригласили половецкого хане Итларя. Для хана с дружиной истопили «теплую истьбу», в которой их настигли каленые стрелы [283] .
Бани, известные практически всем северным народам, прибалтийским, балто-славянским, финоугорским, теснейшим образом связаны с языческим культом. Согласно гипотезе Б.А. Успенского, баня у славян выполняла функции домашнего храма Волоса — Велеса [284] . По исследованиям В.В. Иванова и В.Н. Топорова Перун и Велес были богами соответственно варяжской дружины и данников, с которых варяги получали дань по «уставу» [285] . Одним из воплощений Велеса была змея — смерть Вещего Олега от змеи была интерпертирована Б.А. Рыбаковым как расплата со стороны скотьего бога [286] . И в христианскую эпоху баня сохранила языческий ореол. В археологических раскопках бани на княжеских дворах обнаруживаются практически повсеместно, соседствуя не только с княжескими палатами, но и с церквями [287] .
Мщение Ольги, совершенное на теремном дворе в бане, было подключено к магической традиции. Если смерть Игоря и конфликт между Ольгой и древлянами рассматривается как конфликт между племенным (обычным) и государственным (вассальным) правом [288] , то теремной двор стал местом его осуществления — топосом нового типа власти.
На княжеском дворе стояла обширная гридница, где происходили дружинные пиры — «приемная и самый обширный покой княжеского дворца» [289] . Само название происходит от «гридь», «гридня» — дружина, войско. Пиры князя с дружиной были манифестацией договорных отношений, происходившей в сфере сакрально-магического пространства. Поднесение князем чаши с хмельным напитком, княжеские приказы привезти зверя или птицу «живу, не кровавлену» интерпретируются исследователями как жреческие функции [290] .
История Бориса и Глеба стала прецедентом выяснения старшинства между детьми от церковного и нецерковного брака — с принятием христианства к критерию родового старшинства добавилось «культурное» старшинство, не упростившее, но осложнившее порядок отношений внутри княжеского рода. Передача власти от Владимира Святославича Борису — младшему в роду, сыну от церковного брака — рассматривается как попытка введения «миноритета», убийство Бориса и Глеба и их по христиански смиренное приятие смерти было восстановлением родового права [291] . Тела братьев были принесены на княжий двор в Вышгород и положены в церкви Св. Василия. Затем над их прахом выросли, сменяя друг друга несколько Борисоглебских церквей [292] .
Архаическое патриархальное право, даннически-договорные отношения и христианская агиография складывались в единую череду прецедентов, создавая целостную этиологическую традицию, в которой были представлены различные пласты и различные формы сакрального [293] . Прецеденты политического порядка сосредотачивались на княжеском дворе, превращая его в топос политической власти.
Принятие христианства и Крещение Руси не означали и не могли означать упразднения сакрально-магического компонента легитимации власти — такие перемены не происходят внезапно. Принятие христианства не означало и установления политического порядка единовластия. Как показал И. Фроянов, и языческие реформы Владимира, и Крещение Руси вводились не для утверждения новых институтов власти, «а для сохранения старых родоплеменных порядков, консервации отношений, которые сложились в IX–X веках…» [294] . Вплоть до XV столетия единовластие и самовластие князей было не государственно-политической реальностью и даже не политической претензией, но выражением культурной ориентации. Образцами самовластия были каган (хакан), правитель кочевых империй Аварского и Хазарского каганатов, византийский император, ордынский хан. На их титулы претендовали не только русские князья, но и правители других государств [295] , сама же претензия была, прежде всего, литературно-этикетной, панегирической формулой [296] . Принятие христианства вело не к укреплению единовластия как политическому результату, но к христианскому пониманию истории, к включению княжеской власти в ее провиденциальную перспективу.
Христианство уживалось с язычеством, «ассимилировало его, включив языческие верования и обряды в свой вероисповедно-культовый комплекс» [297] . Как показал А.М. Панченко, христианство на русской земле в начальный период было лишено этического компонента, не связывалось с нравственным уничижением, а сама церковь отождествлялась не столько с обществом верующих, сколько с храмом: «Если церковь — храм, то одним храмом ограничивается сакральное, «христианизированное» пространство. Все, что вне храма, это пространство мирское, где поведение человека подчинено не «письменному закону», но отеческому обычаю» [298] . Эпизод из взаимоотношений князя Святослава с Феодосием Печерским А.М. Панченко интерпретировал как сосуществание двух образов жизни — языческого и христианского. Княжеские палаты с гридней продолжали служить местом, где жили и управляли «по отеческому обычаю». Христианский храм был другим пространством, требующим соблюдения иных заповедей.
Княжеский двор христианского времени был, как и в более раннее время, замкнутым организмом, выполнявшим и хозяйственные, и оборонительные, и административные функции. В христианское время на нем появилась церковь, и княжий двор превратился в своего рода «двойное» пространство, где репрезентировано и христианское, и языческое понимание природы власти, они равноправны, но локализованы и разведены. Как, например, на княжеском дворе в Любече (XI в.), где, как предполагают археологи, проходил известный из летописей съезд князей [299] . Княжеский «дворец» с палатами, обильно украшенными рогами туров и оленей (талисманами, оберегами) и христианский храм — два сакрально-политических центра, репрезентирующих сосуществование сакрально-магического и сакрально-символического компонентов летигимации власти.
Ритуалы, задававшие княжеской власти сакрально-символическую окраску, были связаны преимущественно с пространством церкви. «Восшествие государя на трон, — писал Н.М. Карамзин, — соединено было с обрядами священными: митрополит торжественно благословил Долгорукого властвовать над южною Россиею; киевляне, новгородцы сажали князей на престол в Софийском храме. Князь в самой церкви во время Литургии стоял с покровенною главой, в шапке или клобуке (может быть в венце)…» [300] . В церквях князей венчали и погребали их тела. Символическое пространство церкви гарантировало «правильность» и надежность атрибутов суда и правежа: в Киеве «суд и мерила» были в ведении Десятинной церкви [301] .
Княжеские соборы с просторными светлыми хорами и дополнительными залами, где князь совершал причастие, принимал послов, составляли часть равновесного политического пространства: одностолпные палаты на хорах Софийских соборов в Киеве, Новгороде, Полоцке, Николо-Дворрищенского и Георгиевского собора в Новогороде [302] . Прежде всего именно они и назывались в летописях «палатами» [303] .
Власть князя, в отличие от власти византийского императора, не понималась как богоданная власть, поэтому русские князья не обладали литургическим статусом, не принимали, подобно императору, участия в богослужении наравне со священниками, не имели права входа в алтарь церкви. В этом плане они были равны другим мирянам. И одновременно не равны им — находясь на хорах, князь видел происходящее в алтаре, таким образом и он сам, и само место оказывались приобщены к сакральному статусу императора [304] .
Наличие домовой церкви не было исключительной привилегией княжеского двора. Историки полагают, что на Руси XI–XII веков существовала широкая практика строительства домовых церквей, и связывают этот факт с еще не ушедшей в прошлое языческой традицией. Домашние церкви превращались в своеобразные домашние святыни, продолжая и пополняя ряд домовых святилищ [305] . При этом основные ритуалы общегосударственного характера были связаны не с домовыми церквями на княжеских дворах, но с городскими соборами. В этом плане важно не то, что на княжеских дворах стояли церкви, но то, какие церкви составляли предмет именно княжеского строительства.
Выражением культурной ориентации стало уподобление княжеского двора императорскому дворцу в Константинополе, прецедентом которого стал княжеский двор Владимира Святославича в Киеве. Княжеский двор представлял собой три каменных «дворца» рядом Десятинной церковью Богородицы [306] . Существовавшие предположения о том, что этот комплекс складывался постепенно, многими опровергается. А.И. Комеч настаивал на том, что три «дворца» возведены одновременно с церковью, как единый ансамбль, о чем свидетельствует материал — плинфа особого качества и размера, из которой сложены все эти постройки [307] . А. Поппе полагал, что этот «княжеский дворец» был подражанием византийскому императорскому дворцу Х в., в котором была домашняя церковь, посвященная Богородице, расположенная рядом с Хризотриклинием и внутренними покоями [308] . Супругой принявшего крещение Владимира Святославовича стала порфирородная принцесса Анна, сестра Византийского императора Василия II. Вместе с ней прибыли на Русь и артели каменщиков, и сама «память» об императорском дворце.
А. Поппе полагает, что церковь на дворе Владимира была посвящена не какому-то празднику (Успению или Рождеству), но Богородице, как и сообщает летопись: «Десятинная церковь Богородицы». Это и есть главный момент подражания византийскому дворцу, где роль домашней церкви играла Фаросская церковь Св. Богородицы. Кроме того, по своим архитектурным формам Десятинная церковь близка Фаросской церкви Византийского дворца [309] .
Образец для княжеского двора Владимира был одновременно и очень конкретен, и символически глубок — летописи уподобляли Владимира Константину и ветхозаветному Соломону, т. е. отсылали к прецедентам из мировой истории, из священной истории. Княжеская власть, как и княжеское строительство, становились продолжением этой традиции.
Княжеский двор Владимира послужил в свою очередь образцом для других княжеских дворов. Важнейшей приметой княжеского двора выступало Богородичное посвящение домашней церкви. На княжеских дворах сына Владимира князя Мстислава в Чернигове и Тмутаракани стояли церкви Св. Богородицы, построенные по образцу Десятинной [310] .
В дальнейшем ушло следование архитектурному типу Десятинной церкви, изменились типы храмов и способы строительства. Между тем, тип княжеского двора с Богородичной церковью сохранялся очень долго. Формирование новых городов-государств (княжеств) сопровождалось возведением княжеских дворов с церквями Богородицы во Владимире Волынском, в Галиче Червенском, в Ростове, Смоленске [311] . Наиболее существенным новшеством на княжеских дворах в.п. XI–XII веков следует считать то, что произошел переход от единого посвящения церкви Св. Богородице к посвящению праздникам– Успению, Рождеству, Благовещению — такие церкви появились на княжеских дворах Ярославля, Владимира, Суздаля, Рязани [312] .
Среди подобных дворов самым известным стал княжий двор Андрея Боголюбского близ Владимира с церковью Рождества. Церковь Успения Богородицы, заложенная Владимиром Мономахом, к этому времени уже стояла на высоком берегу Клязьмы рядом с княжеским двором, стоял уже и княжеский монастырь с церковью Покрова Богородицы. Богородичное посвящение приобрело вариативность, но, по-прежнему, подразумевало ориентацию на прецедент. Князь Андрей Боголюбский был в летописи уподоблен царю Соломону («юже бе Соломон… създал и устрои различными цатами…»), Константину и Владимиру [313] .
В этом же ряду — княжеский двор Юрия Звенигородского, сына Дмитрия Донского, с Успенским собором «на Городке» в Звенигороде; княжеский двор в Москве с домовой церковью Рождества Богородицы, церковью Благовещения, Успенской церковью (затем Успенским собором).
Основание князьями городов на порубежных землях подвластных им волостей было освящено в культурном отношении путем отсылки к прецедентам княжеских деяний, повторением топографии княжеских дворов и городов, повторением посвящений, «отчих» названий. Ипатьевская летопись уподобляет Владимир на Клязьме Владимира Мономаха, Успенскую церковь, Золотые и Серебряные ворота Киеву Ярослава Мудрого, киевским Золотым Воротам и Софийскому собору, Боголюбово — Вышгороду. Основание Владимира на Клязьме — на северо-восточных рубежах Руси, как бы воспроизводило основание князем Владимиром Святославичем Владимира Волынского на юго-западных рубежах, оба новых города семантически отсылали к Киеву Владимира Святославича. Тот же код прослеживается в основании городов Ярославом Мудрым — Юрьева на Роси на границе со степью и Юрьева на землях покоренной чуди (Тарту), в основании города Юрьева-Польского Юрием Долгоруким, Переславля Залесского и Переславля Рязанского [314] . Княжеские города, вопроизводившие топографию «отчего» города, описывались в летописях как деяния новых Соломонов и новых Константинов.
Не только Богородичные церкви стояли на княжеских дворах. Другой вариант княжеских посвящений — Бориглебские церкви на княжеском дворе в Ростове (1214) [315] , в Кидекше на княжеском дворе Юрия Долгорукова (1152). Первая церковь в на княжеском дворе в Муроме была посвящена Благовещению, вторая — Борису и Глебу [316] . На княжеском дворе в Новгороде стояла церковь Св. Николая — Николодворищенский собор. Однако, именно Богородичное посвящение церквей на княжеских дворах (и вообще княжеских церквей или главных соборов княжеских монастырей) обладало особой устойчивостью.
Ко времени сложения Московского государства выстроились прочные связи символической преемственности, включившие историю русской земли и княжескую власть в провиденциальную перспективу священной и мировой истории. Череда собственных прецедентов в этой перспективе была представлена весьма внушительно.
Княжеский двор в культуре русского средневековья репрезентировал единство различных форм сакральной легитимации власти, составлявших единую этиологическую традицию. Сакрально-магическая природа власти князя восходила к временам глубокой древности — к власти хозяина двора над огражденной территорией. Отличие княжеского двора от других дворов заключалось не столько в появлении особых пространств, манифестирующих княжескую власть как результат отношений договора, но в сосредоточении на княжеском дворе прецедентов договорно-даннических отношений.
Тип резиденции христианского правителя — «дворец» и храм, соединенные переходом — возник не вместо, но внутри прежнего двора, стал его органической частью, демонстрируя единство более древнего сакрально-магического и нового потенциального сакрально-символического обоснования власти. Тип княжеского двора с церковью Богородицы, отсылавший к череде прецедентов из Священной, мировой истории и истории русского государства, был архитектурной репрезентацией княжеской власти, помещенной в провиденциальную перспективу.
Княжеский двор в качестве топоса политического пространства культуры не был единственным, он делил эту роль с городской площадью, где собиралось вече, с городскими соборами, с курганами и полями брани. Но сакрально-символический компонент легитимации власти задавал саму возможность будущей исключительности.
Для исторической типологии дворцов особенно важен период формирования абсолютной власти — в это время в европейской культуре появился тип дворца-произведения искусства, репрезентировавший власть монарха — суверена. В русской культуре формирование абсолютизма (самодержавия) происходило синхронно — в XV–XVII веках и тоже привело к формированию нового типа резиденции монарха. Но процесс становления абсолютной власти существенно отличался от европейского, что необходимо учитывать при характеристике типа резиденции московских государей.
В становлении абсолютной власти историки выделяют несколько взаимосвязанных процессов: монополизацию насилия монархом, формирование подчиненной монарху административно-бюрократической иерархии. И, наконец, «символический капитал» власти, освящающий социальную исключительность личности монарха. Последний компонент играл весьма важную роль, поскольку образцом абсолютной монархии стала Франция, где «символический капитал» власти был максимально силен. В самом общем виде формирование самодержавного русского государства шло похожими путями, но с целым рядом существенных отличий от европейской ситуации.
Власть абсолютного монарха подразумевает независимость не по отношению к Богу, а по отношению ко всем без исключения земным инстанциям — монополизацию силы и аппарата управления. В европейских монархиях решающую роль в этом отношении сыграл денежный фактор, с помощью которого оказалось возможным преодолеть феодальный иммунитет и ориентировать всю сословно-корпоративную структуру общества к единому центру — королю. В России денежное обращение имело существенно меньший размах, причем не только в Московском государстве, но и в Российской империи XVIII века: «Петр Великий охотнее жаловал за службу тысячу душ крестьян, нежели десять тысяч деньгами» [317] . Маркиз де ла Шетарди, посланник при дворе Анны Иоанновны, замечал: «деньги чрезвычайно редки в России» [318] . В России главным богатством была земля, и формирование абсолютной власти было связано с вотчинной системой.
Вотчинная система, сложившаяся в Московском государстве, обладала существенными отличиями от европейской феодальной системы, в которой частновладельческое право и т. н. феодальный иммунитет способствовали независимости владельца земли от верховной власти. Вотчинная система тоже основана на пожаловании за службу, на отношениях договора между сюзереном и его слугой. Но вотчина — не личное владение, это владение целого рода, клана, семьи, предполагающее наследственную службу всей династии. При этом верховное право на землю принадлежало царскому роду в лице государя, он обладал полным правом на распоряжение всей территорией государства [319] . Такая система ближе восточной «власти — собственности», не случайно ее формирование историки связывают с включением Руси в культуру монгольской империи [320] .
Уже на ранних этапах истории Российского государства землевладение было поставлено в зависимость от государевой службы. Упрочение этой системы приобрело особую интенсивность в эпоху Ивана IV, в дальнейшем проводилось достаточно последовательно всеми русскими монархами вплоть до Екатерины II. Русская знать держалась на верху социальной лестницы не столько благодаря положению независимых землевладельцев, сколько благодаря обязательной государевой службе [321] .
В XVI веке сформировалось не только представление о «самодержавстве» как о неограниченной власти монарха, но и аппарат власти — система центральных и местных органов управления государством. Процесс бюрократизации был связан, во-первых, с созданием системы управления, иерархии учреждений, уточнением их функций, организацией делопроизводства, во-вторых, с появлением кадров бюрократии, подчиненной верховной власти — приказного дьячества. Бюрократический аппарат рекрутировался из служилых и торговых людей, из духовенства, в этом процессе весьма значимым было личное расположение государя, в этой сфере в первую очередь проявлялась в XVI–XVII вв. практика фаворитизма, свойственная абсолютной монархии. Выдвижение «худородных» в приказную систему приобретало характер династической, наследственной службы, постепенно происходило аноблирование верхушки дьячества и включение ее в систему местнических отношений [322] .
Институт местничества, регулировавший служебные отношения между членами фамилий, тесно связан с родовой структурой служилого сословия. «Место» слагалось из родословной «отеческой» чести и служебной карьеры самого человека и его предков. Местнические отношения распространялись на военную и административную службу при дворе, на городовое дворянство, духовенство. Закрепление местнических обычаев, регулируемых центральной властью, подчиняло родовую честь служилой, и, по мнению С.О. Шмидта, способствовало укреплению самодержавия в XVI–XVII веках [323] .
Формирование абсолютизма связано с сакральной концепцией власти. В европейских монархиях сакральность власти сыграла важную роль во внутренней расстановке сил, преграждая путь к трону «братьям короля» — лицам, способным сравняться с королем знатностью рода, обеспечивала королю, поставленному над сословной иерархией, возможность «балансировать» между сословиями. В культурной перспективе сакральность стала «аргументом» в пользу права как основы государственного устройства — от права престолонаследия к праву как универсальному безличному закону.
В русской культуре представления о сакральном характере царской власти были связаны, прежде всего, с осмыслением русской истории, а не личности монарха. Исторические события второй половины XV–XVI веков переживались в эсхатологическом контексте как завершение одного временного цикла и начало другого, благодаря чему Московское государство было понято как воплощение Священного царства [324] . Симптомами сакрализации истории стало появление царского титула и синонимичность употребления названий «Московское государство» и «Московское царство» [325] . Б.А. Успенский подчеркивал, что такие именования не были актами волюнтаризма, но имели «несомненный религиозный аспект» [326] . Сакрально-исторический смысл имело переосмысление родословной московских князей и канонизация царских регалий. Установление процедуры интронизации, кульминацией которой стал обряд помазания на царство, и учреждение патриаршества понимались как восстановление нарушенного порядка [327] .
Идея царства, объединявшая как византийскую, так и татарскую традиции, в символическом отношении санкционировала «самодержавство» русского государя. Осуществление самодержавной власти превращалось в священный долг, предназначенный самим провидением. Этот круг представлений направлял и определял политику формирования служебной и бюрократической иерархии. Сакральная и политическая сферы собственно и не различались, «политика» была осуществлением задач и целей, поставленных из сакральной перспективы [328] . Как писал Б.А. Успенский, Московская Русь была понята сначала как Иерусалим, и лишь затем как новый Рим, то есть концепция сакральности определяла устроение государства [329] .
Мессианская трактовка истории государства как судьбы ставила во главу угла не право, а правду — истинность власти. С этим связан феномен самозванчества, как следствие противопоставления подлинного, истинного царя и царя «ложного». Если, как отмечал М. Блок, в европейских монархиях после процедуры помазания претензии на трон прекращались, то в России самозванцы появились только после того, как в церемонию поставления на царство вошло миропомазание [330] . В основе феномена самозванчества, сопровождавшего историю русской монархии от XVII до XIX века, лежал религиозный мотив прозрения, угадывания Божественного промысла [331] . Религиозную природу имело понимание государевой службы. Культура допетровского времени отличалась неконвенциональным отношением к знаку [332] — слова и поступки понимались эманацией истины, поэтому близость к государю расценивалась как праведность, истинность, а измена — как ложь и кощунство.
Архитектурная манифестация священного характера Московского царства была непосредственно связана с государевым двором. Но, прежде всего, не с дворцами (жилыми помещениями), а с храмами. Понимание Москвы как Нового Иерусалима, Нового Константинополя, Нового Вавилона [333] выразилось в создании новой — сакральной — топографии стольного града. И.А. Бондаренко усматривает ее уже в программе реконструкции Кремля Иваном III, уподобившей Москву Константинополю — городу «на три угла», «во образ святые Троица», в ходе этой реконструкции была выявлена и подчеркнута естественная форма Кремлевского холма [334] . С воплощением сакральной топографии связан обряд «шествия на осляти» в Вербное воскресенье, проводившийся сначала в Кремле, вскоре перенесенный в Китай-город к собору Покрова на Рву и устроенному на Красной площади Лобному месту [335] . Тема воплощения Иерусалимской святыни лежала в основе замысла церкви «Святая святых» в Московском Кремле, связанная не только со строительством нового храма, но с изменением богослужебных чинов [336] .
Воплощение образа Иерусалима считается одной из важных причин распространения в архитектуре XVI–XVII веков типа центричного шатрового или столпообразного храма [337] . После падения Константинополя и «осквернения» Св Софии, место главной православной святыни занял Иерусалимский Храм Воскресения Господня [338] .
Иерусалимская тема была издавна связана с центричными композициями евхаристических сосудов, алтарных кивориев, но архитектурный тип центричного храма (храма-ротонды) в домонгольское время прочно ассоциировался с латинством и воспринимался как иноверческий. К XVI веку такая архитектурная композиция оказалась переосмыслена, утратила иноверческие ассоциации и легла в основу монументальных образов Иерусалима [339] .
Инициаторами строительства центричных храмов — шатровых, столпообразных, ярусных храмов типа «восьмерик на четверике» [340] были, как правило, государи Василий III, Иван III, Иван IV, Борис Годунов, Михаил Федорович и ближайший круг государева двора — Нарышкины, Прозоровские, Голицыны, Шереметевы, Бестужевы. Такие памятники как храм-колокольня Иоанна Лествичника в Кремле, церкви Вознесения и Св. Георгия в Коломенском, церковь Иоанна Предтечи в селе Дьяково, Собор Покрова на Рву в Москве, собор Бориса и Глеба в Старице, церкви т. н. «московского барокко» Покрова в Филях, Знамения в Дубровицах Г.К. Вагнер объединил в «боярско-княжеский вотчинный (усадебный) жанр» [341] .
Церковь предпочитала канонический тип крестово-купольного храма, но в XVII веке и он приобрел «композицию» Иерусалима. Трехчастная осевая композиция «храм-трапезная-колокольня» зримо воплощал образ града храмов, града святынь. Строительство Ново-Иерусалимского монастыря на Истре по инициативе патриарха Никона в середине XVII века, связанное уже не со средневековой идеей воплощения первообраза, но с нововременной идеей копирования, буквального повторения, т. е. для средневекового сознания с «переносом» святынь, воспринималось как кощунство, покушение — не столько на власть Московского государя, сколько на сам первообраз священного царства [342] .
Основные перемены на государевом дворе были связаны с тем, что царские палаты оказались вовлечены в пространство сакрально-символического ритуала. Происходило постепенное «оцерковление» тех сфер, которые прежде оставались за границами храма и, следовательно, за границами символической перспективы [343] .
«Дворцы» Московского Кремля, несколько раз отстраивавшиеся на протяжении XV–XVII, по прежнему оставались дворами — комплексом построек самого различного назначения. Но уже в конце XV века при Иване III в них появилось развитое парадное пространство — на Соборную площадь вышли Большая (Грановитая), Малая (Столовая) палаты. В начале XVI века при Василие III — Средняя Золотая палата, при Иване IV (в середине XIV в.) — Западная, Лазаревская и Наугольная палаты. При Михаиле Федоровиче появилась не только новая парадная палата (Столовая), но первые каменные «покоевые хоромы» — Теремной дворец. Палаты многократно страдали в пожарах, поновлялись, отстраивались и «наряжались» заново [344] .
Сама интенсивность строительства парадных «непокоевых» палат свидетельствовала об особом отношении к царскому жилищу. С. Соловьев сравнивал Московский Кремль с монастырем, он «был наполнен большими, красивыми церквами, среди которых, как игуменские кельи в монастыре, расположен был царский дворец…» [345] . Сходство между государевым дворцом и монастырем было не только внешним. Дворцовые палаты составляли вместе с соборами и патриаршим двором единый сакрально-символический топос.
Приемные палаты государева дворца в московском Кремле строились по образцу монастырских трапезных палат. А. Комеч считал, что начало длинному ряду «торжественных» палат дворцов и монастырей было положено одностолпными палатами на хорах Софийских соборов XI века [346] . Непосредственным образцом Грановитой палаты Московского Кремля послужила палата Владычного двора в Новгороде и аналогичная по архитектуре трапезная палата московского Симонова монастыря [347] . Архитектурная схема одностолпной палаты — монастырской трапезной, владычной палаты и парадной палаты дворца — осмыслялась символически: «столп занимал в ней то место, которое в мироздании отводилось Богу — центру и опоре всего сущего» [348] .
Трапезные, которые появились в монастырях с введением общежительного устава, были отнюдь не светскими сооружениями. К XVII веку трапезная стала принадлежностью любой церкви и в этом качестве исполняла много функций. Здесь хранились акты административного и судебного характера происходили судебные тяжбы, обнародовались указы, вершили суд, совершали частные сделки, мирские собрания. Сельские и приходские церкви с обширными трапезными очень долго играли роль универсального общественного зала [349] . Н. Брунов отмечал, что отдельно стоявшие «общественные избы» в северных селах XVII века были редкостью и служили «за трапезы место», т. е. строились по типу трапезных и воспринимались как их заместители [350] . Политическое было частью сакрального.
Царские палаты «наряжались» бытийными письмами и притчами [351] , придворные чины носили «символический, почти сакральный характер» [352] , царские паломничества в ближние и дальние монастыри носили характер государственных ритуалов [353] .
Жизнь государева двора, протекавшая в парадных палатах, была жизнью благочестивой, отвечавшей образу праведного государя. В Грановитой палате «давались большие государевы церемониальные столы: при венчании на царство, при объявлении царевичей как наследников престола, при поставлении патриархов, митрополитов и архиепископов, брачные, родинные, крестинные, праздничные и посольские. В ней происходили все великие Земские соборы и вообще свершались все важнейшие торжества того времени». В Средней Золотой палате «представлялись государю патриарх, духовные власти, бояре и прочие сановники, иноземные послы», давались именинные и праздничные столы, здесь государь принимал патриарха с духовными властями и певчих, приходивших славить Христа. В Золотой Царицыной палате давались родинные и крестинные столы, «на Светлое Воскресенье, после заутрени государь, сопутствуемый патриахом, духовными властями и чинами светскими, приходил в эту палату христосоваться с царицею». В Столовой палате в сочельник государь слушал церковные службы, вечерню и всенощную [354] .
Вслед за непокоевыми хоромами в круг символического пространства были вовлечены и покоевые (постельные) хоромы — так можно расценивать строительство каменного Теремного дворца, его убранство и образ жизни в нем.
Однако, вывод о том, что сакрализация или «оцерковление» дворцового пространства есть уподобление дворца храму, был бы поспешным. Тип резиденции христианского государя — комплекс, состоящий из дворца и храма, — был давно известен в русской культуре. Дворы московских государей продолжали традицию Соломонова строительства, в котором дворец не тождественен храму. Они представляют собой взаимосвязанные, но вместе с тем самостоятельные сакральные топосы. Декор, убранство царских палат XVI–XVII веков действительно построены на художественном языке символических аналогий, на его лексике (сюжетный репертуар в убранстве царских покоев, в деревянной и каменной резьбе, мебели и пр.) и грамматике (способы систематизации сюжетов, увязанные с архитектоникой палатного строения). Но использовался этот язык для создания топоса царства — на языке притч и бытийных писем история русских князей и государей становилась продолжением деяний библейских царей.
Царские дворцы не строились по образу храма, но также как и храмы воспроизводили образ Иерусалима, соединявшего в себе и символический Град Небесный, и земной Иерусалим, город храмов, город святынь, и его главную святыню Гроб Господень. Б. Успенский писал о том, что слово «царь» в русской средневековой культуре выступало как сакральное слово и характеризовалось неконвенциональностью в отношении к языковому знаку [355] . Этот закон, вероятно, справедлив и для воплощения образов царя и царства. Уподобление царских храмов Иерусалиму, царского места — трону Соломона, дворца — дому Соломона в сакральном смысле оправдано.
Воплощение образа Иерусалима в дворцовых строениях включало момент топографический. А.Л. Юрганов предположил, что опричный дворец Ивана Грозного, известный по описаниям Г. Штадена, был воплощением эсхатологических представлений Ивана Грозного и его эпохи. Запрет входить в восточные ворота кому-либо кроме государя он связывает с тем, что они приуготовлены для Господа Бога, отсутствие западных ворот — с образом Второго Пришествия — Иисуса Солнца Незаходящего; крестообразная непокрытая церковь на дворе находит аналогии в иконографии Сиона — города святых. Программа строительства опричного дворца, считает исследователь, могла быть почерпнута из пророчеств Иезекиля [356] .
По материалам И.Е. Забелина, при Федоре Алексеевиче в Каменном верхнем тереме (Теремном дворце) между храмом св. Евдокии и приделом во имя Иоанна Белоградского «государь повелел устроить Голгофу , где быть Страстям Господним ». Узкий коридор между церквями был расписан «под мрамор» и символизировал пещеру, в которой были установлены друг напротив друга Распятие и Гроб Господень. Между церковью Распятия и деревянными теремами была устроена небольшая каменная палатка — Вертоград с Гробом Господним [357] . В парадных Кремлевских палатах, в передних палатах покоевых хором, в Коломенском дворце стояли царские престолы, устроенные по образу трона Соломонова и царского места в Успенском соборе [358] . Дворец московского государя топографически переосмыслялся в соответствии с образом Иерусалима.
Вместе с тем, воплощение Иерусалима претворилось в особый тип архитектурной композиции. В наиболее общем виде иконография Иерусалима связана с попыткой запечатлеть множественность, изобразить священный город как город святынь, город храмов [359] . Этот образ был хорошо известен по текстам ежедневного Богослужения, паломническим впечатлениям, многократно воплощен в священных сосудах, хоросах, паникадилах, царских престолах, монументализирован центричными храмами. Как отмечала И.М. Соколова, круг идей, связанный с образом Нового Иерусалима, воплощался в произведениях различных искусств, «они развивались параллельно, взаимно дополняя, «окликая» и подкрепляя друг друга» [360] .
В этом же ряду следует рассматривать появление нового типа царского дворца в последней трети XVII века, во времена Алексея Михайловича: хоромы и церкви, установленные на едином подклете, увенчанные различными по форме кровлями и куполами, прообразами которых, как считают современные исследователи служили «архитектурные сени», кивории [361] . Вокруг дворцов, завершая визуальный образ райского места, устраивались «красные» или «потешные» сады с прудами и фонтанами, «тронами» (скамьями), теремцами (клетками с диковинными птицами) [362] . Дворец в Коломенском, который С. Полоцкий приветствовал как «дом Соломонов» [363] , можно считать воплощением царского топоса — Иерусалима, и особым, новым типом дворца московских самодержцев.
В истории архитектуры дворец в Коломенском рассматривается обычно в контексте развития деревянного зодчества и служит предельным воплощением художественных возможностей конструкции и созданной на ее основе «живописной» композиции — «памятником, воплотившим в себе замечательное мастерство, смекалку и опыт народных умельцев-древоделов» [364] . Однако, дворец в Коломенском был отделан «под камень», т. е. создавался в ином контексте. И.Л. Бусева-Давыдова показала, что замысел Коломенского дворца связан с ориентацией на язык западного искусства и воспринимался как резиденция европейского монарха [365] .
Несмотря на сложившееся в культурологии представление об уникальности и равноценности исторических и региональных типов культур, западная модель развития художественной культуры сохраняет авторитет образца, с которым мы то и дело сверяемся. Но если критериями считать сложившиеся в западной культуре правила оценки и восприятия художественных форм, то тип дворца-Иерусалима, с «зачатками» анфиладной системы, с «чертами» регулярности и симметрии оказывается не более чем попыткой говорить на языке «настоящего» искусства. Попыткой, очаровательной в своей наивности. Но все изменится, если применить к русской художественной культуре ее собственные, внутренние, критерии.
В отличие от западной культуры — «культуры правил», русская культура была «культурой текстов» [366] . Традиция освящала корпус образцовых текстов, значение которых в семиотическом отношении полагалось безусловным — смысл предопределен и с человеческой (авторской) волей не связан. Характерно в этом отношении отношение к «потешной» крепости Лжедимитрия на Москве — реке перед окнами его кремлевских хором. Иконографически «Гуляй-город» Лжедимитрия представлял ад, что иностранным корреспондентом, владеющим конвенциональными законами языка, описано как инвенция, остроумное изобретение [367] . Для фольклорных источников этот образ кощунственен и служит безусловным знаком «ложности» государя [368] .
В модели «культуры текстов» воплощение целостного образа (в нашем случае образа Иерусалима в дворцовом строении) более значимо и существенно нежели использование элементов «иностранной» лексики и грамматики. «Внезапное» появление такой сложной многочастной композиции, как дворец в Коломенском, не вполне объяснимое с точки зрения развития деревянного зодчества и плотницкого дела, несовершенное с точки зрения усвоения языка западной культуры, объяснимо в контексте внутренней символической логики русской культуры. Это развитие Иерусалимской темы, которая в свою очередь связана с темой святости царства и царской власти.
К типу дворцов-Иерусалимов можно отнести небольшие государевы хоромы в Сафарино [369] , Пахрино [370] и более значительные дворцы в Измайлово [371] и Преображенском [372] . В XVII веке хоромы по типу царских появились и на других дворах — палаты дьяка Аверкия Кириллова в Москве, Павловское Б.И. Морозова, дядьки царя Алексея Михайловича, Спасское стольника А.И. Безобразова [373] . Строительство хором по образцу царских, подобное строительству церквей по образцу царских храмов, было не столько делом престижа, сколько приобщением к святости, репрезентацией близости к сакральной по своей природе власти [374] .
Тип дворца-Иерусалима это не только композиционная форма, но смысловая основа топоса. Так, царские чертоги в монастырях, куда регулярно отправлялись московские государи, не повторяли композицию «града» на едином основании, но были как бы вписаны в монастырский град. В художественном отношении это были «обычные» палатные строения, как Саввино-Сторожевском монастыре, или обширные как в Троице-Сергиевой Лавре. Но в смысловом отношении царский чертог в монастыре уже был частью священного града, дополнительных художественных (композиционных) подтверждений этому не требовалось. Возможно, именно поэтому дворец-Иерусалим как композиционная форма не появился в Кремле. В XVI–XVII веках, Московский Кремль был увиден современниками как воплощение Иерусалима, причем, прежде всего, соотечественниками, а не иностранцами [375] .
Возможно, появление нового типа дворцов следует связывать с важнейшей духовной проблемой эпохи — решением вопроса о соотношении царства и священства, о главенстве царя или патриарха — вопроса, который стоял одновременно в конкретно-исторической и в символической плоскостях. Эта полемика архитектурно представлена диалогом патриарших, митрополичьих Иерусалимов (Никоновский монастырь в Истре, митрополичий дом в Ростове Великом) и царских Иерусалимов — дворцов и храмов.
Важнейшим фактором появления дворца-произведения искусства в культурном ландшафте России было освоение европейского художественного языка. Если тип власти — абсолютную монархию — можно рассматривать как прямое и непосредственное продолжение московского самодержавия, то способ ее репрезентации изменился кардинально. В императорской России изменилась не концепция власти, но способы ее репрезентации, связанные с обращением к европейскому опыту. Восприятие монаршей власти как сакральной подтверждается не только коронационными обрядами и особым литургическим статусом монарха, но не в меньшей степени, феноменом самозванчества, существовавшим вплоть до середины XIX века [376] .
Ю.М. Лотман отмечал, что деяния Петра можно рассматривать как кардинальные переименования в рамках уже существующего культурного кода. Таким кодом была идея Третьего Рима — провиденциальное понимание русского государства и самой государственности, содержавшее в себе одновременно и конфессиональный, и политический аспекты. Символическая природа Священного града и Священного царства позволяла двоякое толкование: «В ходе одного подчеркивается благость и священство, в ходе другого — власть и царство. Символическим выражением первого становится Иерусалим, второго — Рим» [377] . Принятие Петром I императорского титула и новые формы репрезентации власти, основанные на триумфальной мифологии античного мира, упразднение патриаршества и превращение церкви в один из государственных департаментов, означали не секуляризацию культуры, но решение спора между священством и царством в пользу царства. «Выступая на первый план, государственность могла не освящаться религией, а сама освящать религию» [378] . Светская культура, сформировавшаяся в XVIII веке, была «светской религией государственности» [379] — служение государю и Отечеству имело религиозную природу и отличалось религиозной страстностью.
Среди петровских реформ наиболее последовательной и планомерной была т. н. «семиотическая реформа». «Переодевание России в европейское платье» с семиотической точки зрения было грандиозным «актом переименования» [380] , основу которого составляло четкое различение языка византийской традиции с доминирующим образом Священного царства как Иерусалима, и языка европейской традиции, адекватного идее Третьего Рима как Рима, Римской империи. Принятие императорского титула, семиотическое разрушение Московского царства и строительство новой Российской (Петербургской) империи были тесно связаны с вполне конкретными историческими событиями и расстановкой сил на мировой (европейской) сцене, но актуальная история творилась в соотнесении с символической основой [381] .
Решительность монарха на поприще семиотической реформы была санкционирована, во первых, «христианской сакрализацией монаршей власти, которая идет crescendo на протяжении всего XVIII века» [382] . Во-вторых, конвенциональным подходом к языку, который, как и идея Третьего Рима, стал продолжением процессов, начавшихся много раньше. Язык русской средневековой культуры основывался на неконвенциональности, безусловности знака, отсюда неприятие старообрядцами во главе с Аввакумом изменений формы священных текстов и обрядов. Раскол XVII столетия понят исследователями как семиотический конфликт, спор о языке, решенный официальной культурой XVII века (государевым двором и Церковью) в пользу условности знака [383] .
Конвенциональный язык предполагает вариативность выражения одного и того же содержания, условность, заменимость знака проистекает из убеждения в том, «что составление текстов и формы социального поведения поддаются изучению и управлению» [384] . Представления об условности знака (при пока сохраняющейся безусловности содержания) создают саму возможность перетолкования стержневой провиденциальной идеи российской государственности и являются фундаментом семиотических стратегий.
Появление дворцово-парковых комплексов европейского типа было частью общей семиотической реформы петровского времени. Их роль аналогична роли других видов произведений европейского типа, «пересаженных» на русскую почву. Ю.М. Лотман писал по поводу перевода В.К. Тредиаковским «Езды в остров любви», что литературный текст преследовал не только литературные, но литературно-организационные задачи. В европейской культуре XVII века этот роман был рожден атмосферой светских салонов, был полон аллюзий на отношения между героями и героинями салонной культуры, и вне этого контекста лишался смысла. Перевод Тредиаковского решал иные задачи, он был призван создать контекст: «Там быт генерировал текст, здесь текст должен был генерировать быт» [385] . Подобную цель — создание новой среды — преследовало строительство новой столицы, а в ней и вокруг нее — дворцовых резиденций европейского типа.
В европейской культуре формирование дворца — произведения искусства имело свою предысторию и было растянуто во времени. В России XVIII века процесса формирования дворцов не было, «регулярные» дворцовые резиденции появились как будто сразу. Предысторией русских императорских дворцов, отправной точкой в развитии их художественного облика, стала европейская художественная культура, которую Россия осваивала как синхронный опыт и «нерасчлененное целое» [386] .
Важно отметить, что на русскую почву были перенесены не просто общие принципы регулярности, но целостный тип дворцово-паркового комплекса, сложившийся к XVII столетию в европейской культуре [387] . Он вобрал в себя опыт риторической культуры (это понятие обозначает художественную культуру, рожденную конвенциональным отношением к знаку [388] ) как универсального способа тематизации всего наличного фонда знания. Риторическая система «от рождения» имела дело с целостным фондом знания — ритор работал с материалом истории, поэзии, философии, апеллировал к религиозным устоям, церковному и светскому праву. Моделью тематической упорядоченности выступала теория трех стилей, которая была, во-первых, системой классификации и иерархии тем из актуального фонда знания, во-вторых, системой соотношения «слов и вещей» (res и verva), наконец, системой эстетических и этических признаков произведения, вытекающих из владения автором принципами уместности и соответствий. Дворцово-парковый комплекс, в котором присутствуют все без исключения виды искусств, включая искусство поведения, все техники исполнения и, что важнее, все темы и сюжеты, имевшиеся в распоряжении Искусства, был предельным воплощением риторической энциклопедичности [389] .
Дворцово-парковый комплекс, послуживший основой российских дворцов императорского периода, включал три пространственные зоны, центрами которых были Большой дворец, Эрмитаж и Зверинец. Принято объяснять необходимость возведения малых дворцов с функциональной точки зрения. Поскольку придворная жизнь предполагала охотничьи забавы, был необходим Зверинец, расположенный в охотничьих угодьях. Поскольку пышные и многолюдные придворные церемониалы утомляют государя, необходимы уединенные дворцы, где бы он мог остаться в узком кругу. Однако эта общая пространственная схема не зависела от личных качеств и вкусов хозяина. Так Петр I, считавший охоту пустой потехой, распорядился уже в 1709 году строить в Петергофе «забавные дворцы». Вне зависимости от пристрастий монархов или монархинь вплоть до середины XVIII столетия в дворцово-парковых ансамблях воспроизводилась общая трехчастная схема.
Три пространственные зоны дворцово-паркового комплекса были произведениями, выполненными в трех стилях, и соответствовали трем образам жизни: государственной службе, воинским подвигам и философскому уединению. Для забот, «касающихся до судеб всего государства», был предназначен большой дворец. Здесь царили Юпитеры, Юноны, Минервы, Марсы, Гераклы — на сводах и плафонах совершались триумфы олимпийских богов. На стенах — героические деяния, виктории как, например, картины на темы Полтавской битвы и других побед, одержанных Россией над Швецией, украшавшие большой зал Меншиковского дворца в Петербурге. Большие дворцы представляли высокий стиль искусства, в котором уместно повествование о «чудесных бессмертных деяния богов, или делах человеческих, но достойных удивления и вызывающие боль, сожаление, негодование, как, например, доблесть героев, суровость законов, мудрость поступков и речей» [390] .
В охотничьих угодьях вокруг Зверинца было место «ратных забав». Охота была аналогом военной кампании, где проверялась воинская храбрость, удаль, хитрость. Настоящие обитатели Зверинца и «изображения птиц и зверей всякого звания» [391] на стенах Охотничьих дворцов и храмов Дианы, наглядно представляли нравы и характеры — об этом красноречиво свидетельствует басенная традиция [392] . В «Сказке о царевиче Хлоре» на пути к розе без шипов стоял Зверинец, в котором встретились герою не звери, но люди, точнее, персонифицированные в характерах пороки и добродетели [393] . Сама же охота представлялась не только воинским сражением, но азартной игрой, состязанием с Фортуной. Этой капризной даме обязаны охотники своими победами и поражениями: «…что дала Природа // То Фортуна отняла» [394] . Ловля сетями, заманивание в ловушку и т. д. были кроме того прозрачными аналогиями любовной игры, любовного коварства. Не случайно охотничья серия Я. Гроота, созданная для Царскосельского Зверинца, завершалась картиной «Свидание после охоты» [395] . Отвергнутая любовь охотника трактовалась как воздаяние за жестокость и пролитую кровь невинный жертвы: «Птичек ты багрил в крови: // И теперь тебе томиться // От смертельные любви!» [396] . Охотничьи сюжеты раннего Нового времени, восходили к библейским притчам: «Тотчас пошел он за нею, как вол идет на убой, (и как пес на цепь), и как олень — на выстрел, доколе стрела не пронзит печени его; как птичка кидается он в силки, и не знает, что они — на погибель его» (Притчи, 7).
Уединенные хижины — Эрмитажи, Гроты представляли «простой» модус Искусства, здесь царственные обитатели были отшельниками, путниками, пастухами, рыбарями и т. д [397] . Декорация таких «хижин» демонстрировала сниженную трактовку вечных тем — в сюжетных композициях уединенных «хижин» ведущую роль играли Амуры или персонажи низшего пантеона («Пан и Сиринга», «Ацис и Галатея» в росписях интерьеров Царскосельского Эрмитажа), соотносимые с пасторальным, буколическим образом жизни. В отличие от блиставших золотом больших дворцов, стены Царскосельского Грота украшают изображения морских раковин, рыб, дельфинов; стены Грота в Кусково — настоящие раковины и камни; домик великой княгини (Китайский дворец в Ораниенбауме) — кресла из камышевой плетенки и вышивки по соломке.
Традиция «невинных забав» и мирных трудов тщательно поддерживалась в непосредственной близости от малых дворцов. По воспоминаниям А.И. Яковлевой, императрица Александра Федоровна (супруга Николая I) приезжала утром в Монплезир с великими княжнами. Под деревом расстилали ковер, из дворца выносили стулья, табуретки, императрица с дочерьми занимались вышиванием, а фрейлина читала им вслух. «У петергофских дачников было как бы условлено, каждое утро побывать в саду Моплезира. Гуляющие приходили в утренних простеньких туалетах, кто с рукоделием, кто с книгой…» [398] .
Топография дворцовой резиденции подразумевала в наиболее общем виде полный круг «стилей жизни» и могла быть детализирована в Вольерах, Птичниках, Фазанериях, Оленьих домиках, а также Марли, Гротах, Монплезирах, Монбежах.
Большой дворец с фонтанами и регулярными партерами, Зверинец в густом лесу и Эрмитаж в дикой роще, у зеркала пруда или мирного ручья были как бы главами грандиозной книги жизни:
Все тщета в подлунном мире,
Исключенья смертным нет;
В лаврах, в рубище, в порфире –
Всем оставить должно свет» [399] .
Три роли человека, поэтически определенные как лавры, рубище и порфир, были своеобразной художественной классификацией всех возможностей, предоставленных человеку в жизни — его деяний и размышлений, волнений страстей и движений души, благосклонности фортуны и мудрого бесстрастия.
Одним из важных следствий конвенциональности языка в культуре раннего Нового времени является «рождение» автора. Подлинным автором произведения мыслится Творец, но автором текста выступает человек («Одна веселию причина, но разны способы у всех» [400] ). Как отмечал А.В. Михайлов, такое авторство не имеет ничего общего с исповедальностью. «Всякий мой опыт это (в отличие от ситуации пережившего бездны психологизма современного мыслителя) сначала «опыт», а потом уж, — и при известных условиях, — и «мой» опыт» [401] . Автор — ритор говорит со своим слушателем (читателем, зрителем) от лица мироздания, где есть небо и бездна, добро и зло, где идет борьба между добродетелями и пороками. Автор может играть истиной, может смеяться над истиной, но и автору, и его адресату (читателю, зрителю) твердо известно, «что есть истина, и что есть истина, а вместе с тем все истинное еще и морально-положительно».
В этом смысле авторами дворцовых резиденций конца XVII — начала XVIII века были не только архитекторы, садовники, художники и декораторы, но, в первую очередь, авторы целостных художественных программ. В этом качестве выступали, прежде всего, заказчики, побывавшие за границей, повидавшие дворцы европейских монархов, уже знакомые с языком европейского искусства: Голицыны, Нарышкины, сам Петр и его ближайшее окружение [402] . Именно они в конечном счете создавали тот контекст, в котором публике предлагалось усваивать европейский художественный язык, и одновременно сами овладевали им. Характеристика авторства в культуре раннего Нового времени должна учитывать проблему содержания, характер «понятийно-стилистического творчества» (Д.С. Лихачев), поскольку художественная форма (линия, масштаб, ритм, цвет) ценилась не сама по себе, но за ее способность выражать некое общезначимое содержание.
Начиная с Петра I, репрезентация политической власти приобретает характер художественной деятельности, которая подразумевает авторский подход. Р. Уортман показал, что публичные церемонии русского двора XVIII–XIX века имели характер авторских сценариев — каждый монарх заботился о придании тех или иных оттенков универсальным аллегорическим сюжетам, утверждавшим и одновременно разъяснявшим его право на власть [403] . Дворцы были составной частью политической репрезентации, ее стационарной декорацией, красноречивой даже при пустых залах, до и после церемониальных торжеств. Трехчастный дворцовый универсум потенциально содержал в себе все возможные темы и сюжеты репрезентации власти, понимаемые как европейские.
Первая половина XVIII века была временем освоения и усвоения универсальной программы дворцового комплекса. Если соотнести этот период с проблемой «больших стилей» искусства, то окажется, что барочные дворцово-парковые ансамбли предполагали универсализм художественной программы, своеобразный «эстетический абсолютизм», если воспользоваться лотмановской характеристикой литературы барокко. «Эстетический абсолютизм рассматривал каждый художественной текст, и всю империю поэзии в целом свете единства художественных норм. Это не исключало разнообразия форм и жанров, как единство картезианского мира не исключало дуализма материи и духа, но подразумевало наличие общей иерархии, подчиненность некоторым высшим, единым структурным принципам и, следовательно, возможность единообразного описания разнообразных явлений художественного мира» [404] .
Вторая половина XVIII — первая треть XIX веков, на которую приходится развитие стилистики классицизма, это период активного творчества в области программ дворцово-парковых комплексов, проявляющегося «в перекодировке смыслов, сдвигании старых и введении новых» [405] . Если дворцы первой половины века создавали контекст, то дворцы рубежа XVIII–XIX веков уже сами создавались в контексте — общих просветительских концепций власти, понимания природы и целей искусства, а также в контексте ставшего своим художественного языка.
Большие дворцы, Олимпы российских императоров и императриц, превращались в пантеоны искусств, парнасы, пристанища муз — дворцы-кунсткамеры, дворцы-театры, дворцы-музеи. Вместе с ними малые дворцы или парковые павильоны, помещаемые в «простых», «низких» частях парка, составляли важнейшие общепросветительские оппозиции.
В парке разворачивался «архитектурный карнавал» шинуазри, тюркри, рюстик. «Китайские городки и театры, пагоды и домики, мосты и беседки, мавританские Эрмитажи и мечети, турецкие бани и киоски, египетские пирамидки и обелиски создавали … особую систему, противопоставленную сооружениям, формировавшим тему античности» [406] . К приведенному выше перечню следует добавить Голландские домики, пруды и партеры в виде карты Америки. «Голландия», послужившая в начале века одним из источников европейского вкуса, во дворцовово-парковом ансамбле середины века превратилась в один из капризов, противопоставленных большому дворцу, и тем самым заняла место в экзотическом игровом мире. Большой дворец в таком сочетании становился миром цивилизации и культуры.
К географической горизонтали добавилась историческая вертикаль — «археологизирующий классицизм», «мир исторических грез», связанный с восприятием античности не как гармонического идеала, но как исторического явления, глубокой древности. Башни-руины, кухни-руины, библиотеки-руины, руинные мостики и руинные ворота, свидетельствовавшие о неумолимом течении времени, помещали большой дворец в мир вечности [407] .
«Пасторальная мотивика» [408] государственного мифа, разыгранная первоначально «сюрпризом» в шале, березовых домиках, молочнях, фермах, мельницах, пиль-башнях, развернулась в мир «просвещенного благоденствия» с тучными нивами и мирными трудами земледельца. Вслед за Царскосельской Софией и Павловском с его «царственной молочницей» и образцовым селом Глазово, появились Аракчеевское Грузино — Петербург в миниатюре с образцовыми поселениями [409] , образцовая деревня в орловском имении А.Б. Куракина [410] . Дворец в таком сочетании становился столицей идеального благоденствующего государства.
При всех метаморфозах художественных форм, дворец-произведение искусства подразумевает целостную художественную программу, выстроенную на принципах энциклопедичности и одновременно иерархии художественных образов риторической культуры. В то же время все нюансы художественных форм, описываемые как разновидности барокко, рококо, классицизма, ампира, строятся из перспективы универсальности законов искусства.
Е.Н. Кириченко писала, «смерть императорского дворца как жанра архитектурного творчества наступила в середине XIX века». Несмотря на то, что императорские резиденции строили еще более полувека, это были уже не дворцы, но частные дома. Основной причиной «смерти» жанра она считала кризис государственной идеи: «Как только обозначился кризис идеи, началось умирание дворца как своеобразного типа государственного здания» [411] .
Речь идет не об исчерпанности государственной идеи как таковой, но об исчерпанности идеи абсолютной монархии, в которой государственная идея персонифицирована в фигуре монарха, а художественная репрезентация власти выступает светским коррелятом «религии государственности». В.М. Живов показал, что одной из причин разрушения «государственного мифа» стала эмансипация искусства. «Религиозно-мифологический потенциал был перенесен теперь на саму культуру [искусство — Л.Н. ], и поэт получил те мироустроительные харизматические полномочия, которые ранее присваивались императору» [412] .
Следует обратить внимание на еще одну важную причину «смерти» дворцового жанра — «открытие» частной жизни. Появление феномена частной жизни означает в истории культуры конец раннего Нового времени, в котором личность растворена в сословных и конфессиональных связях, и начало собственно Нового времени, субъектом которого является суверенная личность, осознающая свое право на автономное суждение, на выбор образа жизни. Рождение автономной личности имел в виду М. Фуко, писавший, что «вплоть до конца XVIII века человек не существовал» [413] . Об отделении нововременного «Я» от средневекового «Мы» как об основной антропологической проблеме русского XVIII века размышлял Г. Вдовин [414] .
Художественный процесс можно без преувеличения считать «повивальной бабкой» рождения суверенной личности. «Муки и радости» суверенной личности были «открыты» в искусстве, в риторическом языке готовых слов и общих мест, а затем интериоризированы. Как писал У. Бек, то, что раньше было общей судьбой, стало биографией [415] . То, что раньше было «общим местом», стало личным переживанием.
Размышляя над дворцово-парковыми ансамблями конца XVIII — первой трети XIX века, нельзя не заметить эволюции их программ от универсальных энциклопедических миров к универсальным же, но эмоциально-личностным. Таковы, скажем, «миры семейных скорбей» с мавзолеями, памятниками супругам и родителям, «миры личных воспоминаний» с семейными рощами и аллеями друзей, «монументы преданности» с обелисками в честь императриц или императоров, с хранением на видном месте табакерки, подаренной императрицей или пожалованного ею фарфорового сервиза.
Мир личности в классическом дворцово-парковом ансамбле экстериоризирован, вынесен вовне. Как будто грустить, скорбеть или предаваться воспоминаниям владелец дворца мог только в пространстве, декорированном соответствующим образом. Как, например, князь Трубецкой, проводивший долгие часы в скорбном уединении в мемориальной комнате, воссоздававшей обстановку кабинета, в котором скончался Александр I в Таганроге [416] . Человек Нового времени, вдоволь попутешествовавший по дворцам и садам, ощутил целый мир в себе и в декорациях нуждаться перестал [417] . Поэтому и строительство дворцово-парковых ансамблей потеряло смысл. Уединенные острова и храмы дружбы могли цениться и часто сохранялись, но уже в ином качестве — исторических раритетов, экспонатов родового музея.
В царствование Николая I рядом с «регулярным» Петергофским дворцом появился неоготический Коттедж — декорация семейной идиллии. В отстроенном после пожара Зимнем дворце и новом Большой Кремлевском дворце официальные пространства, места публичной деятельности императорского двора, были отделены от «квартир», где размещалась императорская семья и придворные. Примерно в то же время появилась новая императорская резиденция в Москве — Александринский дворец в Нескучном, вне Кремля, официального пространства первопрестольной.
Дворец из универсального произведения превратился в идеологему — парадное официальное пространство, одно из многих публичных пространств; художественный язык из универсального контекста, предписывающего формы репрезентации власти, превратился в инструмент выражения актуальных политических идей. Зимний дворец в Петербурге первой трети XIX века и Большой Кремлевский дворец, построенный по проекту К. Тона, можно считать представителями следующего типа дворца — дворцами-идеологемами. Национальный декор Большого Кремлевского дворца и национальная программа парадных орденских залов обоих дворцов, были художественной декларацией принципов государственного устройства — монархии, укорененной в национальной истории.
В течение полутора столетий — с рубежа XVII–XVIII веков и до середины XIX века — дворцы строились повсюду: не только в обеих столицах, но и на границах империи, в больших и малых городах, загородных усадьбах.
Большинство дворцов сосредоточено в Петербурге и окрестностях. В том пространственном и семантическом каркасе города, который был создан уже в первое десятилетие строительства, дворцы играли заметную роль. Летний сад и летний дворец Петра, Свадебные палаты и Зимние дворцы на набережной Невы, дворец Меншикова на Васильевском острове образовали парадно-официальное ядро новой столицы, подобно тому, как Петропавловская крепость и Адмиралтейство — военно-промышленное. По указу Петра I дворцы с садами и фонтанами должны были вырасти на берегах безымянного Ерика и Мьи. Дворцы вельмож отстраивались в непосредственной близости к императорским дворцам, стали вдоль Невской першпективы и набережных.
Вскоре началось строительство резиденций вдоль берега Финского залива — небольшие «попутные хоромы» превратились в ансамбли Стрельны, Петергофа, Ораниенбаума. Возникли дворцово-парковые комплексы Екатерингофа, Анненгофа и Елизаветгофа, Подзорный дворец [418] . Рядом с оружейным заводом на реке Сестре появились царские резиденции Ближние и Дальние Дубки с дворцами и регулярными садами [419] . Первые дворцовые постройки появились в Саарской мызе.
От начала основания города и до середины XIX века каждое царствование ознаменовывалось возведением новых городских и загородных дворцов. Строились резиденции наследников престола и великих князей, чинов императорского двора.
Вторым по размаху дворцового строительства городом стала Москва и ближнее Подмосковье, куда весь двор переезжал в связи с различными торжествами. Приезды высочайших особ в Москву сопровождались обновлениями старых дворцов и строительством новых. По случаю коронационных торжеств отстраивались новые дворцы в Кремле и в подмосковных. «Дворцовым» стало Лефортофо, где возникли Петровский дворец, Анненгоф, Слободской и Екатерининский дворцы. Между Кремлем и Лефортово постепенно образовалась «дворцовая зона» с резиденциями придворной знати. В связи с принятием Петром I императорского титула и празднованием победы в Северной войне был построен новый дворец в Преображенском, основательно отремонтирован царский дворец в Коломенском [420] . В связи с празднованием Кучук-Карнаджийского мира появился Пречистенский дворец [421] . Не следует забывать о «временных» дворцовых сооружениях, которые устраивались в Москве по случаю празднований.
Строительство дворцовых резиденций на протяжении всего XVIII столетия играло заметную цивилизующую роль — вокруг них возникали поселения, превратившиеся в «придворцовые» города (Ораниенбаум, Петергоф, Царское село, Павловск, Гатчина). Широкое дворцовое строительство стимулировало протекционистскую политику государства — для нужд строительства, отделки и убранства основывались кирпичные заводы, лесопильные мельницы и другие предприятия. С дворцовым строительством связаны Воробьевский стекольный завод в Москве рядом с Воробьевским дворцом; мастерская по обработке мрамора в Петергофе (ныне часовой завод); Петербургская шпалерная мануфактура; Порцелиновая мануфактура, затем Императорский фарфоровый завод, Усть-Рудицкая фабрика по варке цветного стекла и изготовлению смальт близ Ораниенбаума, созданная году по инициативе М.В. Ломоносова и при его участии [422] , бумажная фабрика в Ропше. Дворцовые интерьеры репрезентировали успехи отечественной промышленности — Стеклярусный кабинет Китайского дворца в Ораниенбауме, Лионский зал Екатерининского дворца в Царском селе, Малахитовая гостиная в Зимнем дворце и многие другие. Не будет большим преувеличением сказать, что дворцовое строительство стало мощным стимулом развития «мирных» отраслей отечественной промышленности.
В обеих столицах возводились дворцы представителей придворного общества — строительные инициативы предпринимались по случаю получения чина, обязывавшего иметь дворцы вблизи императорских резиденций. Как и члены императорской семьи, придворные имели, как правило, несколько дворцов. Так, П. Мусин — Пушкин, «конфидент» по делу Волынского, имел каменный дом в Москве и три каменных дома в Петербурге — один на Мойке, другой между Набережной и Немецкой линиями, третий на Васильевском острове «в 13 линии над Невою»; дачу между Петергофом и Стрельной, Клопинскую мызу. Сам А. Волынский, который жаловался, что беден и нищ, имел несколько дворов в Петербурге (деревянный дом на Мойке, каменные палаты на Адмиралтейском острову ниже Исаакиевской церкви, двор на Фонтанке у Обухова моста), дома в Москве и подмосковном Воронове. После завершения «дела Волынского» конфискованные дома были переданы другим придворным — Бирону, Миниху, камергеру Стрешневу [423] .
Петр I, обязывал всех лиц, причисленных к царскому двору, безотлучно жить в Петербурге и строить здесь дома «основательно и с размахом». И в дальнейшем строительство дворцов было не столько проявлением индивидуального стремления к роскоши, сколько своеобразной сословной обязанностью придворных, «необходимостью, от которой невозможно уклониться» [424] . Отсюда и жалобы на нищету, и одновременно «императрицыно иждивение» [425] на строительство и содержание дома. Екатерина II, например, жаловала Е. Дашкову деньгами, поместьями, оплачивала покупку дома, его «починку» и меблировку [426] . Для обустройства в саратовской усадьбе Зубриловка С.Ф. Голицын получил от Г.А. Потемкина Смоленский драгунский полк на три года — руками солдат и был построен великолепный дворцово-парковый ансамбль [427] . Дашкову, как она писала в своих «Записках», тяготили милости Екатерины, и она старалась экономить средства дарительницы. Чувства С.Ф. Голицына по этому поводу нам неизвестны. Но «государственная поддержка» содержания домов-дворцов придворных была обычной практикой при дворе.
Величина и пышность дома служили показателем «положения», хотя, конечно, более актуальным симптомом фавора было количество визитеров. Когда Г. Потемкин оказался в немилости, его дом на Миллионной (будущий Мраморный дворец) опустел: «близ его дома ни одной кареты не бывало, а до того вся Миллионная была заперта экипажами, так что трудно было проезжать». Но после назначения Потемкина президентом военной коллегии «не прошло и двух часов, как уже все комнаты князя были заполнены, и Миллионная снова заперлась экипажами» [428] .
Строительство дворцов за пределами столиц было связано поначалу с поездками государей и государынь по стране. Пребывание государя вне столицы сопровождалось, как правило, возведением путевых дворцов для кратковременных остановок в дороге и в узловых пунктах путешествий. Вместе с государем или государыней путешествовала свита, с Петром — немногочисленная, с Елизаветой и Екатериной — весьма внушительная. Павел I для сохранения личного руководства во время поездок учредил специальный орган — Военно-полевую канцелярию [429] . Вместе с монархом «путешествовала» власть — путевые дворцы превращались в центры управления страной, отсюда исходили распоряжения и указы, здесь решались все государственные вопросы.
Дорогой, по которой постоянно совершались поездки двора, был путь из Петербурга в Москву, часть этой дороги — от Новгорода до Москвы существовала и до образования новой столицы. Путевые дворцы были устроены в сельце Гомзино Клинского уезда, в Клину (не сохр.), Городне, Твери, Торжке, Новгороде [430] . «Государева дорога» стала главной церемониальной дорогой империи — поездки между столицами совершались медленно, с частыми остановками, молебнами, торжественными встречами «хлебом, солью» [431] . Ритуалы встречи монарха в обеих столицах обогатились в конце XVIII века особыми «подъездными дворцами» — Петровским в Москве и Чесменским в Петербурге. Петровский дворец играл важную роль в коронационных торжествах XIX века, когда разворачивался «национальный сценарий» власти [432] . На пути в Москву здесь происходила торжественная встреча императорского поезда, рядом на Ходынском поле проходила народная часть коронационных торжеств, в том числе печально известная «Ходынка» во время коронации Николая II. На обратном пути в Петровском дворце только что коронованный император встречался с волостными старшинами [433] .
Петр I бывал, а часто и подолгу жил, в Архангельске, Липецке, Вологде, Воронеже, Казани, Смоленске, Азове, Туле, Старой Руссе и Нижнем Новгороде. Его поездки были связаны с военными действиями, заведением заводов, устройством флота и армии. Петровские небольшие деревянные дворцы, называвшиеся чаще «хоромцами» или «светлицами», практически не сохранились до наших дней, их скромные размеры редко устраивали последующих царствующих особ. Однако место, отмеченное посещением государя, приобретало особый статус.
Анна Иоанновна и Елизавета Петровна совершали поездки на богомолье в Троице-Сергиеву, Киево-Печерскую Лавру. Поездки в монастыри были традиционны для монархов: дороги, расходившиеся от Москвы к монастырям, были отмечены путевыми дворцами еще со времен Алексея Михайловича, а иногда и Иоанна Грозного. Таковы путевые дворцы «на пути к Троице» [434] , в Звенигород, Кашин, Калязин. В конечных пунктах путешествий — монастырях — стояли царские хоромы, отстроенные еще в XVII веке. Монархини XVIII века неоднократно останавливались в царских хоромах Саввино-Сторожевского монастыря, в «царских чертогах» Троице-Сергиевой Лавры. Иногда такие дворцы кардинально перестраивались при новых царствованиях — так произошло с царским дворцом в Киеве, заново отстроенным при Елизавете Петровне [435] .
Наиболее часто путешествовавшей коронованной особой была Екатерина II, причем маршруты ее путешествий весьма отличались от поездок предшественниц. Поездки, предпринятые в начале царствования, можно назвать ознакомительными (в Ростов и Ярославль, в Прибалтийские губернии, по Ладожскому каналу, по Волге). Затем последовала череда инспекционных поездок: путешествие в Могилев сопровождалось выяснением успехов губернских реформ; осмотр системы Вышневолоцого канала был демонстрацией инженерного мастерства иностранным послам и, конечно, чередой увеселений; путешествие в Тавриду стало знакомством с новоприобретенными землями и проверкой деятельности наместника Новороссийского и Астраханского Г.Г. Потемкина [436] .
Ожиданию высочайшего приезда предшествовало строительство путевых дворцов силами казны, местного или столичного дворянства. По оригинальному проекту за казенный счет возведен путевой дворец в Твери, через этот город проходили практически все поездки коронованных особ. Осмотру системы Вышневолоцкого канала предшествовало строительство путевых дворцов в Вышнем Волочке, Торжке, Городне, Выдропужске, Боровичах. Последний выстроен на средства «сочувствующего» жителя Петербурга [437] . По типовым проектам за счет казны выстроены путевые дворцы в Смоленске, Нижнем Новгороде. Для путешествия в Тавриду отстроены дворцы в Харькове, Херсоне, деревянные путевые дворцы в бывших дворцовых селах, например, в Духовщине, в селе Красном Смоленской губернии (не сохр.).
Путевые дворцы, как правило, значительно скромнее столичных, но на фоне рядовой застройки те немногие, что сохранились до наших дней, и сейчас представляют собой внушительное зрелище. Они несли в своем облике отблеск «высокого» художественного вкуса, сфокусированного в столичных образцах. Благодаря путевым дворцам значительно расширилась география дворцового строительства, а сами дворцы и после отъезда императорского поезда оставались «государственными» местами. Часть из них стала впоследствии губернаторскими дворцами, некоторые — почтовыми станциями.
В XIX веке путешествия по стране стали элементом образовательной программы наследников престола и великих князей. Начиная со времени правления Николая I, обязательным стало путешествие наследника и императора в Костромской Ипатьевский монастырь к «колыбели дома Романовых» [438] , поездка наследника престола в Новочеркасск и введение его в должность казацкого атамана [439] . Однако путевые дворцы больше не строили — к этому времени в городах уже стояли дворцы — наместников, генерал-губернаторов и губернаторов, где и останавливались августейшие особы.
Особым образом следует выделить строительство дворцов на границах государства. Оно может быть понято как семантическое закрепление права российской короны на ту или иную территорию. В 1714 на землях присоединенной в результате Северной войны Эстляндии началось строительство порта (Ревель), а уже через четыре года — ансамбля Кадриорг [440] . Подобным образом «закрепляли» новую территорию дворцы Петра I и Меншикова в Нарве [441] , Кронштадте [442] . В дальнейшем на границах отстаивались уже не императорские дворцы, но резиденции официальных представителей власти: дворец новороссийского, азовского и астраханского генерал-губернатора князя Г.А. Потемкина в Екатеринославле, дворец генерал-губернатора Малороссии графа П.А. Румянцева в Гомеле [443] . Пышностью и размахом отличались дворцы последнего гетмана Украины графа К.Г. Разумовского в Батурине и в Почепе [444] .
В последней трети XVIII века вследствие губернской реформы была сформирована равномерная сеть городов. В законодательном идеале города рассматривались как опорные пункты «цивилизации», способные воздействовать на окружающее пространство. В конце XVIII — начале XIX века велась масштабная реконструкция городов, как говорил В.И. Баженов, «худовидные грады облачаются в великолепные» [445] . Города должны были получить просторные площади, широкие прямые улицы, застройку «сплошным фасадом» по правилам ордерной архитектуры. Кроме того, как писала Е.Р. Дашкова, «Государыня велела построить на свой счет в главных городах губерний великолепные дворцы для губернаторов и судебных установлений» [446] .
Такими дворцами «закреплялись» парадные центры городов — Дворцовые или Красные площади с дворцами и главными соборами как бы продвигали образы обеих столиц в пределы государства. Дворцы фокусировали главные композиционные оси города, фиксировали кульминационные точки городских ансамблей. Часто именно с дворца губернатора начиналась реализация новых градостроительных планов.
Каждый губернаторский дворец подразумевал метафорическое присутствие монарха. Они имели обширные парадные пространства — т. н. «почетное пространство», как, например, тронный зал во дворце наместника в Тобольске с портретами царствующего монарха и членов императорской семьи. В зале стоял золоченый трон, у подножия которого наместники принимали городскую общественность [447] .
Генерал-губернаторы и губернаторы, назначавшиеся из Петербурга и Москвы, воссоздавали в провинции столичный образ жизни. Так Г.Р. Державин в бытность свою тамбовским губернатором считал себя ответственным за образование общества, «а особливо дворянства, которое можно сказать так было грубо и необходительно, что ни одеться, ни войти, ни обращаться, как должно благородному человеку, не умели» [448] . Губернатор устраивал балы в своем доме (губернаторском дворце, построенном за казенный счет) собрания, концерты, по праздникам — театральные представления. «При дворе» губернатора молодежь обучали танцам, манерам, губернатор и его супруга планомерно создавали в своем доме среду светского общения.
Освобождение дворян от государственной службы стало еще одной причиной возникновения дворцов в провинции — началось массовое переустройство и строительство крупнопоместных дворянских усадеб. Среди наиболее «дворцовых»: усадьбы князя С.С. Гагарина Никольское-Гагарино, Вороново Воронцовых, Ярополец Гончаровых, Отрада Орловых под Москвой; Тайцы и Сиворицы Демидовых, Елизаветино под Петербургом, А.Г. Бобринского в селах Богородицком и Бобриках Тульской губернии, дворец Завадовского в Ляличах Брянской губернии, усадьба Хотень Камбурлея в Харьковской, и Знаменское-Раек Глебовых-Стрешневых под Торжком, Диканька Кочубея в Полтавской губернии, усадьба Грибоедовых в Хмелите и Самуйлово Голицыных в Смоленской губернии, Зубриловка Голицыных-Прозоровских и Надеждино Куракиных в Саратовской, Марьино Барятинских в Курской.
Создание дворцово-парковых комплексов в усадьбах сопровождалось заведением фарфоровых и ткацких фабрик, оранжерей, как в подмосковных Архангельском, Павловском, Остафьево, Никольское, Свиблово или курском Марьино, нижегородском Юрино, тверском Степановском-Волосово [449] . Практически повсеместно кирпичных и сельскохозяйственных заводов.
Принято считать, что усадьба это сфера частной жизни, область свободы от нивелирующей придворной культуры и тягостных условностей, что именно в усадьбе — в ее стилистике, в самом образе жизни — ярче всего выражена индивидуальность. Это справедливо в той степени, в какой частная приватная жизнь осознавалась как особая сфера и как особая ценность, в какой сама личность отстаивала автономность и неповторимость собственного «Я». Усадьбы XVIII — начала XIX века, созданные как столичные дворцово-парковые комплексы, с жизнью, построенной по модели придворной, были не столько частными убежищами, сколько более или менее близкими копиями столичного двора, перенесенными в провинцию. Если в петровское время по инициативе сверху шло активное формирование новых форм придворной жизни, альтернативной жизни «по обычаю» [450] , то к середине XVIII столетия «обычной» стала форма придворной организации и придворного образа жизни.
Князь А.Б. Куракин, попавший в опалу и уволенный от всех своих должностей, казалось бы, мог противопоставить свою жизнь в деревне придворной службе. Однако, он устроил собственный «двор» в Саратовской губернии. Ф.Ф. Вигель рассказывал: «Совершенно бедные дворяне за большую плату принимали у него должности главных дворецких, управителей, даже шталмейстеров; потом секретарь, медик, капельмейстер, библиотекарь и множество любезников без должностей составляли свиту его и оживляли пустыню. Всякий день, даже в будни, за столом гремела музыка, а по воскресеньям и праздничным дням были большие выходы; разделение времени, дела, как и забавы, все было подчинено строгому порядку и этикету…» [451] . Если Ф.Ф. Вигель видел в «державных затеях» князя А.Б. Куракина «смешную сторону», то для дворянина второй половины XVIII столетия организация в своем доме жизни по типу придворной представлялась делом едва ли не обязательным.
Жизнь «при дворе» опального Куракина мало чем отличалась от жизни официального лица — гетмана Малороссии К.Г. Разумовского. «Глуховский двор был минимальной копией двора Петербургского… Во дворце был целый придворный штат: капеллан Юзефович, придворный капельмейстер Новгородский сотник Рачинский, конюший Арапин и проч. При дворе гетмана находились еще казаки «бобровники», стрельцы, пташники, обязанностью которых было ловить на гетмана бобров и стрелять всякую птицу к столу его. На торжественные дни и семейные праздники гетманские бывали выходы в Никольскую и придворную гетманскую церкви и молебны с пушечной пальбою. Во дворце гетмана давались банкеты с инструментальной музыкой, балы, бывала даже французская комедия… Одним словом, вся придворная Петербургская жизнь в сокращенном виде повторялась в Глухове…» [452] .
По образцу придворных церемониалов создавались усадебные церемониалы, которые неукоснительно осуществлялись и даже сопровождались письменными инструкциями, также на столичный манер. Таковы церемониалы шествия всем «двором» в церковь по праздничным дням в саратовском имении князя А.Б. Куракина и «Обряд и правила для здешнего образа жизни в селе Надеждине», формулярные списки придворных, правила поведения, инструкции, предписания в имении Грузино гр. А.А. Аракчеева, распорядок будних дней и воскресений в подмосковном поместье Рай-Семеновское А.П. Нащокина. Среди распространенных практически повсеместно — особые церемониалы встречи и проводов гостя, церемонии поднятия флага на господском доме [453] .
Среди усадебных торжеств — празднования побед или годовщин восшествия на престол — как, например, в Васильевском генерал-аншефа В.М. Долгорукова-Крымского со штурмом специально построенных потешных турецких крепостей [454] . Усадьбы, как и дворцы генерал-губернаторов и наместников, включали «почетное пространство» — зал с портретами императоров, как Пунцовая гостиная в Останкино П.Б. Шереметева [455] или зал Александра I в Ахтырке, подмосковной Трубецких [456] . Роль дворянских усадеб в создании единого цивилизованного пространства империи не уступала роли городов [457] . Исследователи выделяют даже особый тип «частновладельческого города», возникшего благодаря усадьбе и вокруг усадьбы [458] .
Да и в самих усадьбах нередко узнаются образцы столичного города — не только в образах дворцов, созданных нередко по проектам столичных архитекторов, но и целом: от широко распространенной трехлучевой планировки (в ней контаминированы образы Петербурга и Парижа/Версаля) до «миниатюрного Казанского собора» в Вороново Тамбовской губернии [459] или «миниатюрного Петербурга» в Грузино [460] .
«Вольно или невольно усадьба становилась убежищем, психологической нишей, своеобразным тылом, который необходимо было укрепить» [461] . С этим трудно не согласиться, однако необходимо отметить следующее. О формировании особого усадебного мира как мира частной жизни можно говорить в том случае, когда усадьба «вольно», т. е. вполне осознанно, противопоставлялась службе, когда жизнь в усадьбе противопоставлялась жизни во дворце, т. е. при дворе. Усадьбу-дворец от усадьбы-убежища отличают не столько художественные формы, сколько образ жизни, реализующийся в попытке «выйти из строя» [462] — прежде всего, придворного. В этом плане симптомом частной жизни могут служить памятники в курском имении Барятинских — мелиоратору, управителю и кирпичных дел мастеру [463] , в отличие от памятников императрицам или обелискам в честь государей.
Трудность различения приватного и публичного связана с т. н. патримониальным характером отношений внутри придворного общества. Двор российских монархов XVIII века был организован по принципу «домохозяйства», в этом отношении он близок другим дворам, и европейским, и дворам русских царей XVII столетия с их должностями постельничих, кормчих, стольников и т. д. Придворные должности, от «Табели о рангах» (1721) до «Высочайше утвержденного придворного штата» (1796) были связаны с различными сторонами «домашнего» хозяйства монарха [464] . Государь или государыня при своем дворе выступали в роли хозяев огромного «дома», участвуя в личной жизни домочадцев. Дело не только в том, что их воле рушились или создавались карьеры — они «сыскивали» невест и женихов, устраивали свадьбы, держали у купели новорожденных младенцев, опекали сирот.
Придворное общество было «большой семьей», тем более, что оно действительно было тесно связано узами родства и свойства. Так, княгиня Е.Р. Дашкова, урожденная Воронцова, состояла в родстве со Строгановыми, Паниными, Бутурлиными, Репниными, Куракиными, Волконскими. Она могла счесться родством и с членами императорской фамилии — была крестницей императрицы Елизаветы Петровны и великого князя, впоследствии императора Петра III, свекровь Е. Дашковой состояла в родстве с самим Петром I. Строгановы, подучившие дворянский титул из рук Петра I, состояли в родстве с Нарышкиными, Голицыными, Воронцовыми, Трубецкими, Хованскими, Чернышевыми. Они также были в родстве с императорским домом, Елизавета Петровна, как отмечал биограф «вовсе не скрывала этого родства» [465] . Новая знать, выносимая на гребень общества дворцовыми переворотами и пребыванием «в случае», скоро вплеталась в эту систему родственных отношений.
Однако все то, что можно отнести к категории повседневной жизни или к быту — пробуждение и отход ко сну, трапеза, прогулка, беседа, болезнь и выздоровление — происходило публично, каждая бытовая мелочь могла служить и служила созданию актуальной иерархии придворного общества. Так, Екатерина II во время ежедневного выхода могла замедлить шаги и тем самым выразить расположение княгине и статс-даме Е.Р. Дашковой, которая была нездорова и не могла идти быстро [466] . Великая княгиня Екатерина Алексеевна, напротив, «шла очень скоро», чтобы продемонстрировать недовольство супруге Саксонского посланника, и той пришлось бежать. Мадам Арнгейм поскользнулась и упала в лужу «при всеобщем хохоте стоявших на площадке зрителей» [467] . Милость или немилость вышестоящего к нижестоящим проявлялись внутри повседневности.
В дворцовой повседневности ежеминутно реализовывалась иерархия в структуре правящего дома и придворного общества и создавалась актуальная иерархия близости к монарху, монархине. Даже малые дворцы, в которых порой видят возможность уединения и место личной жизни, были «строгим» пространством регламента. Как писал Шевалье де Корберон: «Правила свободного поведения были выбиты на доске перед входом в Эрмитаж, они носили столь обязательный характер, что поневоле должны были стеснять» [468] . А.Р. Воронцов описывал многочисленные этикетные нюансы «бесцеремонных» обедов Елизаветы Петровны у своего отца князя Р. Воронцова [469] . В XVIII веке разделить приватную и публичную жизни монархов и членов придворного общества практически невозможно.
Отчетливое разделение двух сфер жизни свойственно Николаю I, сценарий власти которого Р. Уортман характеризовал как семейную идиллию. Этот сценарий «сделал семью центральным символом нравственной чистоты самодержавия — чистейшей формы абсолютной монархии» [470] . Семейная любовь, нежная дружба супругов и их детей была не столько реальным «уходом» в частную жизнь, сколько тонкой театрализованной демонстрацией [471] . Рисунки поведения монарха и супруга кардинально различались, это были два разных спектакля с одними и теми же актерами. Бомбардир Петр Михайлов с его скромными хоромцами и непритязательным бытом и император Петр I, были как бы разными людьми. Николай I, монарх и супруг, это один человек, осознающий различие двух сфер жизни и нашедший способ репрезентации различий.
Р. Уортман в своем исследовании «сценариев власти» абсолютизировал роль монарха в русской культуре и полагал, что перемены в обществе инициировались личным примером монархов и монархинь. Это справедливо лишь отчасти. «Открытие» частной жизни, которое проявлялось в противопоставлении досуга и службы, в различении приватной и публичной сфер были ко времени восшествия на трон Николая I тем общекультурным фоном, на котором он и выстраивал свой семейный сценарий.
Довольно часто звучит мысль о том, что дворцы воплощают могущество абсолютной власти. С этим трудно спорить, но следует заметить, что для историко-культурологического исследования важно понять, каким образом представлялось создателям дворцов сама возможность выразить могущество власти на языке искусства, что в этой идее действительно связано с исторической эпохой, а что «приписано» ей в последующей рефлексии.
В настоящем разделе речь пойдет о двух дворцах — Ледяном дворце Анны Иоанновны и Китайском дворце Екатерины II в Ораниенбауме. Метафоричность первого слишком очевидна и хорошо известна. Метафоричность второго на первый взгляд не очень понятна. Основная задача — разделить метафорическое содержание, актуальное для времени их создания, направлявшее художественный процесс, и привнесенное в образы дворцов впоследствии.
Ледяной дом. Реабилитация образа
Ледяной дом был построен в Петербурге зимой 1739–1740 года между Адмиралтейством и Зимним дворцом Анны Иоанновны. Тогда праздновался Славный мир, завершивший войну с Оттоманской портой. В программе празднования были торжественные приемы во дворце, раздачи наград и подарков, фейерверки, итальянская опера. Кроме увеселений для придворного общества было устроено грандиозное потешное зрелище для всех горожан — шутовская свадьба с маскарадным шествием, кульминацией которого и был Ледяной дом.
Состоял он из трех помещений — в центре сени, по сторонам две комнаты — спальня и гостиная. Не только стены, пилястры, фронтоны, окружающая дом балюстрада, но и все убранство, отделка, вся утварь были выполнены изо льда. На балюстраде установили ледяные кадки с ледяными же деревьями и птицами на ветках. Рядом с ними стояли кадки с живыми померанцевыми деревцами — вероятно, их выносили на время.
Перед балюстрадой — ледяные пушки и мортиры. Из них стреляли, и ядро пробивало доску на расстоянии 60 шагов. Рядом с домом поставили ледяные пирамиды, в которых видны были бумажные расписанные картинками фонари. По одну сторону от Ледяного дома стояла ледяная баня, по другую — ледяная фигура слона с персом на спине и две фигуры персов на земле. Ночью Ледяной дом и пирамиды изнутри освещались свечами, а слон извергал горящую нефть. К концу марта ледяную потеху разобрали, лед отправили в дворцовые погреба.
Образ Ледяного дома стал зловещим с легкой руки И. Лажечникова, в одноименном романе он превратился в метафору «мрачного десятилетия» — царствования Анны Иоанновны, бироновщины, в образ замершей/замерзшей свободной мысли, шире — в метафору деспотической власти, обреченной на гибель самой природой. Как известно, для Лажечникова «правда поэзии» была важнее «правды истории» — роман был построен «из материала» своей, романтической, эпохи. Однако созданный им образ Ледяного дома оказал парализующее воздействие на писателей и историков последующих лет. Где бы ни заходила речь о Ледяном доме, в исторических трудах, художественной литературе или публицистике, он рисуется исключительно мрачными красками.
Между тем, из исторических источников следует иное. Главным историческим свидетельством о Ледяном доме является описание Г. Крафта, появившееся впервые в «Примечаниях к Санкт-Петербургским ведомостям» в 1740 году, а через год изданное отдельной книжкой на русском, французском и немецком языках [472] . Автор описания — Георг Вольфганг Крафт, действительный член Петербургской академии наук, профессор математики и физики. Описание Ледяного дома — подробное до педантичности — составляет лишь часть его книги, приблизительно треть. Предваряют описание рассуждения о пользе физических опытов, завершает — гипотеза о цикличности холодных зим и предложение вести систематические наблюдения за погодой. Адресована книга «охотникам до натуральной науки» и издана в типографии Академии наук.
Тех, кто обращался к книге Г. Крафта, изучая историю Ледяного дома, озадачивали его научные выкладки, ничего не добавляющие к архитектурным достоинствам памятника, диссонирующие с мрачной метафорикой. Научный текст, внутри которого помещено описание, лежит совершенно в другой плоскости. Вероятно, поэтому, в переизданиях или пересказах Крафтовского описания научную часть предпочитали опускать. Так поступил уже И. Лажечников в знаменитом романе, изданном в 1835 году, иронично отметив, что «неохотники до натуральной науки» могут описание пропустить. В «Русской старине» 1873 года текст Крафта перепечатан с купюрами [473] . В 1887 году книга Крафта была переиздана, но в предисловии указано, что научные рассуждения Крафта серьезного значения не имеют [474] . В брошюрах 1888 и 1890 года, выпущенных к дважды воссозданному Ледяному дому, опущено все, что связано с физикой и метеорологией, оставлено только собственно описание [475] . Так же и в «Архитектурном наследстве», где в рубрике «Архитектурный архив» был помещен пересказ описания Крафта [476] . Здесь лишь отмечено, что академик в своей книге говорит «о пользе этого эксперимента для усвоения некоторых проблем физики», но никак не обеспокоен судьбами пленников Ледяного дома — участников шутовской свадьбы и стражников. Так не только Ледяной дом, но и его описание, выполненное академиком-иностранцем, стало свидетельством безразличия к человеческой судьбе и еще одним обвинительным документом мрачного десятилетия. Шаг в сторону признания научного содержания книги Крафта сделан, пожалуй, только в энциклопедии, изданной к трехсотлетию Петербурга, — в статье «Ледяной дом» указано, что во время строительства производились некоторые физические опыты.
Попробуем отнестись внимательно к «посторонним» рассуждениям Крафта и увидеть его сочинение в целом. Книга начинается с тезиса о художестве как деятельности одновременной полезной и приятной, при этом Крафт поясняет, что художество это воздействие человека на природу в самом широком смысле, а наука — работа по правилам и законам. Далее приведены примеры различных ледяных «художеств», впрочем, весьма немногочисленные. Наиболее подробно рассказано об опытах с «зажигательным льдом» Э. Мариотта, имя которого известно сегодня любому школьнику. Мариотт вываривал воду на огне, чтобы удалить из воды воздух и добиться прозрачности льда, выносил воду на мороз, вновь нагревал получившийся кусок льда в посуде с выпуклым дном, сначала с одной стороны, потом с другой, чтобы придать льду форму шара. «Оное взял он с обеих краев в перчатках, чтобы его от теплоты голых рук не повредить, и таким образом держа против солнца происходящею от него зажигательною точкою зажигал порох» [477] .
Конечно, пишет Крафт, «зажигательный лед» не сравнится по мощности с «зажигательным стеклом», да и держится лед «в наибольших частях земного шара не весьма долго». Значит, опыты со льдом — бесполезное занятие? Нет, утверждает академик. И обосновывает свою научную позицию двумя весомыми аргументами.
Первый может служить прекрасной иллюстрацией экспериментального подхода к природе. Г. Крафт пишет, что при всей вроде бы бесполезности описанных опытов все же надо «над льдом долотами и резцами действовать», поскольку можно «через то …нечто нечаянное произвести» [478] . Этот тезис становится понятнее в сопоставлении с определением физического опыта, как оно дано в руководстве по физике все того же Г. Крафта: «опыты кои суть наблюдения, чинимые над естественными телами, приведенными в насильственное состояние, в том намерении, чтобы узнать, что произойдет от сей насильственной перемены естественного их состояния» [479] .
Если Средневековая наука была основана на благоговении перед Творением, на идее невмешательства в естественный ход вещей, то наука Нового времени настаивает на допустимости вторжения. Вплоть до того, что активное вмешательство и «насильственное» изменение естественного состояния материи становится особым методом исследования — экспериментом.
Как показано в книге Л. Косаревой «Рождение науки нового времени из духа культуры», экспериментализм проявился, прежде всего, как общекультурная установка, своего рода ответ на труднообъяснимые «удары Судьбы» — социальные потрясения XV–XVI веков, поставившие под сомнение разумность непосредственно наблюдаемой действительности. Экспериментализм проявился в особой форме жизненной практики «игры с Фортуной». Ее вариантами можно считать и авантюризм путешественников эпохи Великих Географических открытий, и искусство придворной интриги, и дипломатию, и научный эксперимент. Известно ведь, что теория вероятности начиналась с анализа азартной игры (Гюйгенс «О расчетах при игре в кости», 1657). «Согласно методологии экспериментализма теория рождается как авантюрное предположение — гипотеза, выдержавшая испытание внешними обстоятельствами» [480] .
Итак, ледяные художества небесполезны уже только потому, что «опыты сии научают нас многим таким истинам, которых бы мы чрез наблюдения никогда познать не могли» [481] .
Крафт подробно рассказывает о тех свойствах льда, которые ему удалось проверить благодаря Ледяному дому, и после, когда ледяные глыбы уже были помещены в дворцовые погреба. Его волновал вопрос «пластичности» или «эластичности» льда, в скором времени устаревший с научной точки зрения. Он изучал влажность/сухость льда, отмечая, что замерзшая вода влажности не имеет, поэтому-то порох вспыхивал в ледяных пушках. Кстати, французского посланника де-ла Шетарди больше всего удивил не сам Ледяной дом, а ледяные пушки, которые «выдерживали заряды в три четверти фунта пороха» [482] . Позже в погребах, Крафт при помощи линзы зажигал порох, лежащий на льду, проверяя отсутствие влажности в замерзшей воде. В «Описании» приведена таблица, в которую сведены данные опытов по замораживанию различных жидкостей и время, потребовавшееся для замерзания речной воды, соленой воды, кипяченой воды, пива, красного вина, французской водки, орехового масла [483] .
Второй аргумент о пользе опытов со льдом связан с важнейшим принципом науки Нового времени — установкой на выявление общих законов, позволяющих не только объяснять природу, но строить гипотезы относительно еще не известных, не открытых или не исследованных явлений. В «Кратком начертании физики» Крафта это называется высказывать «с разумом сходные догадки».
Что же это за догадки? Подобно тому, как житель Земли использует воду, — размышляет Крафт, — житель Солнца и близких к нему планет Венеры, Меркурия может использовать металл. «Коли подлинно сие, что железо, которое нам труднее других всех металлов растопить, в солнечном теле всегда бы жидкою материю было; и что если бы в солнечном теле жители обретались, то бы они текущим железом мыться и оное пить могли». Жители Венеры и Меркурия «могли бы равным образом свинец и олово употреблять» [484] . Иными словами, для обитателей других планет твердость железа, свинца или олова, равно как и возможность использовать металл в строительстве, должна казаться такой же странностью, курьезом, «уделом эксцентрических умов», как жителям Земли Ледяной дом.
На Сатурне, самой удаленной от Солнца и самой холодной планете (Уран и Плутон еще не были известны), — рассуждал далее Г. Крафт, — «вода наша всегда была бы камень, подобной твердостию мрамору, который бы однакожь сие свойство имел, чтоб от великого огня растаять мог» [485] . Если живут на Сатурне люди, то именно из льда они и должны строить себе дома. И раз уж сложились такие чрезвычайные погодные условия — в 1740 году стояла необычайно суровая зима — почему бы и не попробовать строить дома как на Сатурне. Ледяной дом, — заключает Г. Крафт, — «такой увеселительный дом, который в Сатурне быть может» [486] .
С особенным вниманием описывал Крафт, как строился дом: ледяные кирпичи поливали водой, и они «сплачивались» намертво на жестоком морозе. При строительстве из камня или кирпича требуется связующий раствор, а вот при строительстве из воды, да еще на Сатурне, достаточно одного, имеющегося в изобилии, природного материала. Как писал Б. Рассел о представителях молодой экспериментальной науки, у них было два огромных достоинства — огромное терпение в наблюдениях и большая смелость в выдвижении гипотез.
В рассуждениях Крафта отчетливо звучит тема относительности чуда: то, что невозможно на Земле, возможно на другой планете; то, что кажется необъяснимым профану, закономерно для знающего человека. «Чудо перестало быть чудом», эти слова, помещенные на титульном листе «Математических мемуаров» Симона Стевина (1605), могли бы по праву считаться девизом экспериментальной науки [487] .
Ученый раннего Нового времени не просто объясняет то, что прежде было непонятно, но и сам «творит» чудеса. Экспериментальный метод утверждался в обществе как эффектное зрелище, своего рода спектакль, вызывающий восхищение публики. Зрелищем был сам эксперимент, вне зависимости от его применимости на практике [488] . Надо полагать, огонь, вспыхивавший при помощи льда, придавал особую эффектность опытам Э. Мариотта. Ледяной дом мог бы стоять в одном ряду с «итальянскими опытами» Э. Торричелли и Б. Паскаля, «магдебургскими полушариями» О. фон Герике и другими нашумевшими научными демонстрациями. В этом же ряду должны стоять придворные токарни петровского времени — ценился не только практический навык токарной работы, но и само зрелище машины — «театрум махинарум».
Маскарадное шествие, кульминацией которого стал Ледяной дом, тоже было устроено по научной программе. В столицу были привезены представители всех народностей, населяющих империю — «всего государства разночинцы и разноязычники, самого подлого народа, то есть: Вотяки, Мордва, Черемисы, Татары, Калмыки, Самоеды и … прочие народы» [489] . В шествии участвовало около 300 пар, каждая был наряжена в национальный костюм, исполняла национальные песни и пляски, играла на национальных инструментах, угощалась во время свадебного пира национальными кушаньями. Маскарадная комиссия во главе с А.П. Волынским, исполняя поручение государыни, действовала в соответствии с новейшими научными результатами, полученными в ходе экспедиций [490] . Собрание народов, «благоденствующих под скипетром императрицы», как будто сошло со страниц отчетов В. Беринга, Г. Миллера, С. П. Крашенинникова. Перед Ледяным домом — театром экспериментальной физики — был разыграно зрелище этнографии.
Не будем преувеличивать заслуг Г. Крафта перед отечественной наукой. По этой части автор описания Ледяного дома уступает своим современникам — астроному Ж. Делилю, математику Д. Бернулли, историку Г. Миллеру, не говоря уже М.В. Ломоносове. Изучая историю Академии наук, П.П. Пекарский особо отмечал заслуги Г. Крафта в деле просвещения. Георг Вольфганг Крафт был автором нескольких учебников по физике и геометрии — по ним учились в академической гимназии, по его книгам читал свои лекции адъюнкт М. Ломоносов [491] , «весьма полезными» называл их В.Н. Татищев [492] . Г. Крафт отвечал за инструменты и приборы физического кабинета Академии наук, оснащал ими академические «обсервации». Известно, что Г. Крафт по поручению Шумахера работал над «собранием историй о знаменитых женщинах» для обучения принцессы Анны Леопольдовны [493] . Универсализм ученого также был характерной чертой науки раннего Нового времени — М.В. Ломоносов в этом отношении не исключение из общего правила, но его предельное выражение.
В историю физики Крафт вошел благодаря своим опытам по определению температуры, получающейся при смешении двух порций различно нагретой жидкости, и вывел результирующую формулу. Ее проверяли и уточняли петербургский профессор Г.В. Рихман, шведский физик И. Вильке, финский физик И. Гадолин. Независимо от них подобные исследования проводили англичане Дж. Блэк, Дж. Робайсон [494] . И все они работали с водой, снегом и льдом. А как же иначе? Это же идеальные для сопоставления «тела», имеющие один и тот же химический состав, но обладающие разными физическими свойствами или, выражаясь языком физики XVIII века, обладающие разной «вещественностью» — «скважностью», «упорностью», «движимостью», «делимостью».
Те, кто не считал нужным учитывать научные страницы в Крафтовском описании Ледяного дома, вероятно, руководствовались тем, что волновавшие Крафта проблемы давно решены, причем в итоге не Крафтом и не при строительстве Ледяного дома. Возможно, они считали научное обрамление описания личным делом академика, который, как любой ученый, погруженный в свою проблему, видит кругом только предмет своего исследования. Однако, это не совсем верно.
Г. Крафта можно назвать придворным академиком, в том смысле, в каком и Академия наук была придворным учреждением — институализация экспериментальной науки теснейшим образом связана с придворной культурой, и это не особенность русской истории, а типологическая черта культуры раннего Нового времени. Научные академии рождались как сообщества под покровительством мецената (Флорентийская академия опыта), расцветали и завоевывали авторитет под покровительством коронованных особ (Лондонское королевское общество, Французское королевское общество, Берлинская академия наук). Академии наук были по существу подразделениями двора, причем, как неоднократно отмечалось, оплачиваемыми не очень щедро. В сословно-иерархическом обществе статус научных занятий, ученых профессий и самой личности ученого утверждался не вопреки придворной культуре, а благодаря ей. Лишь значительно позже академии превратятся в автономные учреждения.
Научные эксперименты превратились в увлечение высших сословий, стали своего рода модой. «Лорд-хранитель печати Гильфорд уделял от своих юридических занятий несколько часов, чтобы писать о гидростатике; первые барометры, проданные в Лондоне, были сделаны под его непосредственным наблюдением. Вместе с вином, любовью, театром, игрою, придворными интригами и химия овладевала на минуту вниманием легкомысленного Бэкингема. Карл II сам имел лабораторию и посещал ее прилежнее, чем совет. Чтобы быть модным человеком, надо было уметь говорить о воздушном насосе, о телескопах», — писал французский путешественник об Англии конца XVII века [495] .
Благодаря историкам и бытописателям конца XIX века сложилось представление о том, что любимыми занятиями Анны Иоанновны были охоты и грубые забавы шутов. Тем не менее, императрица, как и другие монархи своего времени, находила время для ученого досуга. Время от времени она отправлялась в Императорскую кунсткамеру, где «изволила скелетон кита осматривать, и о всем составлении его членов спрашивать», на слоновый двор, где «изволила оного видеть и разных проб ево проворства и силы более часа смотреть» [496] .
Случалось императрице наблюдать и физические опыты. Санкт-Петербургские ведомости» в марте 1735 года писали, что по приказанию императрицы во дворец явились профессора Делиль и Крафт, «последний из них до обеда в высочайшем присутствии Ея Величества с Грингаузенским зажигательным стеклом некоторые опыты показывал», а вечером Делиль показывал «различные астрономические обсервации, причем ее величество между прочими на Сатурна с его кольцом и спутниками через невтонианскую трубу, которая 7 футов была, смотреть изволила. Ее императорское величество объявило о сем свое всемилостивейшее удовольствие и приказала, чтобы как Физические, так и Астрономические инструменты для продолжения таких обсерваций при дворе ее величества оставлены были» [497] . Заметим, что программа «научного дня» практически совпадает с развитием темы в описании Ледяного дома — сначала опыты с зажигательным стеклом и зажигательным льдом, затем Сатурн, на котором царит вечная зима. В другой раз академик Крафт показывал «в высочайшем присутствии Ея Императорского величества разные опыты антлиею Пневматическою такожде некоторые Гидроумические и Гидростатические эксперименты» [498] .
Одни академики бывали при дворе реже, другие чаще, Крафт, судя по всему, довольно часто, тем более, что он практически не покидал Петербург. Также многое значило его свойствó с президентом Академии Шумахером. Можно сказать, что в обязанности Крафта входило просвещение придворного общества, укрепление союза короны и науки, и он занимался этим весьма добросовестно.
Одним словом, отношение к Ледяному дому как к научному эксперименту, и даже идея строить как на Сатурне, должна была быть понятной не только самому академику и его коллегам, но императрице, членам маскарадной комиссии (известно, что ее глава А.П. Волынский, наблюдавший за строительством Ледяного дома, состоял в переписке с Делилем) [499] , и другим придворным. Согласился бы с этим французский посланник и, надо полагать, цензура. Пройдет время, и опыты войдут в программу широкого обучения. Именно с этой точки зрения наблюдение за физическими экспериментами при дворе может выглядеть странностью, не соответствующей возрасту и статусу. А подобного рода опыты со льдом и водой — нелепой тратой денег.
Есть еще один сюжет, связанный с Сатурном. Анна Иоанновна, как известно, верила астрологическим предсказаниям, будто бы после того как еще в Курляндии ей было предсказано вступление на русский престол. Став императрицей, она адресовалась с просьбами о разного рода прогнозах в Петербургскую академию. По словам Я. Штелина «сие дело всегда касалось до тогдашнего профессора математики и экспериментальной физики г. Крафта». Он «решал удивительные задачи», начиная от гороскопа младенца Иоанна, заканчивая предсказаниями погоды. «Ответы его всегда в означенный день исполнялись для подкрепления императорской благосклонности к Академии» [500] .
Экспериментальная наука раннего Нового времени шла рука об руку не только с художеством (зрелищем, театром), но и с не-наукой — с суеверием. Известно, что многие гипотезы и открытия в области астрономии, химии, физики были спровоцированы решением астрологических и алхимических задач. Само изобретение телескопа и возможность наблюдать кольца Сатурна еще не подрывали доверие к астрологии. Гелиоцентрическая картина мира и механика сами по себе не отрицали ни идею Божественного творения, ни возможность звезд влиять на судьбы людей: «по причине, что ум пределы имеющий не может проникнуть во всю связь творений бесконечного Существа» [501] . С астрологией были связаны знаменитые Н. Коперник, Г. Галилей, Т. Браге, И. Кеплер, и их менее известный коллега Г. Крафт.
Да, человек осваивает Природу, укрощает ее, но тайн еще немало, и «материя еще улыбается человеку своим поэтическим чувственным блеском» [502] . Возможность использования научных наблюдений в астрологических прогнозах, возможность быть одновременно профессором физики и искушенным астрологом — приметы ранней экспериментальной науки, ее характерные черты. Не учитывать этих очевидных вещей нельзя, иначе мы рискуем излишне модернизировать то далекое время.
Описание Ледяного дома заканчивается рассуждениями относительно предсказания погоды. Этим занимался Крафт-астролог, но в «Описании…» звучит голос Крафта — ученого. Сам эксперимент стал возможен благодаря чрезвычайно студеной зиме. В строительстве Ледяного дома «художество старалось сию стужу на долгое время в человеческой памяти сохранить» [503] . Эта связь чрезвычайных погодных условий и Ледяной потехи была абсолютно понятна современникам. «Сделан был в знак студеной зимы дом высокою работою», — писал о Ледяном доме В.А. Нащокин, прибывший в Петербург в составе гвардейских войск на празднование мира с Турцией. И через несколько страниц повторил: «сделан был в знак отменной от других зим студеной зимы» [504] .
Если сама Природа в тот год как бы поспособствовала ученым занятиям, рассуждает Крафт, то неплохо было бы научиться предугадывать подобные зимы. «Догадка» Крафта о том, что холодные зимы приходят примерно каждые тридцать лет, основана на выполненной им сводной таблице холодных зим, начиная с 177 года до Р.Х. и до 1740. Как справедливо указывали комментаторы, Крафт не уточнял, откуда он взял сведения, не исключено, что добыты они астрологическим путем, но может быть почерпнуты из источников, в том числе не вполне научных. Возможно, автор решил не отягощать популярное изложение научных сведений, печатавшихся первоначально в Приложении к ведомостям. Отсутствие отсылок, конечно, умаляет «догадку с разумом сходную», но не лишает ее смысла — до сих пор долгосрочные прогнозы погоды составляют проблему. Перед нами вновь характерная примета ранней науки, в которой, конечно, все должно проверяться опытом и экспериментом, но все же еще есть авторитеты, с которыми не спорят. Да и сам язык науки далек от терминологической строгости и однозначности, он поэтичен, метафоричен — это практически тот же язык, которым пишут литературные сочинения, говорят комплименты и ведут дипломатические переговоры.
Ледяной дом — это не только вошедшая в историю грандиозная придворная забава, но эпизод из истории экспериментальной науки середины XVIII века. В нем отсутствуют четкие границы, отделяющие науку от искусства, границы между отдельными естественнонаучными дисциплинами, научный эксперимент уживается с суеверием и чудесами. С точки зрения позитивной науки Ледяной дом был понят как дорогая безделушка, продиктованная исключительно жаждой развлечений. С позиции своего времени — это «потеха», ученая забава, научный эксперимент, поставленный как невиданное зрелище.
Пытаясь понять смысл, вложенный создателями в Ледяной дом, необходимо учесть еще один важный момент. Дворец и шутовская свадьба с маскарадным шествием народов были частью празднования Белградского мира. В программе празднования были торжественные приемы во дворце, раздачи наград и подарков, фейерверки, итальянская опера. Как вспоминал В.А. Нащокин, «все походные штаб и обер-офицеры были трактованы во дворце богато за убранными столами и по два дни обедали и потчиваны довольно». Для всех горожан тоже было приготовлено угощение — жареный бык и бочки с вином, установленные перед дворцом, императрица наблюдала за этим с балкона и бросала вниз золотые монеты. Ледяной дом также был частью всенародного празднования и решал определенную эмблематическую задачу.
Войска, шедшие торжественным маршем через весь город к императорскому дворцу, были увенчаны кокардами из настоящего лавра, «ибо в древние времена Римляне, с победы, входили в Рим с лавровыми венцы» [505] . Славные «римляне» маршировали мимо Ледяного дома, потехи исключительно северной, нигде более невозможной [506] . Если римский триумф представлял собой универсальную традицию, универсальную в том смысле, в каком античный Рим считался колыбелью всего цивилизованного человечества, то Ледяной дом олицетворял триумф Севера.
Юг и Север– понятия, наделенные в XVIII веке не только географическим, но метафорическим смыслом — это цивилизация и дикость. Поэтому, как показал Л. Вульф, в путевых заметках иностранцев XVIII века о России был так важен образ контраста — тепло и холод, лед и пламень, образ пространства, где встречаются цивилизация и варварство [507] . Огонь, извергавшийся из ледяных фигур, ледяные окна, освещенные огнями свечей, ледяные деревья вперемежку с живыми, померанцевыми, — весь этот «лед и пламень» был устроен как воплощенная метафора.
Маскарадное действо в рамках викториальных торжеств, — традиция Петровской эпохи. А.М. Панченко считал, что шутовские действа были по замыслу Петра «школой веселья», в которой формально соединились и западные образцы всешутейного собора и скоморошеские площадные зрелища [508] . Из записок В.А. Нащокина видно как похожи «курьезная свадьба» князя-папы П.И. Бутурлина, входившая в программу празднования Ништадского мира, и курьезная свадьба Голицына в празднования Турецкого мира. Но если свадьба князя-папы П.И. Бутурлина представляла собой секуляризованную и европеизированную скоморошью потеху, то свадьба шута Голицына явно эволюционировала в строну ученой забавы.
Турецкий мир принес России сомнительную выгоду — «такого постыдного смешного договора, как белградский 1739 г., ей заключать еще не доводилось и авось не доведется», — писал В.О. Ключевский [509] . В свете же побед Екатерининского времени эта победа окончательно померкла. Постепенно Ледяной дом оказался как бы вырван из целостной программы празднований, которая охватывала все общество, была устроена по последнему слову науки и принципиально включала национальные сюжеты. Все это для XIX века было несущественно, поэтому «опустевший» образ так легко сжился с романтическим содержанием.
«Августейшая вышивальщица». Собственная дача в Екатерины II как метафора благоразумия
В журнале «Иллюстрация» за 1847 год помещено несколько очерков об Ораниенбауме, отдельный очерк посвящен Китайскому дворцу. В прогулке по паркам и дворцам «ораниенбаумского старожила», так назвал себя автор очерков, сопровождал сторож — старый ветеран, который кое-что рассказывал со слов своего деда. Вот что сообщается о Стеклярусном кабинете Китайского дворца: «Как уверяет седой чичероне, это работа самой Матушки Царицы; белый продолговатый стеклярус составляет поле рисунка, а синелью вышиты деревья и птицы теплых стран света» [510] . История о том, что стеклярусные панно вышиты руками Екатерины, оказалась выдумкой, легендой, и понадобилось немало времени и трудов, чтобы доискаться до истины. Последняя точка в этой истории поставлена публикацией в альманахе «Памятники культуры Новые открытия» за 1983 год [511] : установлены имена русских вышивальщиц, работавших по руководством француженки м-м де Шель. И все же, сюжет об августейшей вышивальщице, который пришлось опровергать не одному поколению исследователей, не случаен.
Екатерина II действительно рукодельничала. В письме к госпоже Бельке, описывая свое обычное времяпрепровождение, она сообщает: «после обеда шью» [512] . Вольтер в одном из посланий к Екатерине благодарил за подарок — «обтаченную вашими прекрасными и августейшими руками коробочку», «произведение ваших собственных рук». Комплимент строился на сопоставлении способности побеждать в войнах, посрамлять врагов и … рукодельничать (touche) [513] .
Удивляет не то, что Екатерина умела шить, вышивать, вязать. Заслуживает внимания, что она это подчеркивала — переписка императрицы была занятием публичным, любое слово в письме предназначалось не только одному адресату, но вообще читателю, современникам и потомкам. Следовательно, образ августейшей рукодельницы должен был соответствовать неким мифо-поэтическим законам жизненного текста, законам исторического «автопортрета», который Екатерина сознательно и активно создавала.
Первое, с чего хотелось бы начать, с образа женщины за рукоделием, каким он был для широкого читателя и зрителя того времени. В искусстве Нового времени мы без труда обнаружим рукодельниц — вышивальщиц, кружевниц, прях. Они смотрят на нас с жанровых картин малых голландцев, с полотнен Мурильо и Веласкеса. На портретах кисти И.П. Аргунова (на обычном для парадного портрета фоне колонны и драпировки) дама вяжет на спицах [514] . Вяжут, вышивают и плетут кружева девушки, дамы, старухи с полотен В. Тропинина. Жизненная убедительность жанровых сцен, как и художественная фиксация реального умения рукодельничать — это только верхний «слой» содержания таких произведений, за ним присутствует метафорический смысл. Но живописные полотна молчат. Понять их можно, обратившись к помощи литературы, а через нее — к единому для всех Искусств тематическому полю, к тому, что А.В. Михайлов называл «фондом значимых мифов» [515] , из которого черпали сюжеты своих произведений в равной степени и художники, и литераторы. Для современников сюжетное единство живописи и литературы разумелось само собой, не случайно вплоть до середины XIX века звучали советы художникам обращаться за помощью в «изобретении» к поэтам и риторам, и этим советам активно следовали. Избрав тему, разрабатывали ее по-разному: погружали в античность (Веласкес «Пряхи») или осовременивали (Метсю «Кружевница», Вермер «Кружевница»), рассказывали торжественно (И. Аргунов «Портрет Шереметевой») или просто (Мурильо «Старуха с прялкой»; В.А. Тропинин «Пряха»). И все эти способы разработки темы были подчинены высокой цели «влагать в народ желанные … похвальные чувствования» (А. Иванов) [516] . Какова же она, эта единая тема, известная во множестве вариаций?
Без сомнения, образ женщина за рукоделием существует «от века». Ткут и прядут многие героини мифов и фольклорных сказок: Афина, Пенелопа, Ариадна, Василиса Премудрая и Марья-искусница, баба-яга и кикимора. Прядет Дева Мария. Прядение нити это вечная метафора устроения жизни, упорядочения, домостроительства. И потому рукодельницы держат в своих руках не только пряжу, но и нити человеческих судеб, разделяя занятие мойр и парок: «Парка жизнь мою скончает // Мирно здесь и увенчает. // День последний допрядет» (М. Ломоносов) [517] .
Среди литературных персонажей Нового времени особенно славились своим рукодельем феи, героини литературных сказок. В образе феи умение рукодельничать и направлять судьбу подопечного оказались соединены напрямую. Сказочные короли и королевы приглашали фей в крестные, и те помогали трудолюбивым и усердным, наказывали ленивых и праздных. Порой именно с помощью рукоделия феи осуществляли свою волшебную педагогику, воспитывая царственных отпрысков. Так феи из сказки Мари Катрин д’Онуа «Лесная лань» подарили новорожденной принцессе пеленки тончайшего полотна, «вытканного в часы досуга», на которых иголкой и веретеном была представлена вся история мира. На вышитых простынях и одеялах они изобразили тысячи разных игр, в которые играют дети. Они же украсили дворец, построенный специально для принцессы, множеством ковров, на которых вытканы разные истории, «чтобы принцесса могла без труда изучить различные события жизни героев и других людей» [518] . Право вмешательства в человеческую судьбу и способность творить чудеса были даровано феям, если можно так выразиться, по праву иглы и веретена. Да и сам волшебная палочка сказочной феи — не что иное как веретено. А еще сказочные феи умели строить великолепные дворцы и замки, они могли выстроить дворец и украсить его произведениями своих рук: «не то что Апеллеса и Фидия, но самих фей — покровительниц этих великих художников» [519] .
В литературных произведениях можно найти рукодельниц попроще, тех, кто устраивали судьбы без волшебства, одной только иглой. Это многочисленные героини нравоучительных историй и притч на страницах журналов «Пчела», «Трудолюбивый муравей», «Праздное время в пользу употребленное». Муж в поле за плугом и жена дома с рукоделием — так выглядит патриархальная семья, олицетворение простоты и чистоты нравов [520] . На страницах отечественной публицистики последней трети XVIII века мы встретим немало историй, в которых действуют сестры или подруги. Одна из них, Лизетта, Филиса, Аминта, «своею иголкою спомоществует умеренному содержанию» [521] дома и являет образец кроткой, рачительной и умелой хозяйки. Ее удел — счастье и покой. Другая или другие предаются развлечениям, наряжаются, ссорятся, тратят деньги в погоне за модой и остаются ни с чем. Они, что характерно, иглу в руках не держат [522] , а если держат, то ничего путного из этого не выходит. В этом же ключе выдержан эпизод из «Записок» Г.Р. Державина, посвященный встрече с его будущей невестой. Она молчалива и трудолюбива, во время визита будущего жениха занята рукоделием — вяжет чулок. А рядом — праздные сестры болтают, много и громко хохочут [523] . Похожая история рассказана в «Детской философии» А.Т. Болотова [524] .
Нравоучительные рассказы, в которых противопоставлены рассудительные и безрассудные женщины, восходят к библейским притчам о девах разумных и неразумных, о женах мудрых и глупых. Устроение дома напрямую связано с прядением нити, ткачеством — с рукоделием. Мудрая жена «добывает шерсть и лен, и с охотою работает своими руками. … Протягивает она руки свои к прялке и персты ее берутся за веретено…Не боится стужи для семьи своей, потому что вся семья ее одета в двойные одежды… виссон и пурпур — одежды ее… Крепость и красота — одежда ее, и весело смотрит она в будущее» (Притчи, 30).
Если рядом с кружевницами и вышивальщицами с живописных полотен поставить многочисленные «Веселые общества», «Игры в тик-трак» и т. д., добродетельные и мудрые женщины обретут своих антагонистов, а живописный нравоучительный текст — законченность и полноту. В эрмитажной «Кружевнице» Я. Моленара рядом с девушкой, склонившейся над рукоделием, изображены игроки в карты: правдоподобие бытовой сцены лишь подчеркивает прямолинейное столкновение усердия и пустых забав. На картине И. Ауденрогге «Ткач» за ткачом у станка и его супругой, занятой домашними хлопотами, подсматривает в окно мальчик: праздное любопытство введено в сюжет как фон для «работы в поте лица» [525] .
Похожим образом, путем противопоставления, решается детская тема в искусстве XVII–XVIII веков. Дети, точнее детские забавы, детские игры служили аллегорией изменчивости, непостояннства, слепой стихии, фортуны. Кстати, «детскими играми» средневековые алхимики называли процесс трансформации материи, имевший непредсказуемый характер. Дети щедры на пустые похвалы, им наскучивает то, что мгновенье назад радовало [526] . Играя с камушками или надувая мыльный пузырь, они «величаются приобретением вещей ничего не стоящих, но не видят ничего того, что не знать почитают просвещенные за стыд» [527] . Как дети бросают камни в лягушек, так и «люди обижают других без всякой своей пользы» [528] . Дети, надувающие мыльный пузырь, играющие с камушками, строящие карточный домик на полотнах от Брейгеля до Шардена иллюстрируют и вполне определенные человеческие «качества» — непостоянство, ветреность, слепоту разума и суетность человеческой жизни в целом. Того же свойства вечное младенчество Купидона: «в младенце мало рассудка, но и в любовниках не видишь большой премудрости…» [529] .
Детское неразумие и праздность уравновешено в художественном универсуме детским же трудолюбием и усердием, разумными занятиями. В европейской живописи XVII века в качестве разумных детей выступали, прежде всего, святые — юная Дева Мария, юный Христос, занятые работой, молитвой, внимающие наставлениям старших. Таковы юные Марии на картинах Мурильо и Сурбарана (Мурильо «Воспитание Марии»; Сурбаран «Детство мадонны»). Таков юный Христос с полотна Герарда ван Хонтхорста («Детство Христа»). Девы разумные окружают юную Марию на эрмитажной картине Гвидо Рени «Юность девы Марии». В живописи XVIII века разумностью наделяются уже не только святые, но просто дети, читающие книгу или беседующие со взрослыми (Перроно «Портрет мальчика с книгой»; Ходовецкий «Автопортрет с семьей»). Просвещенческая идея воспитания, мудрого руководства ребенком как альтернатива суетному и стихийному воздействию дурного общества проявляется в новых для «целого» текста образах разумных детей, уже не святых праведников, но вообще детей.
Каждый живописный сюжет, при всей своей композиционной законченности и бытовой реалистичности, является страницей подразумеваемого художественного целого, представляющего весь мир, целый мир с его устроенностью и сделанностью. Каждый сюжет, представленный множеством литературных или изобразительных вариантов, сопряжен со знанием целого и не существует изолированно от него.
Вернемся к занятиям рукоделием в царских дворцах, к Екатерине II — у современников были основания сравнивать Екатерину с феей, а Китайский дворец в Ораниенбауме называть «жилищем чудной феи». По волшебным правилам был устроен праздник 11 июля 1758 года, описанный Екатериной в своих «Записках»: обильный и изысканный ужин в парке, во время которого вдруг появляется колесница, влекомая двадцатью быками, убранными цветочными гирляндами. В колеснице помещался оркестр из 60 человек, а вокруг шли танцоры «сколько я могла их найти». «Когда оркестр остановился, на небе, как нарочно, над самою колесницею показался месяц. Это произвело необыкновенный эффект и очень удивило все общество» [530] .
Как сообщает Ораниенбаумский старожил, «современники, посещавшие Ораниенбаум, по справедливости дивились вкусу великой княгини и называли ее собственную дачу «созданием волшебства, жилищем чудной феи…» [531] . Вряд ли здесь имеется в виду умение рукодельничать. Акцент, вероятно, следует сделать на волшебстве. Но для другого образа Екатерины — разумной девы и мудрой жены — умение рукодельничать было совершенно необходимо.
В «Записках» Екатерины, в рассказе о ее жизни при дворе до вступления на престол, весьма силен мотив противопоставления разума и неразумия. В роли мудрой и разумной выступает сама мемуаристка, против нее целый мир. Праздный, ребячливый, занятый пустыми забавами супруг (сюжет басни «Жалоба лягушек») восхищается ужасными громкими звуками собственной скрипки (басня «Соловей и кукушка»), проводит время в обществе собутыльников и дам сомнительного поведения (многочисленные варианты «Веселого общества», «Драки за картами», «Драки за игрой в кости»). Трудно сказать, какие сюжеты детского и взрослого неразумия, известные художественному пространству XVII–XVIII веков, остались не реализованы в образе великого князя. Его жизнь и занятия напрашиваются на аналогии с «перевернутым» миром, «безумным» миром, каким он предстает в романе Франсуа Рабле и на полотнах Питера Брейгеля. Екатерине противопоставлены гневная и властная Елизавета, завистливая мать, болтливые и злоречивые придворные и т. д. Среди всего этого придворного кошмара разумная жена была занята созидательным трудом, чем и «обезоруживала врагов своих» [532] .
Легенда о рукоделии Екатерины II не случайно связана с Ораниенбаумом — с собственной ея Императорского Величества Ораниенбаумской дачей. Термин «дача» в XVIII веке означал «даровое» земельное владение, пожалованное царем, полученное в результате дележа. Дачами назывались участки петергофской дороги, розданные Петром I своим приближенным с целью устройства парадиза на месте болотистых финских берегов. Для Екатерины это и была дача — даровое земельное владение, полученное в собственность. В «Записках» Екатерины рассказано, как пришла ей, тогда еще Великой Княгине, «фантазия развести сад» и как князья Голицыны уступили ей «клочок земли», не приносивший им никакого дохода [533] . Это было, как следует из «Записок», единственное место, где она могла считать себя хозяйкой. Екатерина по-особому относилась к своему Голландскому домику, явно выделяя его среди других императорских дворцов. Он даже находился в ведении особого управления, тогда как все другие императорские дворцы находились в ведении Канцелярии от строений [534] .
Екатерина в своих «Записках» привела множество примеров своей хозяйственной сметливости. Среди них вошедший во все книги по истории русского жилого интерьера рассказ о худой меблировке императорских дворцов и пришедшая великой княгине в голову идея потихоньку приобретать все необходимое для своих комнат во дворцах — «на собственный счет и на собственные издержки», «из собственного кошелька» [535] . Екатерина с удовольствием подчеркивает свою хозяйственность при устроении описанного выше волшебного праздника: «Все было на мой собственный счет, так что я истратила от 10 до 15 тысяч рублей, получая в год всего 30 тысяч» [536] . Примеры собственной бережливости и рачительности, умения вести свое «маленькое хозяйство» противопоставлены неоправданной скупости и жадности Великого князя, минутным щедростям Елизаветы.
В публицистике 1760-х годов часто встречается история, рассказанная то в форме притчи, то в форме восточной сказки — о воспитании государя. Мудрый первый министр отказывается от придворной службы и уезжает в деревню, чтобы воспитать своего сына подальше от дурного влияния придворного общества. Царь, король или шах, узнав об этом, отправляет туда же своего сына, наследника престола. Дети растут, учатся и воспитываются вместе, но результаты оказываются разные. Когда оба юноши вместе с наставником возвращаются ко двору, царь с ужасом обнаруживает, что его сын не изменился к лучшему, тогда как сын министра достоин всяческих похвал. На вопросы царя министр отвечает: «Своего сына я уведомил, что будет он иметь нужду в людях, от вашего не мог скрыть, что он сам людям будет надобен» [537] .
Екатерина в своих «Записках», противопоставляя собственную кротость, послушание, искренность капризам, злословию, наушничеству окружавших ее людей следует этой схеме, повторяя почти те же слова: «Больше чем когда либо старалась я снискать расположение всех вообще больших и малых. Никто не был забыт мною, и я поставила себе правилом думать, что я нуждаюсь во всех, и всячески приобретать общую любовь, в чем я и успела» [538] . Возможно, подразумевая нравоучительный сюжет о воспитании государя, «ораниенбаумский старожил» писал: «Как бы провид свое высокое призвание в будущем, Екатерина по-возможности, удалилась от придворного шума и 17-ть лет провела в этом уединенном жилище, посвящая большую часть своего времени науке, чтению и размышлению» [539] .
В исследовательской литературе неоднократно отмечалось, что «Записки» Екатерины служили своеобразным самооправданием, объясняли неизбежность государственного переворота, показывали его спасительный для государства характер. Екатерина творила свой жизненный текст по риторическим художественным законам, черпая сюжеты из «фонда» эмблематических образов добродетелей. Не только сюжеты для «Записок» и писем, но и сюжеты поведения — так, императрицы выслушивала утренние доклады, занимаясь вязанием чулка.
Китайский дворец в Ораниенбауме стал как бы архитектурным аналогом «Записок», живой иллюстрацией к образу разумной девы, местом, где великая княгиня «приготовила себя к великой науке государственного управления» [540] . Голландский домик великой княгини был отстроен и украшен уже в бытность Екатерины императрицей. Метафора девы разумной и отшельничества будущего монарха, скорее всего, действительно имелась в виду при его создании. Кстати, упомянутые выше эрмитажные полотна малых голландцев с образами дев разумных и неразумных были приобретены при Екатерине II. Не исключено, что сквозь Голландский домик Екатерины «просвечивают» Голландские домики Кусково и Вороново — барочные курьезы.
Надо полагать, не случайно в Голландском домике была разыграна китайская тема — и в самом дворце (два китайских кабинета и опочивальня), и в ландшафтном комплексе. На основе изучения оригинальных чертежей А. Ринальди было высказано предположение, что общий план Собственной дачи является парафразом дворцового комплекса в Пекине [541] .
Китайские и шире — восточные сюжеты занимали значительное место в художественной культуре Просвещения, с их помощью создавалась критическая позиция наблюдателя, взгляд на европейские порядки извне, со стороны. Сами же «китайцы» с точки зрения просвещенных европейцев были «сущими детьми». Вольтер считал их тщеславными, плутоватыми и подозрительными, «невежественными олухами» и кляузниками называла их Екатерина II. По ее словам китайцы «заняты переписыванием стихов своего императора тридцатью двумя шрифтами» [542] , Мария Терезия говорила, что китайцы «сидят по уши в своих обычаях и преданиях, не могут высморкаться, не справляясь с ними» [543] . То они подобны детям, надувающим мыльные пузыри, то дикарям, самозабвенно исполняющим странные обряды. «Китайцы» в изобразительном искусстве и литературе XVIII века помещались в ряду «низких» или «простых» сюжетов риторической иерархии. Китайские мудрецы, к которым отсылали просветительские притчи, были своего рода «устами младенца», глаголящими истину. Возможно, китайские аллюзии, сообщали очевидность образу разумной девы, памятником которой стал Китайский дворец.
О политических программах целого ряда Екатерининских архитектурных инициатив — Александровой дачи, дворца в Пелле, Александровского дворца в Царском селе, Кремлевского дворца — уже писалось [544] . Д. Швидковский назвал их «мирами» — экзотических восточных грез, политических грез, просвещенного благоденствия и т. д [545] . Он отмечал «сиюминутность ассоциаций» [546] , по которым формировались художественные программы Екатерины. Возможно, Китайский дворец в Ораниенбауме можно считать первым в ряду политических архитектурных метафор екатерининского времени.
Показательна сама идея воплощения в образах дворцов и целых комплексов, конкретных политических идей. Прежде универсальный художественный язык не столько использовался для репрезентации, сколько сам задавал ее возможности. Дворец, создаваемый как метафора, означает шаг на пути к использованию языка искусства для целей политической репрезентации.
В историко-типологической модели, предложенной в первой главе диссертации, выделен тип дворца-иделогемы, сменяющий в культурном ландшафте дворец-произведение искусства. Появление дворцов-идеологем было подготовлено дворцами-метафорами, появившимися внутри типа дворца-произведения искусства. Их отличительная черта — наличие вполне определенного, актуального политического подтекста, изложенного на языке универсальных правил искусства.
Ледяной дом относится к типу дворцов — произведений искусства. Он не только был создан по универсальным художественным законам, но и составлял часть целого энциклопедического текста, построенного на универсальных художественных образах. Выбор эмблематических сюжетов, придававший тексту национальный колорит, не отменял его универсального характера.
Китайский дворец в Ораниенбауме создан на основе тех же универсальных законов искусства, но стянутые к нему образы легитимировали право на власть. Не вообще власть и не принципы государственного устройства, но права великой княгини на роль императрицы, т. е. вполне конкретные обстоятельства ее восшествия на трон.
Дворцовый интерьер — произведение искусства особого синтетического жанра. Желание представить интерьер не как сумму «предметов», но как целостность, заставляет искать те основания, благодаря которым «вещи», различные по своей материальной природе и характеру функционирования, слагаются в целостный художественный образ. Об этом в свое время писал Ю.М. Лотман, определяя интерьер как «непосредственную связь (курсив мой — Л.Н. ) различных вещей и произведений искусства внутри некоего культурного пространства» [547] . Для дворцового интерьера XVIII века важнейшим принципом связи элементов в целое является сюжетно-тематический принцип.
Надо заметить, что проблемы содержания интерьера никогда не ставились в качестве основных, определяющих выбор художественных средств. В отечественной научной традиции единство произведения интерьерного искусства было понято как единство, по преимуществу, стилистическое. В стилистической парадигме искусство понимается как сфера чувственно-эмоционального восприятия мира, тяготеющая в идеале к спонтанному, неотрефлектированному способу выражения. Художественная форма произведения в этом смысле материализует эмоциональный порыв, запечатлевая асимметрию растерянности или симметрию уверенности, пульсирующую динамику оптимизма или устойчивое равновесие здравого смысла. В искусстве интерьера стилистическому анализу подлежит архитектурно-пластическая и колористическая композиции, ритм цветовых и пластических акцентов, подвижность или статика декоративных масс, эффекты фактуры и освещенности, ets…. Сюжеты же, на первый взгляд, мало добавляют к анализу формы, иллюстрируя околохудожественные процессы и явления.
Искусствознание долгое время относилось к сюжету с некоторым предубеждением — чем проще и безыскуснее сюжет, тем отчетливее значение художественных форм. Сюжеты же, изображенные на стенах и сводах дворцовых залов XVIII, предметах мебели и утвари, имеют отношение не столько к чувственно-эмоциональному, сколько к рациональному познанию, представляют художника как эрудита и книгочея, знатока мифологии и истории, ведающего хитросплетениями аллегорических перетолкований. Сюжетная сторона произведений XVIII века заставляет говорить не о мышлении в материале, но о четко организованном мышлении до материала, что ставит под сомнение душевный порыв, эмоциональную и психологическую непосредственность. Кроме того, тот очевидный факт, что в XVIII веке существовал определенный «фонд», «репертуар» тем, из которого художники разных специальностей черпали сюжеты для своих произведений, как бы лишает этот аспект творческой ауры.
Стилистический анализ, выработанный искусствознанием XX века, стремится к форме произведения как наиболее значимому аспекту и результату исследования, для художников и зрителей XVIII столетия дело обстояло иначе. В художественном дискурсе XVIII столетия существовала четкая система приоритетов. Понимание искусства как деятельности полезной и нравственной, представление о своеобразной педагогической функции искусства и об эффективности этой художественной педагогики способствовали особому, совершенно «несовременному», отношению к содержанию. Умение построить композицию, выполнить рисунок, расположить колера составляли область профессионального ремесла, которое подчинено главной цели: «влагать в народ желанные … похвальные чувствования» (А. Иванов) [548] . В конце XVIII века Иван Урванов, автор «Краткого руководства к познанию…», определял достойным уважения в труде живописца в первую очередь «познание Бога и прямых добродетелей», «прославление своих государей и именитых людей к чести и пользе своего Отечества», «побуждение примерами к благотворению». И только потом «удовольствие, которое от искусного изображения его нам доставляется» [549] . Создатели произведений оценивали область художественной формы исходя из содержания: «Композиция разумно соответствует сюжету» или «композиция верна против сюжета», — писал из Рима Антон Лосенко [550] . В оценке А. Писарева сюжет и художественные средства исполнения выглядят как бы самостоятельными «разделами» произведения: «предмет весьма хорош, но эстамп весьма худо расположен» («предмет» здесь то же, что инвенция — Л.Н. ) [551] .
Если художник XVIII века начинал рассказ о своей профессии с определения своего долга перед публикой, с заявления о приоритете разума над чувством, то это не пережитки и предрассудки (разве что пред-рассудки по гадамеровски), не реверанс в сторону общественного мнения, но единственно возможное тогда понимание смысла искусства. Художественный дискурс эпохи, в котором творческий процесс декларирован как разумный и рациональный, в котором самовыражение художника и его индивидуальные переживания вообще не артикулированы, требует особого внимания к сюжету, как смыслообразующему компоненту художественного образа.
За последние годы в области исследования различных видов искусств раннего Нового времени, в первую очередь, изобразительного искусства и скульптуры, вектор исследования существенно изменился. На первый план вышли вопросы содержания, проблемы сюжетов и тематики [552] . Их изучение не отменяет значимости стилистических особенностей произведений искусства, но, напротив, существенно обогащает их. Произведение искусства раннего Нового времени (подчеркнем, любое произведение) строится как рассуждение на определенную тему. Умение выстроить рассуждение, придать ему убедительность, сделать его понятным зрителю зиждется на слове, на риторической культурной установке. Произведение искусства XVIII века это «текст, переведенный с речи в живопись и требующий от зрителя обратного перевода» [553] . Что же тогда говорить об интерьере, в котором и портреты, и их обрамления, и монументальные росписи, и детали лепных карнизов — все подчинено разнообразным повествовательным линиям. Не отвергая важности стилистического анализа произведений интерьерного искусства, сегодняшние исследователи обращают внимание на необходимость анализа содержательных связей, на «поиск предметов в интерьере, обладающих единым содержанием и связанных единым сюжетом» [554] .
Сюжетная программа Стеклярусного кабинета Китайского дворца в Ораниенбауме
Изображения составляют наиболее очевидную для «обратного перевода» часть интерьерного убранства, но не единственную. Примером тому Стеклярусный кабинете Китайского дворца в Ораниенбауме [555] . Его отделка уникальна, этот факт отмечают все, кто пишет об Ораниенбауме, о русском интерьере и прикладном искусстве XVIII века: стены оформлены панно, вышитыми синелью по стеклярусному фону. Мы встречаемся здесь с необычным декоративным решением: техника рукоделия, с помощью которой делали мелкие изящные вещицы, была применена для отделки стен. Разноперые птицы, сидят на ветвях деревьев, усыпанных цветами и отягощенных плодами, чинно прогуливаются, порхают вокруг пышных букетов, установленных на изящных столиках и этажерках. Синель — ворсистый крученый шелк, которым виртуозно выполнена вышивка, имеет не очень яркую, но чрезвычайно богатую цветовую гамму: нежно-розовый, бледно-малиновый, золотисто-желтый, вишневый, голубой, зеленый, синий, оранжевый. Птицы и растения «переливаются всеми цветами радуги, то мерцая, то вспыхивая в луче света, излучая сияние, переливаясь рефлексами разноцветных искр» [556] . Очевидным контрастом к цветовому и тоновому богатству вышивки служит стеклярусный фон — ослепительный, сверкающий, но … холодный. Южная, даже тропическая экзотика, представленная собственно сюжетами, цветом, фактурой вышивки, наложена на льдистый фон. О том, что современники именно так воспринимали отделку перламутровым стеклярусом, свидетельствует сама Екатерина II, хозяйка и устроительница Собственной дачи в Ораниенбауме. Вот как описан женский наряд в одном из сюжетов «Былей и небылиц»: «великое множество крупных бус, подобно как зимой ледяные сосули на кровлях висят» или «платье бусовыми сосульками было выложено» [557] . Не исключено, что одна из идей, вдохновлявших создателей Стеклярусного интерьера, расшитого птицами и цветами, может быть понята как контраст тепла и холода, прохлады и зноя.
Контраст холода и тепла — актуальный образ для России XVIII столетия, увиденной глазами европейцев [558] . Фернейский отшельник величал Екатерину «звездой севера», «героиней севера» [559] . Екатерина II не без кокетства подчеркивала северный характер подвластных ей земель: «вот и все мои полярные новости» [560] , писала она Вольтеру, завершая рассказ о прививке оспы себе и сыну; сообщала, что к произведениям философа «алчны у 60° градуса» [561] ; полемизируя, заявляла — «север сделает как луна, которая продолжает свой путь» [562] . Север, северные страны — понятия, наделенные для европейцев не только географическим, но метафорическим смыслом — это дикие, не тронутые цивилизацией места. Странное сочетание дикости и цивильности — так выглядит Россия в путевых заметках XVIII века. Сарматы и скифы, как будто только что сошедшие со страниц Истории Геродота и рельефов колонны Траяна, рядом с блестящими дворами, европеизированными манерами и этикетом [563] . Граф де Сегюр размышлял о Петре Великом: тот победил природу, «распространив над этим вечным льдом живительное тепло цивилизации» [564] .
В устах русских поэтов та же тема стала поводом для особой гордости, аспектом национального достоинства: «Где снега вовек не тают // Там науки процветают» (А.П. Сумароков, 1755) [565] . Молодая держава уподобляется древним и прославленным царствам юга: «Но Бог меж льдистыми горами // Велик своими чудесами: // Там Лена чистой быстриной, // Как Нил народы напояет // И бреги, наконец, теряет, // Сравнившись морю шириной». И даже превосходит их: «Небесной синевой одеян, // Павлина посрамляет вран» (М.В. Ломоносов, 1747) [566] . Похвала северу становится специфически русским мотивом: «Немало зрю в округе я доброт: // Реки твои струи легки и чисты // Студен воздух, но здрав его есть род» (В.К. Тредиаковский, 1752) [567] . Напомним, что союз льда и пламени, как специфически национальный сюжет, был «изюминкой» художественной программы празднований Турецкого мира 1740 года.
Неизвестно, кому пришло в голову разместить «деревья и птиц теплых стран света» [568] на ледяном фоне — Антонио Ринальди, Мари де Шен, или самой Екатерине. Но неудивительно, что состоялся такой интерьер именно в России.
Сопоставление льда и пламени постоянно звучит в любовной лирике XVIII века [569] : в жар и в холод бросает чувствительные души, охваченные любовной страстью: «И жжет мою всю кровь тончайший самый пламень, // Бледнею и дрожу и хладный пот лию…» (А.П. Сумароков «Феламира») [570] . Неутоленная любовь, неуслышанные мольбы оборачиваются зимой посреди весны: «Весення теплота жесточе мне мороза // И мягки муравы противнея снегов» [571] . В сюжетах декоративных панно тема чувствительной любви прочитывается вполне отчетливо.
Цветы, птицы, плоды, травы, щедро изображенные на стенах кабинета, отсылают нас к душевным волнениям и любовным переживаниям, как описываются они в пасторальной традиции. В самом общем виде пасторальный пейзаж включает солнце, цветы, зелень, поющих птиц, журчащий ручей — ряд обязательных элементов, знаменующих союз природных стихий в их умиротворенной, покойной ипостаси. Трели соловьев, воркотанье голубиц, ароматы роз и ясминов могут быть приятны или противны пастухам и пастушкам в зависимости от обстоятельств развития любовной истории. «Кустарник сей мне мил, она вещала ей, // Он стал свидетелем всей радости моей» [572] . Или «От его пения на лилиях сиянье исчезает, розы бледнеют, виолки от ревности увядают…» [573] .
Цветы, плоды, птицы все вместе и каждый в отдельности наделены собственными значениями. Цветы могут служить аллегориями пастушкиных прелестей: «Погляжу ли на лилеи: // Нежной Аннушкиной шеи // Вижу в них я белизну. // Погляжу ли как гордится // Ровным стебельком тюльпан: // И тотчас вообразится // Мне Анютин стройный стан…» [574] . Плоды обещают утоление любовных желаний: «Могу ли тем плодом я очи утешать, // Который зрю всяк день и не могу вкушать?» (Сумароков «Кариклея») [575] .
Роскошная «райская» Природа, представленная в Стеклярусной, придает теме чувствительности приподнято-торжественный тон. Именно так и должен выглядеть остров Любви:
«Вечная весна там хранит воздух чистый,
небо кажет светлише цвет очам свой истый.
Цветы во всяко время там не увядают,
и на всякий час новые везде процветают.
Всегда древа имеют плоды свои спелы,
ветви всегда зелены, поля с цветы целы…»
Сама натура «…всех птиц поющих туда пригласила.
Которы чрез сладко свое щебетанье
поют в песнях о любви, о ея игранье.
И сим своим примером дают всем законы,
чтоб слово в слово там чинить как и оны.
А по траве зеленой малые потоки
льются с шумом приятным чисты, неглубоки» [576] .
На стенах Стеклярусного кабинета собраны в букеты «розы», «лилеи», «тюлипы», «нарцисы», цветут «жесмины»; виноградные лозы обвивают стволы пальм; павлины, журавли, и самые разнообразные райские птицы живут в этом фантастическом саду; стеклярусный фон своим блеском и переливами напоминает водные струи, без которых немыслим идиллический пейзаж. Все то, что в стихах бывает лишь названо, в декоративных панно изображено с максимальной достоверностью.
Свою интонацию вносят неодушевленные участники изобразительного повествования. Композиция на правом панно центральной стены включает натюрморт из садовых инструментов — на скамеечке лежат грабли, вилы, стоит плетенная корзина с цветами, лестница. Похожий мотив встречается на фламандской шпалере XVIII века «Триумф Флоры» из собрания ГМИИ им. А.С. Пушкина [577] . Сложенные в стороне, «отдыхающие» орудия земледельца и садовника подчеркнуто не тревожат обитателей чудесного сада: «Секирным земледелец стуком // Поющих птиц не разгонял» (М.В. Ломоносов, 1747) [578] .
На соседнем панно собраны принадлежности рыбака — удочки и сети.
«К водам и чистым, и прозрачным
На брег усыпанный песком,
К ловитвам тамо рыб удачным
Идет надежда с рыбаком.
Зефиром зыблемая уда
Манит рыб жадных отовсюда,
И, тягость ощутив, рука
Весельем душу восхищает;
Дрожанью уды отвечает
Дрожанье сердца рыбака».
(Я.Б. Княжнин «Утро», 1779) [579]
Семантика «уд» и сетей в поэзии конца XVIII века связана с «неволей соблазнов» житейских: «Коварство люты сети ставит // И златом к бедности влечет… // К погибели, котору сами // Себе в безумии плетут!» [580] . Но гораздо чаще сети и уды означают любовные соблазны и коварства обольщения. У В. Тредиаковского: «Без наглства, без коварной сети // тогда я сердцем стал ее владети» [581] . Или у М. Хераскова: «Зефиры, развевая // Власы ея прекрасны, // Прелестну сеть сплетали, // В котору уловляться // Сердца готовы были» [582] . Возможно, оставленные без дела орудия ловитвы обещают искренность чувства — так, пастух, попав в сети к прекрасной пастушке, отбрасывает лук и уду:
«Я бросил ныне лук, я бросил ныне уду:
Ни рыбы уж ловить, ни птиц стрелять не буду,
Не стану за зверьем гоняться по лесам;
Прикован нынче я к пастушкиным очам» [583] .
Но не исключено, что отложенные в сторону сети просто ждут своего часа и служат своеобразным напоминанием, предостережением.
На нескольких панно изображены висячие мостики и ажурные «китайские» беседки — выразительные приметы пространства любви. «Может быть, я получу некоторое успокоение от сорванной мною перед Филидой цветков с тех деревьев, их которых я сплел ей приятную беседку» [584] . В эклогах «шелаши» пастухов и пастушек оглашаются плачем или восторгами. По мнению исследователей ландшафтного искусства реальные «китайские» беседки и скрипучие мостики в роккайльных парках «были исполнены сладострастной символики» [585] .
Венки и гирлянды, залог любви и нежных чувств, свисают с вышитых пальмовых ветвей. Это еще одна примета волшебных островов любви, не только поэтических, но и реально устраиваемых в парках, в Павловске, например: «Он совершенно покрыт деревьями, верхушки коих соединены гирляндами из цветов, и составляют свод, колеблются при малейшем дуновении Зефира, и распространяют прохладу вокруг прелестной статуи Бога Любви, поставленной посреди чащи. Он коварно улыбается и, кажется, грозит пальцем дерзающему приблизиться к нему — оковать его цепями своими, по видимому легкими и приятными, а на самом деле нередко твердыми и неразрывными» [586] .
Все перечисленные мотивы отягощены и морализаторским подтекстом. Цветы, особенно срезанные и собранные в букеты, напоминают о быстротечности времени, о краткости наслаждения. «Цветам, красующимся токмо на увеселение человеку, даровала она (Природа — Л.Н .) несколько часов или немного дней, будто бы нас уведомляя, что все блистающее с сияньем удобопроходит и в самой скорости увядает» [587] . Сад, усыпанный благоухающими цветами, служил расхожей аллегорией «наслаждения» — праздности, ведущей к Нищете. В нравоучительных рассуждениях ему противопоставлен каменистый, полный препятствий путь «полезности» [588] . Любовная тема может быть транспонирована в более общие нравоучительные мотивы, совсем не обязательно связанные с чувствительными переживаниями.
Современный зритель, ошеломленный необычностью этого интерьера, богатством цвета и загадками фактуры, не сразу обращает внимание на собственно сюжетную сторону изображений. А она присутствует и вполне внятно заявлена сюжетами, в которых действуют птицы. Надо сказать, что попугаи и павлины — герои не столько любовной лирики, сколько басен. Павлину в баснях особенно досталось за «скаредные ноги», резкий голос и неумение летать. Все эти качества становятся контрастом роскошному оперению и служат поводом к рассуждению: нет людей совершенных, рядом с добродетелями соседствуют пороки [589] . Эти экзотические птицы были наделены в поэзии не слишком привлекательными чертами. Попугай глуп, навязчив: «Твердит с усердием докучным // Ему насвистанный напев» (Вяземский). Павлины и их сородичи петухи, фазаньи петухи и петухи нумидийские, эдемские индеи тщеславны [590] , спесивы, жадны [591] . В переводе на человеческие роли — это разодетые кавалеры, богатые женихи, а в переводе на человеческие характеры — глупцы, невежды, гордецы. Даже если они становятся героями любовных сюжетов, то не идиллических, а комедийных.
На панно боковой стены изображены два роскошных павлина, они неспешно идут, прогуливаются и беседуют: головы повернуты друг к другу, клювы полураскрыты. Существует басня о двух петухах, которые были невероятно дружны:
«Как говорят, два петуха когда-то
В прекраснейшем согласьи рядом жили,
Не зная мести, злобы — как два брата
Они друг другом дорожили,
Кормились вместе, рядышком ходили
И неразлучные друзья
Из одного ручья
Любили чистою водою прохладиться,
Певали вместе, каждое зерно
Они клевали заодно…»
Дружба продолжалась до тех пор, пока им не встретилась курица, «пернатая Елена». Неразлучные друзья стали злейшими врагами: «Любовь! Ты погубила Илион!» [592] . Автор басни — Ф.Д. Князнин, польский поэт, принадлежавший к тому же роду, что и Я.Б. Княжнин. Пока нам не удалось встретить варианты этого сюжета в печатных изданиях второй половины XVIII века, но поиски еще не завершены. Между тем аналоги можно обнаружить в изобразительном искусстве. В западноевропейской живописи XVII–XVIII веков существует так называемый жанр «птичьих дворов», промежуточный между натюрмортами и жанровыми композициями. В собрании Государственного Эрмитажа он представлен, например, картинами Мельхиора де Хондекутера. Характерно, что и на нашем панно, и на картинах голландского художника мы видим пары павлинов или пары петухов. Кстати, обе картины поступили в Эрмитажное собрание в 1768 году. А на картине Виллема Гау Фергюсона «Битая птица», возможно, мы видим печальный финал подобной истории [593] . Можно отыскать в Стеклярусной и виновницу петушиной Троянской войны, она мирно клюет зерно на экранном камине напротив.
Вошедший в кабинет в первую очередь оказывается перед средним панно центральной стены, не заметить и не рассмотреть которое невозможно — оно всегда хорошо освещено расположенными напротив окнами: птица странной породы изогнула шею и внимательно разглядывает свое отражение в ручье. Мы знаем ее как героиню сказки, недовольную своей скромной внешностью и позаимствовавшую у лебедя шею, у цапли голову, у журавля ноги, у петуха или павлина хвост.
Подобный сюжет был хорошо известен читающей публике XVIII века. Это, в первую очередь, многочисленные вариации на тему Эзоповой басни «Галка, подобравшая чужие перья». Среди самых известных — басни В.К. Тредиаковского «Ворона, чванящаяся своими перьями» и А.П. Сумарокова «Коршун в павлиньих перьях» [594] . Вероятно, интересующий нас сюжет о птице, рядящейся чужие перья, может быть развернут и в направлении обольщения. Тогда свернутые уды и сети рядом со странной птицей вполне могут подразумевать предостережение, напоминание о коварстве любовных соблазнов. Но в репертуаре литературных сюжетов птица в чужих перьях служит преимущественно аллегорией пороков человеческой натуры [595] .
Близки этим птицам Ослы «в львовых шкурах» из сочинений Сумарокова, Тредиаковского, Хемницера и «Свинья в лисьей шкуре» М.В. Ломоносова. Все эти сюжеты связаны с весьма важной для эпохи Просвещению идеей совершенствования человеческой натуры, раскрытой как противопоставление красоты внешней и внутренней, истинной и ложной, как умение ценить природные достоинства. Мотив ряжения в чужие одежды узнается в притчах, где действуют не звери и птицы, а, например, господин Ненасытников. Он «желает всегда других душевных дарований, других членов тела, другого счастия, других приятелей, другую отчизну, а наконец, что всего глупее, других родителей… Нет такого человека, с которым бы господин Ненасытников не поменялся бы, если б только то сделать было можно» [596] . В другой притче людям было позволено «сбросить» самые тяжкие скорби, люди складывали их в кучу, и гора росла с огромной скоростью. Причем, люди сбрасывали не то, что следовало бы, замечает наблюдатель. Затем было позволено взять себе чужое бремя, и очень скоро «счастливцам» стало понятно, как ужасна и тяжела чужая ноша. Кругом раздавались стоны и вопли, пока Терпение не научило справляться со своей ношей [597] . Подобные притчи, как правило, учат необходимости терпеливо принимать свою «природу», понимать свое предназначение и исполнять свой долг, не завидуя чужим «качествам».
Герои, одевающие чужой наряд, олицетворяют человеческую глупость, недалекость ума. В уже цитированном фрагменте из «Былей и небылиц» августейшая писательница также высмеивала невежество. Платье с «бусовыми сосулями» было надето на давно немытое тело «племянницы». Хочется думать, что есть связь между странной птицей на стеклярусном фоне и фрагментом нравоучительного сочинения Екатерины, и связь эта лежит через многочисленные сюжеты с переодеваниями в чужие наряды, чужие характеры и чужие судьбы.
В предложенных аналогиях смущает лишь одно. Чудо-птица слишком изящна, грациозна, даже лирична, чтобы быть коршуном, вороной, галкой или госпожой Ненасытниковой. Ее скорее хочется сравнить с героиней басни А.Е. Измайлова «Происхождение и польза басни», вариантом древнего сюжета. В царские чертоги пришла Истина, но не была выслушана, поскольку пришла нагая. В другой раз Истина «подумала, пошла, // Но уж не голая как прежде: // в блестящей дорогой одежде, // которую на час у Вымысла взяла» [598] . Истина, наряженная Вымыслом, была услышана и стала желанной гостьей при дворе.
В «Записках» Г.Р. Державина описан многозначный диалог с князем Вяземским в зале Сената, который они осматривали после ремонта и переустройства. Здесь та же тема разыграна с противоположным знаком. «Между прочими фигурами изображена была Истина нагая, и стоял тот барельеф к лицу сенаторов, присутствующих за столом… князь Вяземский, увидев обнаженную Истину, сказал экзекутору: «Вели ее, братец, несколько прикрыть». И подлинно, с тех пор стали прикрывать правду в правительстве…» [599] .
Мотив нагой и одетой Истины является в некотором отношении программным для всего искусства Нового времени — начиная с «Клеветы» Сандро Ботичелли, созданной как повторение легендарной картины Апеллеса. Если действительно, как полагал Б.Р. Виппер, это первая картина созданная не по заказу, а по внутреннему побуждению, то можно считать «Клевету» живописной декларацией тезиса об искусстве, как о сокрытии истины под пеленой вымысла. Все искусство раннего Нового времени живет этой мыслью.
Скорее всего, загадочная птица в Стеклярусном кабинете и не подразумевает какое-то одно значение, но представительствует от имени многих, предлагая зрителю своеобразную интеллектуальную игру, «остроумное … изобретение, которых мы подлинное значение проникать поставляем себе за удовольствие» [600] .
В Стеклярусном кабинете посредством сюжетов декоративных панно, колористической композиции, выразительности фактуры материалов развернуты самые разные темы, «от обыкновенной простоты к важному великолепию возвышающиеся» [601] : Их можно с известной долей обобщения разделить на три области, соответствующих трем основным модусам Искусства. Высокий модус, связанный с идеалами гражданственности, раскрывается в теме обширности, величия и достоинства земли, находящейся под скипетром Екатерины. Средний, комедийный или басенный модус, связан пороками и несовершенствами человеческой натуры, с темой «природных качеств» человека. Третий — низкий, простой, пасторальный; в нем уместна тема чувствительной идиллической любви.
Одной из основных проблем, актуальных для художественной теории и практики XVIII века, была проблема взаимоотношений разума и сердца. «Сердце» в рассуждениях XVIII века — это область человеческих чувств, пяти чувств. Восприятие мира, а значит и искусства, посредством чувств без предводительства разума трактовалось как несовершенное, обманчивое, в союзе с разумом — как истинное. В Стеклярусном кабинете «изображено» воздействие на чувства зрителя: щебечут птицы, расточают ароматы мирты и розы, обещают вкусовые наслаждения плоды, изысканные сочетания цветов радуют зрение; необычные отделочные материалы вызывают желание прикоснуться. Все это в художественной концепции интерьера составляет область «наслаждений», «увеселений», которые при участии разумного восприятия обещают стать «полезными».
«Стены, текущи млеком и медом…». Янтарный кабинет Екатерининского дворца в Царском селе
Янтарная комната — один из самых известных интерьеров XVIII века. В нем господствует материал, тогда как сюжетный, то есть явно содержательный компонент сведен к минимуму. Тем не менее, «программа» этого интерьера тоже подразумевает воздействие на разум и чувства зрителя, опирается на «готовые слова» культуры.
Легенды окутывают Янтарную комнату буквально с момента возникновения. Кабинет еще и наполовину не был выполнен, а уже приобрел статус редкостной диковины, и Петр I задумал пополнить ею свою кунсткамеру. Вплоть до конца XIX века будет жить легенда о том, как Петр, якобы потрясенный необычностью Янтарной комнаты, выпросил ее у прусского монарха [602] . Потом историки выяснят, что не Петр выпросил, а Фридрих Вильгельм I преподнес Петру янтарный убор, лежавший в ту пору без дела, в качестве дипломатического дара. Причем прусский король, прославившийся невероятной скупостью, сумел «сконфузить русского монарха щедростью своего подарка» [603] . Петру I было отчего сконфузиться — даже необработанные кусочки янтаря весом свыше 75 г ценились на вес серебра [604] . В качестве ответного дара в Пруссию отправились пятьдесят пять рослых гренадеров, пополнивших Потсдамскую гвардию. Живучесть легенды об «унижении» Петра служит не столько характеристикой личности Петра, сколько доказательством красоты и великолепия «изделия», перед которым капитулировал могущественный русский монарх. И не он один.
Созданием Янтарной комнаты упорно и настойчиво занимались несколько поколений мастеров и царственных заказчиков. Начал работу Андреас Шлютер, архитектор прусского королевского двора, поддерживаемый и финансируемый Фридрихом I [605] . В помощь Шлютеру был приглашен «художник и янтарных дел мастер его датского величества», милостиво отпущенный Фридрихом IV. Фридриху Вильгельму I янтарные панели помогли проявить неслыханную щедрость. Другой прусский король Фридрих II, добиваясь расположения Елизаветы Петровны, преподнес царице «сюрпризом» еще одну специально изготовленную янтарную панель. Оказавшись в России, «янтарный убор» стал предметом гордости и заботы Петра I, Анны Иоановны, Елизаветы Петровны, Екатерины Великой.
Эта настойчивость заслуживает внимания уже только потому, что трудно найти материал менее пригодный для отделки стен. Янтарь покорен руке человека, он удивительно податлив в обработке, его можно точить и обрабатывать резцом, вываривать в меду или льняном масле, прокаливать в песке, чтобы просветлить или изменить цвет. Но этот самоцвет крайне редко встречается крупными кусками, а те, что встречались, сразу оказывались в кабинетах редкостей и кунсткамерах, но не в мастерских. Янтарь издавна употреблялся для мелких изделий — мундштуков, набалдашников для тростей, четок, бус, брошей — для ювелирного дела. Набор из пластинок янтаря очень сложен не только из-за их малого размера, но из-за большого разнообразия оттенков, различной степени прозрачности.
Есть некоторая доля лукавства в утверждении, что «янтарь иногда применяют для отделки стен, например, в зале Екатерининского дворца Царского Села» (так писали барон А. Фелькерзам, академик А.Е. Ферсман, так написано и в Большой Советской энциклопедии, и в целом ряде книг и статей о янтаре). Самые крупные изделия из наборного янтаря — шахматные доски и зеркальные рамы. Янтарный кабинет — единственный пример использования янтаря для монументальной работы, повторить который больше не пытались, слишком дорогим, трудоемким и непрочным оказалось это «изделие». Современные реставраторы, воссоздавшие Янтарную комнату, отмечают капризность янтарной мозаики: она болезненно реагирует на перемены температуры и влажности, отслаивается от деревянной основы, коробится, осыпается. Предлагают, например, отгородить янтарные стены высокими стеклянными панелями, за которыми возможно поддерживать особый микроклимат. «Янтарное чудо» потребовало реставрации буквально сразу же после установки в Зимнем дворце в 1746 году. При Янтарном кабинете состоял специальный служитель, который присматривал за янтарем и постоянно выполнял мелкие реставрационные и ремонтные работы. Всего было выполнено четыре крупные реставрации (1830–1833, 1865, 1893, 1933–1935) и без счета мелких. Еще две крупные реставрации кабинета планировались на 1913 и 1941 годы. Во время Великой Отечественной войны Янтарный кабинет остался в руках немцев во многом «благодаря» своей хрупкости — Янтарные панели побоялись снимать со стен, их оклеили несколькими слоями ваты, бумаги, ткани.
Тайны возможного нахождения Янтарной комнаты мы оставим в стороне. Это не единственная и может быть даже не самая интересная ее загадка. Интересен другой вопрос: во имя чего на протяжении семидесяти лет (с 1700 по 1770) с завидным упорством трудами многих мастеров и заботами многих монархов создавалась Янтарная комната, во имя чего преодолевалось «сопротивление» красивого, но удивительно непригодного для этой задачи материала. Даже если допустить, что Янтарная комната была рожден капризом заказчика или замыслом мастера, то каприз затянулся почти на век, в осуществлении замысла приняли участие, по меньшей мере, семь монархов, для некоторых из них ничего не стоило разрушить только что отстроенный дворец или распорядиться о возведении нового. Подобный каприз не мог быть случайностью.
Сразу замечу, что «янтарных дворцов» или «янтарных палат» в русской литературе XVIII столетия обнаружить не удалось. Великолепие царских чертогов связано в первую очередь с ослепительным блеском золота. Лишь в одном высоком сюжете «янтарь» уместен — если речь идет о Фаэтоне, смерть которого служила аллегорией гордыни, дерзости. «Пресильный Геркулес зло Гидру низлагает, // А дерзкий Фаэтон на небо возбегает» (А.П. Сумароков) [606] . Согласно «Метаморфозам» Овидия янтарь произошел из слез Гелиад, сестер Фаэтона. Они оплакивали смерть брата, боги, сжалившись, превратили их в деревья, а слезы Гелиад стали янтарными каплями. Этот сюжет был русскому читателю хорошо известен [607] .
Там Мемель в виде Фаэтонта
Стремглав летя, Нимф прослезил,
В янтарного заливах понта
Мечтанье в правду претворил
(М. Ломоносов) [608] .
Хочется думать, неслучайно сюжет легенды о Фаэтоне оказался запечатлен неподалеку от Янтарной комнаты — в «Зеленой столовой» Чарльза Камерона, украшенной барельефами И.П. Мартоса.
Янтарные покои появляются в сказках конца XVIII века. Так в сказке «О золотой горе» (опубликована в 1780-е годы) царевич Идан в поисках матери прошел через несколько царств (медное, серебряное, золотое) и, соответственно, через несколько дворцов. В последнем дворце, «наивеликолепнейшем, из чистого янтаря сделанном» он нашел свою мать [609] . Эти сказки «моложе» Янтарного кабинета, и не исключено, что тот послужил прототипом для сказочных палат.
«Кубки янтарные» пенятся в вакхических песнях, «янтарной ухой» потчует гостей герой басни, под «янтарным небосклоном» резвятся младые нимфы. В мире поэтических формул XVIII столетия эпитет «янтарный» уместен в низких жанрах, да и сам Янтарный кабинет, украшенный мозаичными картинами, аллегориями пяти человеческих чувств, может служить квинтэссенцией «чувственных», лирических сюжетов. «Сладостность (лирической поэзии), — писал Феофан Прокопович, — возникает от предметов, услаждающих чувства. Таких предметов пять родов, соответственно числу чувств. Одни услаждают зрение…, иные — слух …, иные те, что услаждают небо…, иные — осязание… Есть и шестой род предметов, который не воспринимается чувствами, но чарует только душу, таковы добродетели» [610] .
Трудно было найти материал, более подходящий для «услаждения чувств» и для их аллегорического воплощения, чем янтарь. Это один из наиболее эффектных материалов для «обмана» зрения, для создания оптических иллюзий, столь изощренно разработанных в интерьерах рококо. «Глаз … изумлен и ослеплен богатством и теплотой этих оттенков, которые представляют всю гамму желтого, от дымчатого топаза до светлого лимона: золото резьбы кажется тусклым и фальшивым по соседству с ним, особенно, когда солнце падает на стены и пронизывает своими лучами прозрачные жилки, как бы скользя по ним…» — писал о Янтарных стенах Теофиль Готье [611] . В XVIII веке существовала модная забава, в которой эффектно использовалась способность янтаря приобретать на некоторое время прозрачность при смачивании. Крышки шкатулок украшали янтарными пластинками, под которыми скрывались небольшие рельефы из слоновой кости. Прозрачности янтаря было достаточно, чтобы угадать, что под ним что-то есть, и возбудить любопытство, но недостаточно, чтобы разобрать сюжет. Стоило лишь смочить янтарь и скрытое изображение на некоторое время ясно проступало, а затем снова гасло [612] . Надо заметить, что пластинки прозрачного янтаря, составляющие наборную поверхность, часто украшались с внутренней стороны тонкой гравировкой, провоцируя необходимость рассматривать изделие, то удаляя, то приближая взор. Был использован этот прием и в Янтарном кабинете.
Золотисто-желтый цвет янтаря — цвет меда, соков, плодов — рождает у зрителя вкусовые ассоциации и вполне может напомнить детскую английскую песенку о короле Пипине («из торта стены заказал, а крыша — леденец»), или французскую сказку о королевиче Леденце, или пряничные домики немецких сказок. Сходство янтаря со сладкими и сладостными напитками издавна закреплено в названии его расцветок. Плиний писал о янтаре цвета меда или фалернского вина как о наиболее ценных сортах (Плиний «Естественная история», XXXVII), о молочно-белом янтаре, о янтаре цвета пива и меда писал Бируни. Янтарь не только ассоциативно, но и вполне реально мог обогатить вкусовые ощущения, это его свойство лежало в основе популярности янтарных мундштуков, считалось, что они придавали табаку неповторимый вкус и аромат. «Гирей сидел, потупя взор; Янтарь в устах его дымился» («Бахчисарайский фонтан», А.С. Пушкин).
Родство янтаря с ароматными смолами и способность услаждать обоняние закреплено в целом ряде названий камня — во французском ambre jaune, итальянском ambro, испанском ambar. Бируни в трактате о «Драгоценных камнях» сообщал, что состоятельные китайцы во время праздничных церемоний бросали в огонь кусочки янтаря винно-красного цвета и комната наполнялась благоуханием [613] . Этот обычай сродни поступку Клеопатры, растворившей жемчужину в бокале вина, — янтарь ценился выше раба, «живого и полного сил» (Плиний, XXXVI). Как заметили исследователи, в XVIII веке ароматом обладают очень немногие «вещи»: в стихах Державина пахнет роза и жасмин, у Пушкина к этому добавляется резеда, «другие запахи появляются позже» [614] . Тем примечательнее благоухание янтаря в одной из «восточных» басен: «Не янтарь ли ты, говорил я глыбе земли, которую я поднял я у источника? Ты прельщаешь меня своим благоуханием?». Как оказалось, благоухающая глыба лежала рядом с цветущей розой [615] .
Янтарь — камень теплый, «прикосновение к нему приятно, и, несомненно, это явилось одной из главных причин того, что он так нравится» [616] . Потому, кстати, так распространены янтарные четки.
Забегая вперед, хотелось бы заметить, что в поэтическом языке рубежа XIX–XX веков произойдет своеобразный янтарный ренессанс ― из эпитета «янтарный» будут извлечены максимальные возможности. Это не только «янтарно-желтая дичь» рядом с фламандским вином (Г. Иванов), но и «янтарная кашица» дождя (М. Кузмин), «янтарно-золотая меланхоличная луна» (Г. Иванов), «янтаревый паркет» (С. Спасский), «янтарная сухость» на губах (О. Мандельштам) и, конечно же электрические фонари. «Я никогда не понимал острей // Стеклянный блеск янтарных фонарей». (С. Спасский). Не исключено, что всплеску интереса к образным возможностям янтаря способствовала его прямая связь с электричеством. Слово «электрический» (electricus) (а отсюда electritas «электричество») было образовано английским физиком Гильбертом в 1600 г. на базе лат. electrum «янтарь». Янтарь не случайно дал название электричеству. Ведь электрическая энергия впервые предстала перед человеком как крошечный заряд, возникающий в янтаре, когда его трут о суконку. Возможно, электрический век заставил поэтов серебряного века обратить внимание на «камень кухарок и кормилиц». Поэты рубежа XIX–XX веков извлекли из «янтаря» невероятное метафорическое богатство, в значительной степени обеспеченое «чувственной» природой камня, способного одновременно заставить работать у зрителя и слушателя вкус, зрение, обоняние, осязание.
Итак, янтарь способен аллегорически представить четыре из пяти чувств — зрение, вкус, обоняние, осязание — и одновременно реально усладить их или напомнить зрителю о такой возможности. Союз человеческих чувств, который Ф. Бэкон называл «добродетелями тела», был дорог и мыслителям века Просвещения как естественная природа человека. Не хватает только услаждений для слуха, возможно, они компенсировались музыкой, звучавшей во время приемов в соседнем с Янтарной комнатой зале [617] . Картины Я. Гроота, аллегории пяти чувств, помещенные в Янтарный кабинет при Елизавете Петровне, как и появившиеся позже флорентийские мозаики на те же сюжеты лишь подчеркнули аллегорическое содержание изысканного интерьера.
Но это еще далеко не все достоинства, которые могло извлечь из янтаря воображение современника. Особенно богат в семантическом отношении союз «молока и меда», янтарный цвет которых обещает блаженство, спасение: «земля, где течет молоко и мед» (Исход, XXXIII, 3). «Млеком текут и медом» реки в одах М.В. Ломоносова, А.П. Сумарокова, М.М. Хераскова, Г.Р. Державина.
Мед, в свою очередь, символически связан с мудростью. «Паче меда сладки» словеса Божии (Откров., X, 9; Кир. Тур. 55, Сл. Дан. Зат.), но «как ни хорошо есть много меду, так домогаться славы не есть слава» (Притчи, XXV). Мудрость «горька во чреве, сладка в устах» (Откров., X). И, напротив, «сладок хлеб, приобретенный неправдою, но после рот его наполнится дресвою» (Притчи, XX, 17). Эти образы во множестве встречаются в изящной словесности XVIII века.
От янтаря и меда тянется цепочка рассуждений к пчелам. В жизни пчел с глубокой древности находили аналогии с жизнью человеческого общества, подчиненной строгим законам. Аристотель и Платон, а позже Шекспир видели в ней модель монархии, Декарт — модель механизма. Мандевиль в «Басне о пчелах» доказывал, что порок является непременным условием существования человеческого общества — стоит убрать из улья «порочных» трутней и меда не будет. Пчелиная семья была поистине неисчерпаемым источником аналогий [618] . Пчелы представлялись благословенным народом: они чудесным образом рождаются (Вергилий «Георгики», IV), и род их бессмертен, они целомудренны («плотский чужд им союз») и не рождают детей в муках, они сообща живут, работают, растят детей и питаются божьей росой [619] . Мед (мудрость) служил пчелам достойной наградой за добродетель. Пчелиная семья была как бы напоминанием семье человеческой об утраченном золотом веке. Русская словесность XVIII века полна мотивами пчелиного трудолюбия и мудрости. Словом, янтарь способен (перефразируем Феофана Прокоповича) чаровать не только чувства, но и душу.
В 1760-е годы, когда продолжались работы по устройству Янтарного кабинета, русский ученый Павел Рычков написал целую серию статей о разведении пчел для «Трудов Вольного Экономического сообщества». Описывая свои наблюдения, приводя во множестве рассказы «пчеляков», он последовательно разъяснял заблуждения относительно самозарождения пчел, о божьей росе, которой пчелы якобы питаются, и вообще, он всячески старался проверить легенды практикой, опытом, экспериментом. Для П. Рычкова и его единомышленников важны были другие сюжеты. Он неоднократно обращал внимание на то, что пчелы собирают «потребные вещи» для производства меда не только на цветах, но и на помойных ямах, и в отхожих местах. «Невероятно кажется, как от смеси толь разных и между собою противных, да еще смрадных и мерзких влажностей на пищу человеческую толь приятная вещь, каков есть мед, происходит» [620] . (Почти Ахматовское: «Когда б Вы знали, из какого сора…»). Та же тема известна по поэтическому наставлению А.П. Сумарокова:
Трудолюбивая пчела себе берет
Отвсюду то, что ей потребно в сладкий мед.
И посещающа благоуханну розу,
В соты себе берет частицы и с навозу [621] .
Членам Вольного Экономического сообщества пчелы служили аллегорией домостроительства — рачительного, экономного, мудрого ведения хозяйства. Матушка Екатерина, принимая сообщество под свое покровительство, пожаловала ему свой девиз: «Пчела, в улей мед приносяща» [622] . Не случайно, вероятно, в 1770 году, в год окончания работ по отделке Янтарного кабинета, его увенчал плафон «Мудрость, охраняющая Юность от соблазнов любви» или «Триумф Мудрости над Сладострастием» [623] . Но и это еще не все.
И. Кант, посмотрев на муху, заключенную в янтаре, сказал: «О, если бы ты, маленькая муха, могла говорить, насколько иными были бы наши знания о прошлом мира» [624] . Тогда же, когда отделывали и сберегали Янтарный кабинет, были в большой моде украшения из янтаря с природными включениями, инклюзами. Букашка в кусочке янтаря представляла собой особую, нерукотворную эмблему Времени, соединившего мгновение и вечность, малость и величие, прошлое и будущее. «Хотя он у людей был в жизнь свою презрен, По смерти в ентаре у них же стал почтен» (М. Ломоносов) [625] . «Муравей в ентаре» превратился в эмблему неисповедимости путей Господних, самой Природой отданную в руки человеку. Разгадывая упорство монархов, «создававших» хрупкий кабинетный убор, надо учесть и эти возможности янтаря.
Известно, что органическое происхождение янтаря не вызывало сомнения ни в древности, ни в Средневековье. Но даже К. Линней, доказавший это, полагал, что янтарем становится смола современных деревьев. М. Ломоносов был первым, кто предложил гипотезу о происхождении янтаря из ископаемых смол («Первые основания металлургии». 1757). М. Ломоносов привел ряд доказательств своей гипотезы — геологических, химических и… риторических. Для тех, кого не убедили первые, он написал небольшую речь, «произнесенную червяками и другими гадинами», получившими «великолепные янтарные гробницы» [626] . Сравнения сроков, отпущенных червяку и камню, янтарных гробниц и каменных гробниц египетских царей, их «строили целы веки» [627] , должны были убедить скептиков в происхождении янтаря из смолы ископаемых деревьев. Эта гипотеза была доказана уже в XIX веке.
Надо полагать, что богатые возможности янтарных стен служить «купно для пользы и услаждения» осознавались и ценились современниками ничуть не меньше, чем созданный ими эффект «сказочной и даже разнузданной роскоши», «сверхчеловеческого богатства» [628] . По сведениям камер-фурьерских журналов, в Янтарной комнате «играли в карты и шахматы», а также «продолжали время разговорами» [629] — поводов для бесед янтарные стены могли подсказать предостаточно. Пройдет время, и перечисленные выше янтарные сюжеты станут восприниматься как «пустая» риторика. Тогда же утихнут восторги, связанные с Янтарным кабинетом, и он превратится во что-то вроде музейной реликвии — удивительной, но бесполезной. Отрадно, что, наконец, воссоздан Янтарный кабинет, но размышления над воссозданием его исторического смысла только начинаются.
Дворцовые интерьеры XVIII века представляют собой чрезвычайно насыщенные содержанием тексты. «Повествовательны» в них не только сюжетные сцены и аллегорические персонажи, их атрибуты, в изобилии помещаемые на стены и своды, на предметы мебели, ткани, утварь. «Повествователен» сам материал декоративной отделки. В случае с Янтарным кабинетом он несет основную содержательную нагрузку, лишь акцентированную сюжетными панно и композициями сменявших друг друга плафонов. Все то, что в литературном, поэтическом языке XVIII столетия может быть лишь названо, упомянуто, в живописи — изображено и зашифровано эмблематическими деталями, в интерьерной декорации приобретает потрясающую достоверность. Чрезвычайное богатство декоративных решений в интерьерах XVIII столетия направляется рассуждением — главной интенцией искусства этого столетия.
В теоретической модели, предложенной в первой главе исследования, охарактеризован тип дворца-идеологемы, репрезентирующего власть в культуре Нового времени. Топология политического пространства представлена совокупностью зданий и одновременно учреждений, представляющих формы общественной жизни, ставшие самостоятельными сферами деятельности. Формированием своего художественного облика они во многом обязаны типу дворца-произведения искусства, универсального общественного здания и одновременно универсального «учреждения» абсолютной монархии. Присваиваемое некоторым из них имя дворца, стало знаком, маркирующим принадлежность учреждения сфере государственных интересов. Архитектурные формы резиденций органов государственной власти, университетов, музеев, библиотек несли идеологическую нагрузку, декларируя укорененность институтов государственной власти в истории страны, в истории цивилизации.
Топология политического пространства русской культуры XIX века, особенно второй его половины, начала XX столетия строилась по той же модели. Единственное отличие — имя дворца практически не присваивалось органам государственной власти (сенату, государственной думе), библиотекам, музеям, университетам. Оно было «монополизировано» резиденциями императорской семьи. В XX веке, в советской культуре, имя дворца, напротив, присваивалось различным общественным зданиям довольно часто.
Хотелось бы предварить анализ типологических особенностей советских общественных зданий — дворцов — одним предварительным соображением.
Основной проблемой изучения советской художественной культуры является проблема взаимоотношений искусства и идеологии. Оценка этих взаимоотношений пережила стремительный поворот от апологии идеологии в работах советских лет к «разоблачению» идеологии в исследованиях постсоветского времени. «Разоблачение» советского проекта, в том числе с использованием ярких художественных примеров, стало лейтмотивом изучения советского искусства. В ставших классическими работах М.М. Алленова [630] , В.З. Паперного [631] , в которых советские дворцы анализируются наряду с другими художественными памятниками, вскрывается архаический пласт идеологии, коллективное бессознательное советской культуры. Б. Гройс [632] , И.Н. Голомшток [633] показали цинизм взаимоотношений деятелей политики и искусства. Мастерство и убедительность критических интерпретаций у названных авторов ведут к тому, что глубокая архаика сознания и откровенный цинизм воспринимаются в качестве основных мировоззренческих категорий ее субъектов и, тем самым, в качестве типологических черт советской культуры. Такой подход, концептуально близкий шпенглеровской модели «прасимвола культуры», связан не столько с изучением, сколько с вынесением приговора советскому этапу истории культуры, и не может считаться современным культурологическим подходом к предмету исследования.
Культурологический подход требует не столько оценок, тем более однозначных, но понимания. Предполагает состоятельность каждого исторического типа культуры и наличие неких культурных закономерностей, к нему ведущих. Когда-то А.Я. Гуревич писал по поводу другой эпохи примерно следующее: для того чтобы диалог с прошлым не превратился в диалог с самим собой необходимо начать с тех вопросов, которые культура прошлого задавала сама себе, которые ей понятны и по которым она высказывалась [634] . В большинстве случаев современные работы о Дворце Советов или о «подземных дворцах метрополитена» строятся в модели диалога самим собой, а не с ушедшей в прошлое исторической эпохой.
Потребовались громадные интеллектуальные усилия для того, чтобы расстаться с мифом о мрачном Средневековье. Несмотря на то, что советская эпоха закончилась совсем недавно, нужны не менее мощные усилия, чтобы ее услышать и понять.
Процесс модернизации в сфере политического устройства представляет собой движение от суверенной монархии к суверенному демократическому национальному государству, в котором источником власти понимается «воля народа», в пределе — всего народонаселения страны. Уже в XVIII столетии просветительская идея «общего блага» играла существенную роль в «сценариях власти» российской монархии. В XIX столетии ей наследовала идея национальной монархии, репрезентировавшая власть «сверху», и идея национального государства, вдохновлявшая проекты ее оппонентов. К 1917 году в российской истории был накоплен собственный значительный опыт проблематизации национального демократического государства и опыт политической борьбы за демократию.
В отличие от демократий в традиционных культурах доиндустриального общества, демократий участия, демократии в посттрадиционной культуре являются представительскими. Одна из важнейших проблем представительской демократии — обеспечение гарантий того, что представители действительно исполняют волю народа. В демократии западного типа эта проблема получила решение в системе разделения властей.
Строительство советского государства понималось как создание подлинной демократии, демократии трудящихся в отличие от «мнимой демократии» западного капиталистического общества, в которой власть принадлежит собственникам капитала. Следствием идеологии подлинной демократии стала идея объединения власти, решение которой было найдено в советах, как системе демократических органов власти. Идея «демократии масс» и легла в основу образа советского общественного здания.
Исследователи советской архитектуры писали о трудностях, связанных с поисками архитектурных форм новых общественных зданий — «представления о зданиях для трудящихся было самым общим» [635] . Между тем представление об ансамбле функций общественного здания и об основных «группах помещений», сложилось на удивление быстро.
Новый тип здания «вырос» из агитационной работы — при всей ее патетике, при всей эмоциональности, пронизывавшей художественную жизнь первых лет Октября, это была в высшей степени рационально организованная деятельность. Опорными пунктами Советов, еще в период Февральской революции были агитпункты, красные уголки, «политдома», которые организовывались в самых разных помещениях — в бывших казармах, бараках, избах, в т. ч. и в бывших народных домах, возникших еще в дореволюционное время. Таких опорных пунктов было достаточно много, но население огромной страны не жило мирной стационарной жизнью, а все пришло в движение. Организация специальных помещений для агитационной работы была, прежде всего, связана с сетью железных дорог, по которым перемещались огромные массы людей.
В фондах Российской Национальной библиотеки сохранились типовые чертежи временных агитационных помещений при вокзалах [636] . Временными они были не потому, что их ставили на время, — они были временными для тех масс красноармейцев и беженцев, которые, оказывались на железнодорожной станции. В типовых чертежах предусмотрены «агитбараки» на 200, 500 и 1000 человек — вместимость измерялась емкостью зала — кинозала и одновременно зала для общих собраний. Кроме зала в агитбараках предусматривалось устройство библиотеки-читальни, школа или комнаты для занятий, чайной или буфета, комнаты актива. Здесь представлена практически полная структура будущего «советского дворца».
Если одна особенность агитации за новую жизнь — массовость, то другая — рациональность ее организации, способной эффективно охватить разные категории населения. Представляется неслучайным, что первые типовые решения общественных зданий связаны с железной дорогой. Железная дорога была к моменту революции, одной из наиболее индустриально развитых отраслей, здесь давно и прочно утвердились стандартизация. Стандартное строительство на железной дороге достигло такого размаха, какого в то время не было ни в одной другой отрасли и уж, конечно, не было в архитектуре жилых и общественных зданий. Типовые проекты «агитбараков» по существу продолжали типовое проектирование станций, складов, депо и других необходимых железной дороге строений.
Наряду со стационарными агитационными точками уже в годы Гражданской войны организовывались «подвижные универсальные советские учреждения» и «плавучие народные дома» — агитпоезда, агиттеплоходы и даже агитповозки [637] . Их структура сложилась тоже довольно быстро, а, сложившись, дала законченный набор необходимых помещений будущего клуба.
Как писал один из авторов сборника о деятельности агитпоездов, первый такой поезд состоял из административного вагона и библиотеки. Все последующие формировались уже как целая система «отделов», способных обеспечить разнообразную работу. Агитпоезда «Октябрьская революция», «Красный Восток», «Красная Кубань», отправлявшиеся по территориям, только что занятым Красной армией, имели в своем составе целый политотдел, состоявший из инструкторского и агитационно-лекторского подотделов, информационный отдел, бюро жалоб, отдел «Роста», кинематограф, литературный склад и магазин. И во второй половине 1920-х, уже после Гражданской войны, по Волге ходили баржи-клубы, обслуживавшие пристани и команды судов. Это было целое направление клубной работы, со своей методикой деятельности и организационной структурой, впитавшей опыт «передвижных» клубов первых послереволюционных лет и опыт стационарных «мирных» клубных учреждений [638] .
Агитпоезда и агитпароходы начала 1920-х были оснащены радиостанцией, внутренней телефонной связью, которую можно было подключать к городской сети в местах остановок. Некоторые имели в своем составе театр с особо подобранным репертуаром, способный выступать на любой сцене, а, чаще и вовсе без сцены, показательные мастерские, амбулатории, передвижные выставки.
Особое внимание уделялось техническому оснащению агитпоездов — они имели киноустановку, гудки с музыкальными мелодиями, светящиеся и меняющие цвет агитационные надписи. Существовало даже представительство за границей для закупки кинолент, пленок и «всякого кинографического материала». Агипароходы были «усилены» вспомогательным транспортом — мотоциклами, велосипедами, иногда автомобилями. Возможно не каждый раз «подвижное учреждение» было оснащено полностью, часто слышны сетования на нехватку то одного, то другого оборудования. Но даже в усеченном виде они «поражали воображение» местных жителей, что учитывалось как существенный агитационный эффект.
И все же предмет особой гордости в подвижной агитации составляла не техническая оснащенность, но «пролетарская тейлоризация» — сама организация просветительской работы, построенная на профессионализме, специализации и системном подходе. Все это позволяло «в наикратчайший срок, без лишних усилий и приемов достигнуть наибольших результатов» [639] .
Структура подразделений «подвижных» клубов была ориентирована не только на пропаганду, но и на диалог с населением — жалобы, поступившие в бюро агитпоезда или агитпарохода, анализировались, служили материалом для оргвыводов, помогали быстро реагировать, менять формы работы и само содержание. Передвижные клубы, конечно, «производили впечатление» и одновременно реально помогали и партактиву, и населению.
Организация агитационной работы в первые годы Советской власти преемственна по отношению к формам просветительской деятельности, которую вели еще в XIX веке народники, по отношению к методам православного просвещения XIX века [640] , к деятельности народных домов. Был собран весь предшествующий опыт, использованы все известные формы агитации и просвещения и развернуты в сторону массового охвата населения страны. В том числе были взяты на вооружение приемы стандартизации там, где это возможно, и гибкость, подвижность там, где стандартизация не срабатывает. В политдомах, агитбараках, агипоездах могли читать лекции, проводить митинги, показывать кинохронику, а могли играть в политдомино [641] или вести индивидуальные беседы — для каждой категории населения и для каждой проблемы искались свои формы работы.
Строительство клубов — «очагов новой культуры» — началось во второй половине 1920-х годов. К этому времени общая структура клуба не просто сложилась, но была детально проработана.
В 1937 году, когда в журнале «Архитектура СССР» подводились итоги двадцатилетнего развития архитектуры, Я. Корнфельд так сформулировал особенности советских общественных зданий, «дворцов социалистической культуры»: «Важнейшим элементом, характеризующим общественные здания советской демократии, стал большой зал собраний. Он приобрел центральное значение не только в общественных зданиях клубов, дворцов культуры, дворцов труда, но стал неотъемлемой частью зданий государственного управления — домов советов, домов промышленности, домов правительства и других» [642] .
Зал собраний был основным пространственным и содержательным ядром советского общественного здания, точнее система залов: большой зал, предназначенный для общих собраний, митингов, празднеств и малый зал для собраний актива, т. е. уполномоченных представителей. Если на заре модерна формирование общественных зданий шло от дворца и храма, то общественные здания советской культуры своим прототипом имели театр.
Зал в общественном здании — это центр организационно-массовой работы, само общественное здание — центр организационно-массовой работы завода, городского района, целого города — «эпицентр» массовых демонстраций и уличных шествий [643] . При проектировании клубов и рабочих дворцов часто предлагалось устраивать балконы, с которых ораторы могли бы обращаться к митингующим и демонстрантам [644] . Этим объясняется пристрастие к балконам в архитектуре конструктивизма — небольшим и в бытовом отношении неудобным. Надо помнить, что балконы проектировались как трибуны, связывая общественное здание и его зал собраний с массовым уличным митингом.
Общественные здания 1920-х 1930-х годов мыслились как театры массовых действ, разворачивающихся одновременно или попеременно внутри и вокруг здания, с участием колонн демонстрантов, зрителей амфитеатра, актеров и организаторов. Таковы театр массовых действий в Ростове-на Дону, синтетический театр в Свердловске, цирк в Иваново-Вознесенске. Проектировались общественные здания с подвижными стенами, пандусами, ведущими на сцену — множество художественных и технических решений было связано с возможностью объединить зал собраний и площадь, дать возможность массовому митингу или шествию войти во дворец и в залы заседаний. Проблема архитектурной организации массовых митингов и объединения всего народа и его уполномоченных представителей достигла при проектировании Дворца Советов 1931–1932 гг. Способность вместить массовую аудиторию была одним из важнейших требований к советскому общественному зданию, своеобразным творческим императивом, требовавшим технических и художественных решений.
Идея демократического зала достигла кульминации в проектировании Дворца Советов. В залах дворца требовалось обеспечить «кратчайшее расстояние от трибуны до мест» [645] , «возможность разместить наибольшее количество людей в наикратчайшем от мест президиума расстоянии» [646] . Особенно важно это было для Большого зала на 15 000 (затем и на 20000) человек. С малым залом на 6000 человек справиться было проще — за плечами был опыт проектирования дворцов труда и рабочих дворцов с залами на 1200 человек (Дворец Труда в Иваново-Вознесенске) [647] , 3 500 человек (Дворцы Труда в Ростове на Дону и Екатеринославле) [648] , 3–4 000 человек (дворец Труда в Петрограде) [649] , 8 000 человек (Дворец Труда в Москве) [650] . Большие залы дворцов труда и рабочих дворцов словно бы превращались в Малый зал Дворца Советов.
Желательное расстояние от места в амфитеатре до места оратора в залах Дворца Советов не было определено, но расстояние в 118, 90, 85 м критиковалось как недопустимое, а сокращение до 80 и 75 м горячо приветствовалось [651] . Архитекторы проектировали зал, в котором в котором каждый все видит и слышит, каждый участвует.
Идея равенства участников съезда, президиума и делегатов съезда, съезда и трудящихся, оратора и аудитории, как и сама проблема огромного «демократического зала», решалась одновременно и как архитектурная, и как техническая проблема. Помимо трансформирующихся залов предлагалось «проектировать изображение докладчика на демонстрационную плоскость методом телевидения» (проект АСНОВА) [652] , по идее Н. Ладовского это давало возможность усилить не только голос оратора, но и жест [653] . Часть этих предложений была осуществлена значительно позже.
В зале собраний и зале массовых действий в полной мере проявился принцип единства власти в форме пространственного объединения народа-суверена и его представителей — съезда, совета, актива.
Зал собраний был главным, но не единственным местом, предназначенным для организационной массовой работы в структуре общественного здания. Надо заметить, что проблема организации массового общества решалась по обе стороны советской границы. И в капиталистическом, и в социалистическом мире формировался профессиональный подход к этой деятельности, накапливался опыт, отрабатывались методы и приемы. Другое дело, что цели организационно-массовой работы были принципиально разными.
В капиталистическом мире, главными ценностями которого является прибыль, массовый досуг в большинстве случаев организовывался как праздность, как передышка в непрерывном и изнурительном физическом труде, как возможность на время перейти в другой, более высокий социальный статус. В социалистическом государстве, где главной ценностью было построение общества на основе внеэкономических ценностей, массовый досуг организовывался как творчество — созидательная духовная работа по самовоспитанию, самообразованию и преобразованию мира. Организация массового досуга как культурно-просветительской деятельности составляла важнейшую государственную задачу.
Организация массовой деятельности понималась не только как массовый митинг, но и как организация просвещения, образования, творческого досуга. Ей была отведена клубная часть дворцов, включавшая лекционные залы, библиотеки, читальные залы, комнаты занятий, красные уголки, музеи. Клубная часть была не только в клубах и дворцах культуры, но и административных зданиях — домах и дворцах госпромышленности, дворцах труда, в жилых домах — домах-коммунах и домах специалистов, рабочих общежитиях, в дворцах спорта и кинотеатрах, санаториях и домах отдыха.
В общественных зданиях 1920-х годах предусматривалась «кружковая зона», которая понималась как место свободного общения, самоорганизации трудящихся. В 1920-х годах под кружком понимался временный творческий коллектив, возникший по инициативе «снизу» в ответ на какие-то наболевшие, острые, в том числе творческие задачи, требующие срочного решения. Заседания в кружках не были постоянными и регулярными — столько, сколько нужно для решения конкретного вопроса, и тогда, когда нужно. Кружковая деятельность как выработка «общественного мнения рабочего» [654] и систематическое образование (политическое, производственное, творческое) четко различались.
В дальнейшем кружковая работа стала аналогом учебных занятий, и различия между кружковой и клубной работой становилось все меньше. Но пространство самоорганизации внутри общественного здания осталось — комнаты отдыха, фойе, рекреации проектировались как «зоны свободного общения», неорганизованного досуга. Их необходимость диктовалась пониманием того, что не все проблемы решаются путем организации. Для того чтобы массовая работа была успешной, необходимы усилия обеих сторон, требуется гибкое сочетание пропаганды, агитации, убеждения и доверия, надежды, готовности воспринимать.
Зоны общения, уютные и красивые, были местами, куда человеку хотелось бы придти запросто. В 1920-х годах для привлекательности часто было достаточно электрического освещения и тепла в здании клуба, но уже и тогда клубам предлагалось устраивать такие места, где человек мог бы просто отдохнуть. В 1930-х годах проектировались фойе и зимние сады. Славился своим зимним садом дворец культуры Пролетарского района Москвы [655] . Во дворце культуры им. Ленсовета в Ленинграде было устроено два зимних сада — один в продолжение фойе большого театрального зала, другой — между малым залом и клубным сектором [656] .
Общественным зданиям рекомендовалось иметь справочные бюро, куда каждый мог обратиться с любым вопросом о его работе, о внутренней жизни [657] , и бюро жалоб, куда можно было обратиться за помощью в решении бытовых, производственных или иных проблем.
Кроме того, советское общественное здание включало развитый хозяйственно-бытовой сектор: от столовых и амбулаторий до квартир и гостиничных комплексов. Это связано с рядом обстоятельств. Отчасти это было использованием опыта народных домов, где чайные и буфеты служили привлечению публики. Отчасти — следствием разрухи первых послереволюционных лет. В клубе рабочий мог найти не только книгу и слово, но горячий чай, медицинскую помощь, а иногда и кров [658] . Но не менее важным было требование идеологического порядка — обеспечить нормальные условия труда, даже «высшую степень комфорта» [659] тем, кто обеспечивал работу общественного здания. Они такие же трудящиеся, как и те, кто приходит в клуб. Отсюда — квартиры дворников, истопников, уборщиц «в соответствии с санитарно-гигиеническими нормами», просторные подсобные помещения, гримерные для участников театральных постановок и т. д. Административные здания, дома госпромышленности, дворцы и дома труда, административные здания профсоюзов, включали целые гостиницы для командировочных, столовые, фабрики кухни.
Надо отметить, что такая структура общественного здания свойственна не только клубам, домам и дворцам культуры, дворцам спорта или дворцам пионеров. Любое общественное здание создавалось по этой схеме и включало систему залов; клубную часть с библиотеками, читальными залами, лекторием, спортзалом; места свободного общения — фойе, «кулуары», рекреации, зеленые сады; хозяйственно-бытовой сектор. Другое дело, что в зависимости от доминирующей функции общественного здания одни части могли быть больше, другие меньше. Более того, не только общественные, но и жилые здания 1920-х–1930-х годов включали общественное пространство.
В доме Политкаторжан на бывшей площади Революции в Ленинграде, ныне Троицкой, были общая столовая, детские комнаты (сейчас детский сад), медпункт, механическая прачечная, магазин. Культурный сектор включал библиотеку-читальню, музей каторги и ссылки, состоявший из нескольких зал, общие комнаты-гостиные, прогулочную террасу, выходившую на набережную Невы, солярий на крыше. Был в доме зал общих собраний [660] . Подобным образом был решен дом б. общества политкаторжан в Москве (арх. бр. Веснины) с развитым общественным сектором, залом собраний и библиотекой [661] .
Универсальность была чертой не только общественного здания, сложившегося в советской культуре, но и вообще советского учреждения, предприятия. Б.В. Марков, отмечал, что любое советское предприятие выполняло «организующие жизнь функции <….>, там распределялись путевки в санатории, жилье и разного рода премии. Но главное — это, конечно, собрания (комсомольские, партийные, трудовые и т. п.), на которых обсуждались не только производственные, но в основном идеологические, политические и даже семейные проблемы» [662] . В основе такой особой формы предприятия, полагает Б.В.Марков, лежал особый, внеэкономический, принцип взаимоотношений, основанный на «жертве» и «даре». Рабочие приносили себя в жертву обществу и получали ответный дар в форме «прожиточного минимума». Основной причиной сложения такой ситуации он считает, во-первых, опыт крестьянской общины как специфической формы коллективного существования, во вторых, опыт православия и христианского подвижничества.
С.Г. Кара-Мурза полагает, что специфические условия индустриализации в Советской России — индустриализации в стране с подавляющим большинством крестьянского населения, проводимой в рамках государственной программы — привели к тому, что основные черты общинного уклада оказались перенесены на предприятие. Промышленное предприятие СССР «не стало чисто производственным образованием. Оно было, как и община в деревне, центром жизнеустройства. Поэтому создание на самом предприятии и вокруг него обширной системы социальных служб стало вполне естественным процессом» [663] .
«Советское учреждение», «советское предприятие» — особый социальный институт. «Советский строй породил необычный тип промышленного предприятия, в котором производство было неразрывно (и незаметно!) переплетено с поддержанием важнейших условий жизни работников, членов их семей и вообще «земляков». Это переплетение, идущее от тысячелетней традиции общинной жизни, настолько прочно вошло в коллективную память и массовое сознание, что казалось естественным. На самом деле — это особенность России» [664] .
Советское предприятие построено, считает С.Г. Кара-Мурза по модели семьи, «ойкономии» (К. Поланьи), в которой получение минимума жизненных благ составляет «естественное право» человека. В ней действуют неэквивалентные отношения перераспределения, в том числе от сильного к слабому, от трудящегося к иждивенцу, в отличие от капиталистического предприятия, построенного на модели рынка, на отношениях купли продажи и эквивалентного обмена.
Непроизводственные направления деятельности любого советского предприятия С.Г. Кара-Мурза классифицировал в соответствии потребностями витального, т. е. жизнеобеспечивающего характера [665] . Это общественное питание (не только организация столовых, но и сети подсобных хозяйств, не всегда формализованное шефство над колхозами и совхозами, организация дачных участков для работников предприятия); жилищно-комунальные услуги (строительство жилья, строительство и содержание сети водоснабжения и канализации, тепло и электростанций, газоснабжения); охрана здоровья (сеть поликлиник и врачебных пунктов на предприятии, дотации лечебным учреждениям, строительство и содержание лечебно-профилактических и оздоровительных учреждений, организация профосмотров), организация сети детских учреждений (детских садов и яслей, пионерских лагерей, которые не только решали проблемы детского оздоровительного отдыха и позволяли женщине включиться в трудовой процесс, но и занимались социализацией детей, «включали их в орбиту предприятия, на котором работают родители, в отношения поколений этой «общины»). Ставшие привычными для советских людей, дома культуры и стадионы в большинстве своем поддерживались промышленными предприятиями и тесно с ними связанными профсоюзами.
Советское предприятие, воспроизводившее общинный уклад жизни, и тип универсального общественное здания — типологически близкие феномены советской культуры. Не случайно шел постоянный обмен метафорами: дворцы культуры могли назвать культурным Днепростроем, дворец пионеров — «Магнитостроем внешкольной работы» [666] , спортивный комплекс или театр — культурным комбинатом [667] , санатории и дома отдыха «фабриками здоровья» [668] или «цехами здоровья» [669] и т. д., а фабрики и заводы — «новыми Парфенонами», посвященными «культу труда» [670] .
Конечно, не каждый клуб назывался дворцом культуры и не каждое здание министерства дворцом промышленности. Я. Корнфельф, характеризуя тип советского общественного здания, «дворца социалистической культуры», отмечал, что это здания, построенные по индивидуальным проектам [671] .
Если типовые проекты клубов и домов культуры отвечали задаче массового охвата населения культурно-просветительской работой, то дворцы проектировались как идеологические доминанты, призванные репрезентировать, во-первых, лицо советской демократии, во вторых, созидательный потенциал советской власти. Из знаменитой речи С.М. Кирова на I съезде Советов, когда прозвучало предложение о строительстве Дворца Советов (1922): «О нас много говорят, нас характеризуют тем, что мы с быстротою молнии стираем в лица земли дворцы банкиров, помещиков и царей. Это верно. Воздвигнем же на месте их новый дворец рабочих и трудовых крестьян, соберем все, чем богата советская страна, вложим все наше рабоче-крестьянское творчество в этот памятник и покажем нашим друзьям и недругам, что мы … способны украсить грешную землю такими памятниками, которые нашим врагам и не снились» [672] .
По существу любое крупное общественное здание проектировалось как здание-памятник — Октябрьской революции, Труду, Рабочему. Дворцы Труда, дворцы рабочих, возникали в крупных городах, крупных промышленных центрах и активно работали, не дожидаясь специальных зданий — в зданиях дворянских собраний (Дворец Труда в Москве, он же Дом Союзов, дом рабочих в Калуге), во дворцах членов императорской семьи (Дворец Труда в Петрограде), в богатых особняках или доходных домах (Новосибирск, Владивосток, Омск), в бывших монастырях (Дом рабочих Нижнего Новгорода в здании б. Сорокинского подворья) [673] . Имя «Дворцов Труда» носили рабочие клубы Вятки, Новгорода. Порой в этих дворцах самым монументальным было имя.
Кроме дворцов и домов труда известны дворец народов [674] , дворцы Революции (Смоленск) [675] , рабочие дворцы (Севастополь, Новосибирске), дворцы и дома Ленина, дома Ильича (Курск, Новосибирск, Сормово) [676] . Среди первых, построенных по специальным проектам — Дворец Рабочего в Харькове.
Рабочие дворцы 1920-х годов и были универсальными общественными зданиями, поглотившими все возможные разновидности общественных пространств, сложившихся в культуре модернизма. Они были одновременно и клубами, и учебными заведениями (там работали народные или пролетарские университеты), театрами, выставочными залами, и в то же время административными центрами советов депутатов, народных комиссариатов, профсоюзов. В них проектировались столовые и фабрики-кухни, квартиры для обслуживающего персонала, гостиницы.
В дальнейшем произошла специализация общественных зданий, и появились дворцы и дома культуры, дворцы и дома спорта, театры и кинотеатры, дворцы и дома советов, наркоматов. Но они сохраняли универсальность структуры, предполагавшую различные формы организации и самоорганизации не только массовой деятельности, но самой жизни большого коллектива.
Строительство крупных общественных зданий на протяжении всей советской истории было приурочено к революционным юбилеям и праздникам. Так, в 1967 году, в год 50-летия Октябрьской революции, были открыты несколько десятков дворцов спорта, дворцов культуры, дворцов пионеров, учебные здания, кинотеатры, гостиницы, вокзалы, торговые центры в разных городах страны, во всех союзных республиках [677] . К 1970 году, к 100-летию со дня рождения В.И. Ленина, был построен Ленинский мемориал в Ульяновске — комплекс с универсальным зрительным залом, дворцом культуры и дворцом пионеров, музеем. К 100-летию Ленина был открыт новый общественный центр в разрушенном землетрясением Ташкенте с домом Советов, домом Совета Министров, музеем Ленина [678] .
В крупных общественных сооружениях 1960-х годов, т. н. универсальных зрелищных сооружениях, были реализованы многие идеи и замыслы массового «демократического зала», предложенные еще в 1920-е — 1930-е годы. Кремлевский дворец съездов, дворец искусств в Ташкенте, Концертный зал «Октябрьский» в Ленинграде, дворец им. В.И. Ленина в Алма-Ате, дворец культуры «Украина» в Киеве были предназначены для заседаний центрального органа власти (съезда Верховного Совета, съезда компартии, республиканских, городских, всесоюзных съездов), служили для проведения крупных мероприятий (конгрессов, совещаний) республиканского, государственного, международного уровня и одновременно как универсальные зрительные залы многоцелевого назначения.
Советское общественное здание — «дворец социалистической культуры» — стало своеобразным итогом архитектурной типологии эпохи модернизма. Советский дворец формировался как объединение всего ансамбля общественной деятельности в одном архитектурном сооружении. Идеология «подлинной демократии», «демократии трудящихся» была конституирующим моментом в сложении структуры советского общественного здания и основной проблемой художественного образа. Об этой проблеме дальше и пойдет речь.
Редко какое произведение вызывало столь противоположные оценки как непостроенный Дворец Советов — «несбывшийся», как сказал бы А. Платонов. Процесс проектирования и строительства Дворца сопровождался воодушевлением и радостью от близящегося грандиозного свершения. Когда же программа строительства была свернута, о нем постарались забыть — объяснить отказ от «всесоюзного памятника» так же вдохновенно как еще недавно шло его создание, оказалось не под силу. В 1990-е, после распада Советского Союза, на волне «разоблачения» советской цивилизации был «разоблачен» и проект Дворца Советов. В череде конкурсов увидели дьявольскую интригу, желание скрыть за правилами игры тоталитарные решения и художественные компромиссы. Работа над созданием Дворца Советов была оценена в лучшем случае как мифотворчество, обнажающее архаическую природу советского строя — «Вавилонская башня коммунизма» [679] . В худшем — как абсурд или «коллективный невроз» [680] . Восстановление храма Христа Спасителя с широким сбором пожертвований и проникновенными объяснениями «кинозвезд» было интерпретировано СМИ как всеобщее покаяние за гордыню и наивность советской цивилизации.
Отношение к Дворцу Советов страдает излишней радикальностью и не идет ни в какое сравнение со здравыми оценками других не менее утопических и тоже неосуществленных проектов.
Одной из особенностей Дворца Советов является длительность процедуры конкурсного отбора, которую можно рассматривать как художественную стратегию состязания, важную для характеристики художественной культуры модернизма.
Как известно, традиционная культура знала и принцип диспута, и реальные споры, но в процессе модернизации состязание приобрело качественно иной характер [681] . В традиционной культуре спор, борьба не являются стратегиями познания, тем более, бесконечного и безграничного, но испытанием, в котором истина открывает себя человеку. В новоевропейской культуре состязание приобрело иное качество. В состязании родилась фигура автора, феномен произведения искусства, была поставлена проблема новаторства. Автор в культуре модерна находится в состязании не только с современниками, но с великими предшественниками, подобно Брунеллески, состязавшемуся при создании купола Санта Мария дель Фьоре с Аполлодором Дамасским, архитектором Пантеона, и даже с самим Творцом, создателем небесного свода. Чем сильнее соперник, тем почетнее победа.
Идея состязания питала широкую конкурсную практику Нового времени — от конкурса на рельефы дверей Флорентийского Баптистерия, до конкурса проектов нового здания Лувра, от состязания Леонардо и Микеланджело до конкурсов дипломных проектов в Петербургской Академии художеств. К концу XIX века любая сколько-нибудь значительная художественная инициатива предполагала конкурсный подход, позволяющий выбрать лучшее решение из нескольких возможных. Собственно, идея состязания капиталистической и социалистической систем вполне адекватна стратегиям деятельности в эпоху модернизма.
Сам конкурсный процесс на проектирование Дворца Советов был продолжением и предельным развитием уже отработанной конкурсной практики. Организация конкурсов первого советского десятилетия в принципе продолжала дореволюционную традицию. Публиковалась программа конкурса (поначалу инициаторами выступали архитектурные организации — Московское архитектурное общество, Ленинградское общество архитекторов-художников), принимались проекты под девизами, затем публиковался список девизов-победителей, после вскрытия конвертов — фамилии. Изменения наступили в связи проектированием Дворцов Труда.
Во-первых, другим стал инициатор конкурса, так, конкурс на дворец Труда в Петрограде был объявлен Наркомпроссом. Во-вторых, увеличилось число этапов конкурса. Первый тур, открытый, как писалось в программах «с участием всех желающих», вел не к окончательному решению, но к уточнению конкурсного задания. Среди участников распределялись места, но ни один проект, сообщало жюри, не мог считаться окончательно удовлетворительным. По уточненному заданию проводился следующий тур — закрытый. Закрытый не от общественности — материалы широко публиковались, устраивались выставки конкурсных проектов, общественные обсуждения. Второй тур был «закрыт» для свободного поступления проектов, в нем принимали участие специально созданные бригады архитекторов или приглашенные мастера, работавшие по уточненному заданию. Второй тур мог быть заказным — работа по уточненному проекту заказывалась нескольким архитекторам.
Еще одно новшество. Жюри конкурсов, объявляемых архитектурными обществами, состояло из одних архитекторов, т. е. было профессиональным. Жюри конкурса на Дворец Труда в Петербурге отличалось разнообразием состава — два архитектора, два члена райсовета, два представителя от рабочих и два участника конкурса, отобранные голосованием соискателей [682] .
Все это повторилось в конкурсном процессе Дворца Совета, но как бы в увеличенном виде. Четыре этапа конкурса 1931–1932 года, два открытых, третий, получивший название «турнира мастеров», и четвертый — закрытые [683] . Премии распределены, в официальных изданиях подробно прокомментированы достоинства и недостатки каждого проекта. Проектные задания к каждому новому этапу уточняются, но удовлетворительного решения нет ни на одном этапе — проект Б. Иофана, победивший в четвертом туре, принят только за основу. Создана новая творческая группа из участников последнего конкурса, еще два года шла доработка, и только к февралю 1934 года проект был, наконец, утвержден.
Конкурс на проектирование Дворца Советов отличался от всех предыдущих не только количеством этапов — в нем отсутствовало жюри. Строительство главного здания страны не могло быть отдано во власть обычного жюри с его неизбежными личными вкусами и пристрастиями, с возможным желанием конкурсантов подстроиться под эти вкусы. Место жюри занял совет строительства. Он включал не 5–7 человек, как привычное конкурсное жюри, но около 70 авторитетных, хорошо известных лиц — архитекторов, писателей, художников, режиссеров, инженеров, политических деятелей. «Предполагалось, что такой разнообразный состав комиссии обеспечит широкий спектр возникающих при обсуждении проектов вопросов, и это послужит скорейшей выработке окончательных критериев при оценке подобного сооружения» [684] .
Все это, скорее, напоминает сформулированную для постиндустриального общества модель меритократии (Д. Белл) — власти людей, обладающих авторитетом, власти элиты, избранной не в ситуации выборов, где силен момент случайности, но самой жизнью. И даже не меритократии, но адхократии (Э. Тоффлер) — группы авторитетных специалистов, собранных для решения конкретной проблемы на определенный срок, необходимый для ее осуществления.
Экспертный совет в силу своего высокого положения, не столько социального, сколько научного и политического, был наделен правом окончательного решения и одновременно ответственностью за это решение. Как бы ни относиться к истории проектирования Дворца Советов СССР, ответственность за него лежит не только на Б. Иофане, но, в первую очередь, на Совете Строительства. Персональный состав его известен, и современным борцам с социалистическим наследием есть, кому предъявлять обвинения.
Изменения конкурсной процедуры были связаны с качественно новой постановкой задачи и требуют особых комментариев. Все крупные общественные здания Советской эпохи задумывались как здания — памятники. Среди самых известных проектов — «Памятник III Интернационалу» В. Татлина. Но, по существу, любое крупное общественное здание («дворец») проектировалось как здание-памятник — Октябрьской революции, Труду, Рабочему.
Исследователи неоднократно отмечали, что конкурсное проектирование первых лет советской власти отражало трудности поиска архитектурных форм [685] . В этой проблеме следует выделить две составляющие. Одна — функциональная («польза» по Витрувию) — формулировалась очень конкретно. Представления о зонировании пространств рабочих дворцов, дворцов культуры, административных зданий и Дворца Советов СССР, о необходимых группах помещений, их вместительности, кубатуре, принципам связи между собой, принципам поэтажного распределения помещений, представления о разделении людских потоков в каждом конкурсном задании были очень четкими.
Конкурсная программа Дворца рабочих в Петрограде 1919 г. задавала четыре основные группы помещений, функционально определяемых как 1). общественная жизнь; 2). наука и искусство; 3). место отдохновения; 4). спорт [686] . Для каждой группы был предусмотрен четкий состав отдельных залов, аудиторий, кабинетов, служебных помещений. Конкурсная программа Дворца Труда в Ростове-на-Дону предусматривала шесть взаимосвязанных зон: 1). большой зал со зрительной и сценической частью на 3500 человек; 2). большой концертный зал на 1000 зрителей; 3). малый концертный зал на 500 человек; 4). столовая на 1000 человек с возможностью посменного обслуживания 4000 человек в четыре смены; 5). клубная часть с библиотекой, аудиториями, комнатами кружков и секций, спортивным залом; 6). управление с кабинетами и жилыми помещениями для швейцаров, дворников, истопников, смотрителей [687] . Четко определялись пятна под застройку, возможность или нежелательность сноса соседних зданий, проблемы перепланировки городской территории. Определялась этажность, иногда содержались указания на состав материалов: «желательно подчеркнуть мощность и фундаментальность здания без применения дорогих материалов» предлагалось для Дворца Труда в Иваново-Вознесенске [688] .
Другая составляющая конкурсной программы — собственно художественная («красота» из витрувианской триады) — действительно формулировалась в весьма общих выражениях. Трудности были связаны исключительно с ней.
Этот подход закономерен, если подходить к нему не как к проблеме советского искусства, а как к проблеме модернизма. Это результат представлений о творческой свободе художника и об искусстве, ставшем в определенном смысле заместителем религии, монополизировавшем веру, истовость, страстность, пророчество [689] . Творческий замысел и художественное решение мыслятся автономными — они могут диктоваться только мерой гениальности или таланта, но не заказчиком. К началу XX века это неоспоримый художественный закон, основа представлений о творческом процессе. Требования к художественному облику новых дворцов и не могли быть сформулированы иначе, как только в самых общих чертах.
Из программы конкурса на составление проекта Дворца Рабочих в Петрограде: «Дворец Рабочих, как снаружи, так и внутри должен поражать широтой, светом и воздухом и отнюдь не должен подавлять психологически вошедшего своей грузность и тяжестью» [690] .
Из программы конкурса на составление проекта дворца Труда в Москве: «По своей обработке, как фасадов, так и внутренних помещений, Дворец труда должен иметь богатый, соответствующий своей идее вид, но выраженный современными формами, вне специфического стиля какой-либо прошлой эпохи».
Из программы конкурса на проект школы-театра им. Ленина в Сормово: «Здание должно быть ярко и монументально выраженным в духе культурных заветов вождя революции и по характеру тесно связанным с запросами рабочего центра» [691] .
Здание Дворца Советов СССР «должно соответствовать а). характеру эпохи, воплотившей волю трудящихся к строительству социализма, б). специальному назначению сооружения, в). значению его как художественно-архитектурного памятника столицы СССР» [692] .
Общая идеологическая задача ставилась как создание здания-монумента, отражающего «дух эпохи», и ее следует понимать не как слишком общую, но как исчерпывающую. Сама постановка вопроса была своеобразным результатом не только советского идеологического энтузиазма, но и научного искусствознания.
Так задачи художественного произведения никогда прежде не ставились. Памятники монархам не были памятниками монархиям или монархической идее как таковой, усыпальницы древних царей были усыпальницами, а храмы храмами. Значительно позже, благодаря эстетике, искусствознанию их увидели как памятники, воплотившие эпоху. Весь этот опыт предполагалось развернуть в другом направлении. Сама возможность такой постановки проблемы — создать здание как памятник эпохе — связана не только с сознанием высокой миссии искусства, но и с опытом искусствознания, умевшего посредством анализа художественных форм «прозревать» дух эпохи, с художественной практикой авангарда, легко формулировавшей дух эпохи в манифестах и декларациях. Средства художественной выразительности, которые благодаря авангарду приобрели самостоятельный характер, казалось, можно использовать как инструмент — для сознательно поставленной эпохальной задачи.
Если рабочие дворцы задумывались как здания — памятники, то Дворец Советов должен был стать памятником памятников, максимально воплощающим идею социализма. Она, конечно, могла быть конкретизирована и конкретизировалась. Дворец Советов должен был стать памятником Октябрьской революции, памятником В.И. Ленину, памятником первой пятилетке, успехам индустриализации, к 1957 году еще и памятником победе в Великой отечественной войне. Но каждая веха в отдельности не заменяла идею социализма, а все вместе взятые ее не исчерпывали.
Художественный образ Дворца Советов СССР вместе со всем советским искусством пережил три крупных стилистических этапа: радикальное новаторство конкурсных проектов 1931–1932 года, итог советского конструктивизма и функционализма; победа монументального историзма на конкурсе 1934 года; рационализм проектов в конкурсе 1957–1958 годов. Каждый этап был связан с отрицанием непосредственно предшествующего художественного опыта, что не отменяет их типологической общности.
Этапы эволюции советского художественного процесса соответствовали не столько идеологическим «директивам», сколько и директивы, и творчество вместе взятые соответствовали общему (мировому) художественному процессу XX века. Его типологическим признаком является массовая культура, которая может быть конкретизирована как проблема массового вкуса, массового зрителя (потребителя), как поиск компромисса между элитой и массой. Динамика художественных форм была ответом, точнее, ответами на неустранимую реальность массовой культуры.
Разделение архитектуры на стиль тоталитарных государств и ар-деко демократического Запада вряд ли оправдано, особенно с точки зрения типологического подхода. В сложении этого историографического стереотипа сыграли свою роль сами архитекторы, много писавшие и говорившие в то время, когда принято было радикально отмежевываться от идеологически враждебного искусства. Увлечение концепцией тоталитарного искусства, как антитезы искусству либерально-демократических государств, только усилило представление о разрыве. А.В. Иконников настаивал, что в архитектуре США, Запада и СССР больше сходства, чем различия, тогда как идеологические программы, стоявшие за художественными проектами, были подчас полярными: «Кажущийся парадокс лишний раз показывает свойство формального языка архитектуры: его знаки не имеют стабильной связи со значениями. Конкретное значение зависит от контекстов культуры и идеологии. <…> Моменты сходства в неоклассицизме второй волны в разных странах зависели от того, что он создавался как архитектура для масс, встраивался в массовую культуру» [693] .
Художественный процесс XX в культуре модернизма связан с проблемой массового зрителя, неискушенного в рафинированных выкладках художественной науки, и поисками компромисса между искушенным творцом и массовым зрителем. Рефлексия по поводу массовой культуры в эпоху зрелого модернизма была уделом элиты и располагалась между двумя полюсами — от оптимизма и надежды до негодования и скорби. Анализ массовой культуры вел к двум основным художественным стратегиям. Одна — попытка руководить массой, просвещать ее, попытка улучшить массовый вкус и приблизить его к уровню элиты. Другая — популистская — спуститься вниз к массе, заговорить на понятном ей языке. Обе стратегии существовали параллельно и во множестве вариантов.
Важным симптомом доминирования той или иной стратегии является отношение к традиции. Элита, в том числе творческая, художественная, претендовала на роль субъекта традиции, она чувствовала в себе способность бороться с отжившей традицией, развенчивать ее и двигаться по пути прогресса. Это право было ей предоставлено всей историей модернизирующейся культуры. Масса понималась объектом традиции, она укоренена в предрассудках и прецедентах, нуждается в руководстве. Стратегии просвещения и популизма преломлялись в архитектурном процессе в отношении к историческому наследию, к работе с историческими формами.
Советский авангард, связанный с принципиальным отказом от исторического наследия, был, по словам Хайта, «высоким стилем», утопической этико-эстетической программой, романтической в своем пафосе попыткой мобилизации массы средствами художественной формы. Формы как таковой. Зрителя предполагалось переделать, научить видеть, чувствовать и, в конечном итоге, жить иначе.
Монументальный историзм был популистской попыткой совместить современность (в области архитектурной массы, трактовки ордера и других стилистических элементов) и традиционность (изобразительный декор, узнаваемые образы и формы) [694] . Попыткой вернуться к хорошо известным, «популярным» образам и формам.
Рационализм 1960-х осмыслялся как стилистика индустриального строительства, ставшего, наконец, реальностью, и шире — как стилистика эры невиданного технического прогресса. «Суровый стиль» исповедовал «простоту и лаконизм архитектурных форм», играл «композиционными акцентами», «контрастными сочетаниями объемов», постулируя собственную выразительность типового проектирования и стандартизации, уверенный в возможности «творческого подхода к типовой застройке по комплексным проектам» [695] . В это время советское массовое общество стало массовым образованным обществом. Архитекторы, обратившиеся к «высокому стилю» пионеров «современной архитектуры», находили отклик у адресата– массовой технической и гуманитарной интеллигенции.
И в том, и в другом, и в третьем случаях архитекторы работали с формой, пост-фактум наделяя ее идеологическим содержанием. Но выносившийся каждый раз вердикт, о том какие формы отвечают идее социализма, остался открытым.
Идеология была действенным моментом не художественной формы, но самой сути конкурсного процесса. Идея демократии была воплощена и самом процессе проектирования, к которому были приглашены все – профессиональные архитекторы и широкая общественность, свои и зарубежные мастера. «…Необходимо отметить, что на этом конкурсе впервые выступили в области архитектурного проектирования рабочие изобретатели, в предварительном просмотре впервые приняла участие широкая рабочая общественность, превратившая этот конкурс в первый массовый конкурс и, наконец, этот конкурс подвел первые итоги развитию отдельных группировок и направлений в советской архитектуре» [696] .
Как известно, ни один из предложенных проектов второго (открытого) тура конкурса 1932 года не был признан окончательным, но были распределены премии, опубликованы премированные проекты. Определить лучший проект действительно трудно, нелегко объяснить, скажем, почему проект Э. Гамильтона получил высшую премию, а проект В. Щусева вторую. Складывается впечатление, что принцип премирования тоже был подчинен идее демократии равенства — и свои, и иностранные архитекторы, и академики, и студенты, и «внестилевые» решения, и стилизаторские. Премиями отмечено все .
Дело было не в том, чей проект окажется лучше, главным был собрать все лучшее из всего спектра возможностей. Не только лучших целостных решений комплекса Дворца Советов, но и отдельных его составляющих, вплоть до устройства складного стула, предложенного рабочим-изобретателем. Тем самым была коренным образом переосмыслена идея состязания — не соревнование, конкуренция, но сотрудничество, кооперация, коллективное творчество. И не только профессионалов, но всего общества и даже всего мира. Цель его — не победа одного или нескольких и поражение остальных, но «отсев ценных находок и верных мыслей» [697] , выбор наилучших решений и синтез наилучших предложений.
Программа создания Дворца Советов строилась в координатах научного подхода индустриальной эпохи: была ориентирована на коллективные усилия ученых в пределе всех научных специальностей, на комплексный подход к решению идеологических, эстетических, технических задач. «Характер задания, его особенности ставят перед строителями настолько необычные задачи, что разрешение их какой бы то ни было отдельной группой лиц невозможно». Требуется сотрудничество «архитекторов, инженеров, конструкторов, живописцев, скульпторов, режиссеров, артистов, театральных механиков, врачей-гигиенистов и пр.» [698] .
Сама неосуществленность Дворца Советов была в некотором смысле предрешена. Построить памятник по проекту Б. Иофана, В. Гельфрейха и В. Щуко технически было возможно. Осуществлению помешала не только война, этому противилась сама концепция. Учет всех возможных решений, подразумевающий не только прошлое, но весьма динамичное настоящее и будущее, в принципе, не может быть завершен, но может разворачиваться как длящееся проектирование.
Строительство дворца Советов превратилось, по существу, в целую отрасль индустрии. Даже на волне «разоблачения» советского искусства никому не приходит в голову отрицать, что строительство оно сыграло большую роль в развитии науки и техники. Задача стимулирования инженерной и конструкторской мысли была заложена в конкурсную программу — художникам, архитекторам предлагали мечтать, а инженерам осуществлять технически дерзкие идеи.
Были созданы новые сверхпрочные марки стали [699] и бетона [700] , были найдены решения акустических проблем и созданы высокоэффективные акустические материалы (и вообще создана архитектурная акустика как особое научное направление) [701] , были открыты новые месторождения мраморов и гранитов, были разработаны методы стандартизации строительства, позволившие перейти в конце 1950-х годов к индустриальному строительству жилья. Сталь марки ДС использовалась во время войны для танковой брони, из разобранного каркаса начатого Дворца ремонтировали и строили железнодорожные мосты, из них же делали противотанковые «ежи», которые защищали подступы к столице и стали эмблемой военной Москвы. Мраморами и гранитами из новых месторождений отделаны залы московского метро. И это только малая, лежащая на поверхности, часть технических достижений, вызванных решениями идеологических задач.
Заместителем Дворца Советов стало новое здание МГУ на Ленинских горах — дворец науки [702] . При его сооружении, как и при сооружении других московских высоток 1950-х годов, использовались методы, строительные материалы и конструкции, найденные в ходе проектирования и строительства Дворца Советов [703] .
Версией Дворца Советов СССР стал Кремлевский дворец съездов, построенный в 1959–1961 гг [704] . В статьях и книгах, появившихся вместе к его открытию, эта связь не обсуждается. Тем не менее, стилистический облик Кремлевского дворца съездов явно создан по результатам конкурсных проектов Дворца Советов 1957–1958 годов [705] . Короткий срок строительства (полтора года), которое велось одновременно с проектированием, стал возможен благодаря уже отработанным методам, благодаря научным открытиям и усовершенствованиям в области материалов и строительной техники. Коллективное авторство дворца съездов, как и коллективное авторство проектных институтов и мастерских послевоенного времени — стало реализацией конкурсной идеи Дворца Советов.
Дворца Советов нет и одновременно он есть — все то, что представляет собой корпус памятников социалистического реализма, это части большого целого, грандиозного «синтетического произведения искусства», центром которого должен был стать Дворец.
Синтез искусств — важнейшая категория советского искусствознания, понятая как центральная проблема теории искусства и художественной практики. В остроте ее постановки сквозит «большой нарратив», как типологическая черта культуры модернизма в целом. В традиционной культуре проблема синтеза искусств не стояла, поскольку искусство не было автономной сферой деятельности, средства художественной выразительности не обладали самостоятельной ценностью, а языки искусств не были проблематизированы. Синтез искусств в средневековом соборе или античном акрополе, который видели и анализировали искусствоведы, был задан внехудожественными целями произведения.
Постановка проблемы целостного произведения искусства возникла тогда, когда художественная деятельность оказалась подвергнута анализу, расчленена на специфические не сводимые друг к другу языки искусств. На этапе раннего Нового времени роль большого целого для искусства играла универсальная теория искусства. Она исполняла роль традиции, модернизированной, но все же еще традиции, в которой категории добра, истины, красоты по прежнему заданы извне. Не случайно именно на этом этапе возникли «большие стили» — в духе еще не остывшей традиции, но на новом этапе художественного метода. Вся эпоха романтизма прошла под знаком поиска синтеза искусств, поиска целого, неуклонно расползавшегося под расчленяющим скальпелем рациональности. Попыткой достичь синтеза, целостности искусств, единства искусства и жизни был стиль рубежа веков — ар-нуво, сецессион, стиль модерн.
Проблема синтеза искусств как преодоления утраченной целостности, была понятна советским художникам и искусствоведам. М. В. Алпатов говорил, что в отношении египетского искусства такая постановка вопроса неправомерна, поскольку искусство не отделено от культа, религия от повседневности [706] . Он полагал, что поиск синтеза начинается в античной Греции, предвосхищая в некотором смысле Т. Адорно и М. Хоркхаймера, начинавших историю европейской модернизации с рациональности античной мифологии.
Советское искусство и советское искусствознание завершили процесс поиска целостности, не только хронологически, но стратегически. Синтеза искусств полагалось достичь научными, рациональными методами. Основания желаемой целостности были заданы извне — идеологией. Не только конкретными директивами, но всей совокупностью социальных ожиданий, выраженных и в банальных лозунгах, и в произведениях искусства, и в партийных документах, и в философско-политологических работах классиков. Большое целое, «большое произведение», к созданию которого было устремлено искусство социалистического реализма, следует понимать не как произведение собственно искусства, но как совершенное мироустройство, в пределе — коммунизм. «Большое произведение искусства» с центром во Дворце Советов СССР было лишь его проекцией.
Создание «большого произведения» началось значительно раньше Дворца Советов. По существу, любая художественная группировка и до 1932 года работала над тем же самым — над оформлением новой жизни. Формальные принципы, как частные методы, могли различаться, но главные цели, сверхцели художественной работы, в общем, совпадали.
Дворец Советов, «выражающий идеологию в наиболее совершенных по красоте формах» [707] , все же стал художественным центром «большого произведения». Произведения живописи и скульптуры, выполненные в духе социалистического реализма, были как бы предназначены универсальному общественному зданию, которое строят «трудящиеся для самих себя» в преддверии грядущего счастья. Все то, что мы сегодня квалифицируем как социалистический реализм, — это составляющие «большого произведения», кульминационным центром которого должен был стать Дворец Советов.
Дворец Советов СССР, работа над которым началась вместе с созданием советского государства и закончилась к 1961 году возведением Кремлевского Дворца съездов, можно считать метапроизведением советской культуры. Дворец Советов это не памятник и не произведение искусства в традиционном понимании, это не материальный объект и даже не «бумажная архитектура» как совокупность проектных решений. Это сам процесс создания метапроизведения, каким должно было стать советское государство, сами принципы принятия решения, система ценностных ориентиров, направлявших творческий поиск и критерии его оценки. Дворец Советов является не только памятником советской культуры, но феноменом модернизма в максимально широком понимании его как целостности посттрадиционной культуры. Феноменом модернизма и его финалом.
Типология дворцов советской эпохи это лишь отчасти типология общественных зданий, это, в первую очередь, типология имен. Все советские дворцы — это, по существу, один и тот же универсальный тип общественного здания с залом для массовых собраний, «тихим» рабочим сектором и развитым «пространством общения», предназначенным для множества людей одновременно. Вне зависимости от архитектурной стилистики, которая на протяжении семидесяти лет менялась неоднократно, вне зависимости от доминирования того или иного сектора, структурная основа «советского дворца» оставалась узнаваемой.
Уже шла речь о том, что дворцами называли общественные здания, которые задумывались как памятники. Но памятниками служили не только их стены, не только архитектура — в первую очередь памятниками были сами учреждения, для которых создавались советские дворцы. Типология дворцов это типология учреждений, которые понимались как исключительно советские, нигде больше невозможные и потому уже памятники — революции, труду, советской власти и ее героям.
Наиболее прочно название дворцов закрепилось за дворцами культуры. Эти учреждения, которым отводилась роль среды, где формируется новый человек [708] , справедливо считаются символом советской эпохи, «храмами» советской культуры. Имя дворца культуры несло в себе понимание культуры, во-первых, как деятельности активной, во-вторых, как совокупности различных видов творческой деятельности, единства искусства, науки, техники, образования. И одновременно культуры как высокого уровня воспитания, образования, творчества, достижение которого требует усилий и труда.
Комплексный или синтетический подход к проблеме воспитания нового человека был практической реализацией новой выстраивавшейся научной парадигмы, которую с высоты сегодняшнего дня следовало бы назвать культурологической. «Начало века — это эпоха, когда идея культуры стала стержнем отечественной философско-исторической мысли и эстетического опыта» [709] . Расцвет русской культур-философской мысли рубежа веков, художественная теория и практика русского авангарда с ее мечтой о синтезе искусств, синтезе искусства и жизни, а также теория и практика культурного строительства советской эпохи — все это части единого процесса «культурологического расширения сознания» (выражение Ю. Асояна и А. Малафеева).
Верно замечено, что культурология 1960-х началась буквально с тех же проблем, на которых остановились в 1920-е изгнанные или репрессированные философы [710] . Деятельность дворцов культуры перекидывает мост через этот «разрыв».
Дворцы культуры не только сыграли роль среды, где воспитывался новый советской человек, но и среды, в которой вызрели оппозиционные настроения. Произошло это во многом благодаря высокому творческому накалу клубной работы и благодаря ее массовости. С клубами дворцами культуры связаны художественные процессы «оттепели» 1950-х — 1960-х годов: спектакль «Весна в ЛЭТИ» (клуб ЛЭТИ), художественные выставки во дворце культуры им. Газа в Ленинграде (т. н. газоневская культура), студии авторской песни (дворец культуры им. Ленсовета в Ленинграде), рок-клубы и литературные студии.
Аналогичны дворцам культуры по своим функциям дворцы пионеров и дворцы молодежи, посвященные приоритетным возрастам индустриального общества.
Деятельность дворцов пионеров выросла из клубной работы, они уже в 1920-е годы стали самостоятельными учреждениями, в 1930-е получили собственные здания. Пионеры, «форотряды» детского населения страны, не только требовали особых, отличных от взрослых клубов методов работы, но и сами играли важную роль в структуре агитационно-массовой и культурно-просветительской деятельности. Именно клубы пионеров вовлекали в организованный досуг своих сверстников, вели огромную и эффективную работу с беспризорными [711] .
В 1922 году была создана пионерская организация, в 1925 году уже существовали многочисленные самостоятельные клубы пионеров. Здесь проводили беседы и читали научно-популярные лекции, работали пионерские театры (ПИТы), студии пионерских корреспондентов (пикорские студии), санитарные, естественно-научные, производственные кружки. Кроме всего прочего в клубах юных пионеров регулярно проводились медосмотры [712] . В 1930-е, когда пионерская организация охватила практически все школьное население страны, появились дворцы пионеров в Ленинграде, Свердловске, Тбилиси, Харькове, Киеве, Иркутске и многих других городах [713] . Под дворцы пионеров отдавали лучшие здания, их реконструкцией занимались лучшие художники и архитекторы.
В 1935 году был организован Ленинградский дворец пионеров им. А.А. Жданова в Аничковом дворце, бывшем прежде резиденцией наследника престола. В главном корпусе дворца разместились сектора отдыха и развлечений, в «Кабинете», выходящем на Фонтанку — художественный и технический сектор. В главном корпусе был устроен зрительный зал на 1000 человек, танцевальный зал, бывшие парадные залы превратились в фойе и игровые комнаты, кабинет Александра III стал библиотекой– читальней [714] .
Среди новых интерьеров главного здания Дворца пионеров — две комнаты, расписанные по мотивам сказок мастерами из Палеха. Одна на тему сказок А.С. Пушкина, другая — М. Горького [715] . Исполнение мастерами-миниатюристами монументальных росписей во Дворце пионеров было уже и одобрено, и раскритиковано. Как бы ни судить, это была популистская попытка соединить в целостный ансамбль все самое лучшее из прошлого и настоящего для будущего — детей, обитателей дворца. Нечто подобное было предпринято и в Московском Доме пионеров, в реконструированных интерьерах которого «можно найти и помпейщину, и китайщину, и русский лубок» [716] .
Искусство социалистического реализма создавало собственную риторическую систему, чем-то аналогичную риторической системе раннего Нового времени– и та, и другая были ориентированы на совокупность классических образцов, характеров, типов, сюжетов, строились иерархически, подразумевая более значимые и менее значимые темы, иерархию общественных и личных интересов. И та, и другая исходили из определенной «несвободы» искусства, из понятий долга и отвественности художника перед обществом.
Дворцы пионеров, как и Дворец Советов, как и все другие советские дворцы, создавались из перспективы «большого произведения», как его составные части, и в совокупности должны были бы составить его художественный раздел.
Во вновь создаваемых дворцах пионеров работы по проектированию и реконструкции велись, как правило, одновременно, в проектировании и изготовлении оборудования участвовали крупнейшие заводы и научные учреждения города [717] . Как и Дворец Советов, дворцы пионеров, создавались в сотрудничестве самых разных организаций, создавались всеми.
В 1936 году был открыт Московский Дом пионеров и октябрят им. Сталина в реконструированном особняке. Дом, поскольку дворец еще планировалось построить как специальное здание по индивидуальному проекту — идеальное, образцовое сооружение. В реконструкции приняла участие бригада архитекторов и художников, персональный состав которой впечатляет и сейчас. Панно Г. Стенберга оформляли фойе, столовую расписывал И. Лентулов, Ф. Бруни оформлял Зимний сад в технике живописи по шелку, бригада В. Фаворского — лестницы и переходы. К. Алабян, И. Леонидов, А. Власов оформляли интерьеры кабинетов, залов, аудиторий [718] . Кабинет изобретателя, оформленный И. Леонидовым, возможно был связан с его неосуществленным предложением для Дворца Советов СССР — в его проекте кабинеты башенного корпуса должны были в перерывах между съездами передаваться для работы изобретателей.
Создание Дома пионеров было названо генеральной репетицией к будущему строительству дворца. Для сбора идей по поводу наилучшего устройства дворца пионеров был объявлен конкурс среди школьников. Предложения поступали в редакцию «Пионерской правды» в виде чертежей и рисунков, или просто описаний. Предлагалось устроить в будущем дворце пионеров всевозможные научные лаборатории, астрономическую обсерваторию и планетарий, кинозал, огромный ботанический сад, в некоторых предложениях на плоских крышах дворца предлагалось устройство зимних катков и летних спортивных площадок, и даже аэродрома [719] . Детские предложения обнаруживают многочисленные аналогии с современными и недавними проектами Дворцов Труда и Дворца Советов. Возможно, это результат широкого общественного обсуждения проектов советских дворцов, возможно и то, что эти идеи просто «носились в воздухе» индустриальной эпохи. И это тоже социалистический реализм — технический оптимизм и вера в возможность осуществления самых смелых идей.
Когда в 1938 году начались работы по реконструкции Всесоюзного пионерского лагеря «Артек» (открыт в 1935 в Гурзуфе), И. Леонидов попытался претворить эти идеи в своем проекте. Довольно протяженную территорию предлагалось разбить на пять самостоятельных лагерей, Дворец пионеров на самой вершине Аю-дага должен был стать местом общих сборов всех отрядов. К Дворцу пионеров должны были вести несколько тематических террас — терраса спорта и труда, терраса, на которой средствами монументального искусства рассказано о происхождении человека, терраса науки и техники, истории революционного движения. На верхней террасе должен был размещаться стадион — зрительный зал на 1500 зрителей. По сторонам Дворца Пионеров предполагалось разбить парк, который своим рельефом напоминал бы карту мира — два полушария по обе стороны Дворца. По этим паркам, писал И. Леонидов, ребята могли бы совершать путешествия по маршрутам Колумба или Гумбольта [720] . И это социалистический реализм, с его чувством причастности ко всему великому, что происходило в мировой истории. Правда, в том же журнале проект был назван надуманным — «игрушкой, в которой взрослые перемудрили» [721] .
Широкое строительство дворцов пионеров развернулось в 1960-е — 1970– е годы и вновь зазвучало отголосками дворца Советов. Некоторые архитектурные решения стали продолжением идей последнего этапа проектирования Дворца Советов, конкурса 1957–59 годов, как, например, дворец пионеров в Киеве [722] .
Отдаленными предшественниками дворцов молодежи можно считать юношеские секции (юнсекции) и комнаты молодежи в клубах 1920-х годов. Проекты дворцов молодежи появились в 1930-е годы, они становились темами дипломных работ для выпускников архитектурных факультетов [723] . Дворец молодежи мог бы стоять на одной из сторон площади перед Ленинградским Домом Советов на Московском проспекте [724] . Планировалось построить Дворец Комсомола на площади Революции в Петрограде [725] . Но эти планы даже не дошли до стадии проектирования. Широкое строительство дворцов и домов молодежи началось только — в 1960-е — 1970-е. Причин тому несколько.
Во-первых, в советской культуре специфика работы с молодежью и особенности молодежного досуга не были толком определены. В 1920-е эта тема обсуждалась, но внятного решения не получила [726] . В. Паперный полагал, что советская культура 1930 — 1950-х (культура Два), тяготеющая к кристаллизации ценностей, к вечным образам, к художественной статике — это культура без возраста. «Сама идея молодежного события в культуре Два существовать не могла. Эта культура, скорее старалась подчеркивать отсутствие возраста» [727] . Другие, напротив, считали, что советское общество делилось на «героев», «отцов» — руководителей партии и правительства, и всех остальных — «молодежь», подрастающее поколение [728] . Молодость, тем самым, была не возрастом, а мироощущением общества.
Есть еще одно важное обстоятельство. Молодежь в советском обществе не имела собственного отдельного статуса, как, скажем, дети, или рабочий класс, или женщины, освобождению которых от «кухонного рабства» были посвящены проекты коммунального строительства. Рабочая молодежь, студенты были частью пролетариата, крестьянства, технической интеллигенции, комсомол был частью коммунистической партии. Соответственно, клубная работа с молодежью была работой с крестьянами или рабочими, с партактивом или учителями и инженерами и т. д., она велась в структуре соответствующих клубов.
В некотором смысле роль молодежных клубов в 1930-е играли студенческие общежития. Они задумывались как коммуны — с практически полным обобществлением быта и развитой общественной частью. Так, в экспериментальном студенческом доме-коммуне на 2000 человек по проекту И. Николаева, были предусмотрены спортзал, зрительный зал на 1000 человек, залы для занятий, кабины для индивидуальных занятий на 200 человек, комнаты кружков, прачечная, починочная, детские ясли на 100 мест [729] .
Дворцами и домами молодежи становились клубы на крупных индустриальных стройках, на осваиваемых целинных землях, вузовские клубы — молодежь составляла здесь основное количество участников клубной жизни (Дом молодежи в Свердловске, дворец Целинников в Целинограде, дворец культуры студентов в Днепропетровске).
Проблема молодежи и молодежного досуга зазвучала в 1960-е — 1970-е годы. Это было благополучное время, которое, как оказалось, чревато своими проблемами. Советские архитекторы обсуждали практически то же «общество досуга», что западные футурологи и теоретики постиндустриального общества. О. Швидковский писал: «Наличие свободного времени в наши дни порой создает больше проблем, чем его отсутствие. В недалеком будущем надо решить вопрос разумного использования 150–250 свободных часов в месяц (за вычетом сна и домашних бытовых функций). <…> Дальнейшее увеличение свободного времени будет бессмысленным, если мы заблаговременно, с чувством полной ответственности не сосредоточим своего внимания на создании необходимых условий для его полноценного и эмоционального использования, если не обеспечим соответствующей архитектурно-пространственной организации» [730] .
В.Э. Хазанова была права в том, что клубы и дворцы культуры за массовой работой «потеряли человека» [731] . В 1960-е годы эта проблема хорошо осознавалась, тем более, что «масса» этого времени — совсем другая, нежели в 1920-е и 1930-е годы. Молодежь 1960-х, 1970-х, 1980-х, в большинстве своем, люди со средним и средним специальным образованием (процент получавших высшее образование постоянно увеличивался, в 1980-е годы уже шла речь о введении обязательного высшего образования). Строительство Дворцов молодежи было частью большой социальной концепции, в которой должны были найти место не только массовое жилье и формы массовой общественной жизни, но и могла быть создана среда индивидуального досуга, досуга-развлечения, свободного общения.
В 1969 началось строительство Ленинградского дворца молодежи, открыт он был к Олимпиаде 1980 года. В основе его структуры узнаваем советский дворец — универсальное общественной здание: несколько зрительных, выставочных и танцевальных залов, клубные помещения, бассейн. Но, кроме того, большой комплекс перетекающих друг в друга фойе, небольших кафе, выходящих в большой зимний сад — во дворце молодежи, как писали авторы проекта, «функция общения является основной, а не побочной» [732] . Дворец молодежи создавался как «место общения молодежи» — пространство индивидуального досуга, в стороне от массовой организации и от идейной мобилизации и, одновременно, в непосредственной близости от нее. Крупные гостиничные комплексы в структуре Дворцов молодежи были рассчитаны на повышенную мобильность этой категории населения: из 20 этажей Ереванского Дворца молодежи — 16 составляла гостиница.
Дворцы молодежи не могли, да и не должны были решать всех проблем индивидуализированного досуга, но были, по существу, фор-проектами специфически молодежного отдыха. Однако, нельзя не согласиться с оппонентами советского строя — централизованная система организации слишком медленно реагировала на изменения в обществе.
В 1960-е появились дворцы бракосочетаний и дворцы регистрации рождений, которые тоже можно считать своеобразными вариантами дворцов молодежи . Подавляющее число браков в СССР заключалось молодыми людьми в возрасте до 25 лет, дети в молодых семьях появлялись рано — не удивительно, что гражданские ритуалы понимались как молодежные по преимуществу.
В 1961 г. в Ленинграде был открыт Дворец бракосочетаний № 1, в 1965 — Дворец торжественной регистрации рождений «Малютка». В 1960-х — 1980-х дворцы бракосочетаний, залы свадебных торжеств, залы торжественных обрядов появились практически во всех городах СССР [733] . Дворец бракосочетаний входил в структуру дворца молодежи в Сургуте (1987) [734] . В Москве дворец бракосочетаний оказался включен в структуру экспериментального молодежного жилого дома на Ленинском пр. (1965) [735] . На первом этаже поместилось транспортное агентство, дворец бракосочетаний, кафе, на втором — библиотека, зал семейных торжеств и молодежных игр, комнаты для детей [736] . Годом раньше подобный дом с Дворцом бракосочетаний в первом этаже был построен в Тбилиси (1964) [737] .
Аналогами дворцов культуры как мест массового отдыха — «разумного развлечения и просвещения» [738] — были спортивные учреждения и выросшие из них дворцы спорта. Следует отметить, что еще до революции спорт стал формой досуга городского общества, тогда же появилось имя дворца спорта. Так назвали некоторые крытые спортивные залы. «Спортинг-палас» был построен на Каменноостровском проспекте (А.Е. Белогруд, С.Г. Гингер) — в 1930-е на этом месте сооружен дворец культуры Промкооперации, в основном объеме Спортинг-паласа поместились театральный зал, сцена и фойе дворца культуры. О создании «современного дворца физического развития, объединяющем почти все виды спорта» мечтали накануне первой мировой войны архитекторы И. Китнер и В. Покровский [739] .
В советской культуре спорт и физическая культура заняли важное место. Дело не только в том, что Советская власть претендовала на власть над «человеческим телом», но и то, что процесс просвещения понимался как единство духовного и телесного. Физическая культура мыслилась частью культуры, как единого целого — само название этой области воспитания и досуга, теперь уже привычное, «вызрело в контексте культурных проектов» 1920-х годов [740] . На первых порах необходимость соревнований и рекордов виделась сомнительной, поскольку противоречила идее справедливости и равенства. В дальнейшем, состязательная практика и стала называться спортом, тогда как физическая культура осталась сферой всеобщего равенства.
Первые проекты дворцов спорта относятся еще к началу 1920– х годов [741] . Первые постройки появились тогда же: Красный стадион в Москве (1920) [742] , деревянный Петровский стадион в Ленинграде (1924–1925, на его месте возведен нынешний стадион «Петровский»), не сохранившиеся стадионы им. Красного спортивного интернационала и «Красный путиловец» по проектам А. Никольского и Л. Хидекеля (1928–1929) [743] . Они, как и дворцы Труда, дворцы Революции подразумевали мемориальную функцию — архитектурного выражения значимых понятий и идей [744] . Как и дворцы культуры, дворцы спорта предполагали организацию массовых мероприятий и самоорганизацию, создавались как универсальные общественные учреждения.
Ни один стадион в советское время не был только стадионом — они создавались как комплексные учреждения, занятые организацией активного творческого массового досуга. Название дворцов спорта утвердилось за ними не сразу. Одно время существовало имя «театрального стадиона» [745] по аналогии с синтетическими театрами и театрами массовых зрелищ. В одно и то же время проектировались дворец спорта или дворец физкультуры [746] и республиканский физкультурный комбинат [747] . Как будто бы имя дворца вносит праздничную ноту в будни заводского коллектива, а имя к омбината отражает размах спортивной работы и характер ее организации.
Центральный физкультурный комбинат Средней Азии, как и клуб или дворец культуры, должен был делиться на две зоны — «шумную» и «тихую», зону праздничных массовых мероприятий и зону повседневного спортивного труда, а также включал «зону общения» [748] . Праздничная часть включала стадион с трибунами, которые могли вместить 40000 зрителей, а на стадионе могли одновременно выполнять массовые гимнастические упражнения 5 000 физкультурников. К центральному стадиону примыкали открытая сцена, танцевальная площадка, волейбольная площадка, теннисный корт, буфеты. Стадион мог принимать демонстрации и массовые праздники самого разного, не только спортивного, характера. Зона повседневной работы включала несколько малых стадионов и тренировочных площадок, велотрек, бассейн. А, кроме того, гостиницы для участников соревнований, столовые, обязательные медучреждения, административные корпуса.
Аналогичным комплексом должен был стать стадион им. Кирова в Ленинграде, проект которого был осуществлен лишь частично. В его имени, как и в других советских дворцах, закреплена мемориальная функция. В дальнейшем она была развита и развернута организацией Приморского парка Победы, центром которого стал стадион. В едином ансамбле были предусмотрены места массовых празднеств (стадион и ведущие к нему торжественные просторные аллеи), систематические спортивные занятия (физкультурно-тренировочный комплекс), гидропарк для свободного отдыха горожан, где были задуманы различные кафе, павильоны, аттракционы [749] .
По генеральному плану Ленинграда в Московском районе в непосредственной близости от Дома Советов был запланирован районный парк с «комплексом физкультурных учреждений, Дворцом физкультуры со стадионом и полем для массовых выступлений» [750] .
Именно стадионы, физкультурные комбинаты, парки культуры и отдыха осуществляли «несбывшийся» проект Дворца Совета — собрать вместе много тысяч людей. Стадион «Динамо» в Москве — 17 500 зрителей, после реконструкции 1935 г. — 50 000, стадион «Динамо» в Киеве — 30 000 зрителей, Центральный стадион СССР в Измайлово — 105 000 зрителей [751] , стадион им. Ленина в Лужниках — 100 000.
Аналог идеального произведения — универсального общественного центра — представляли собой Ленинские горы конца 1950-х — 1960-х годов. В единой композиции с новым зданием МГУ– дворцом науки и дворцом молодежи одновременно был построен центральный стадион им. Ленина и дворец пионеров. В единой композиции с ними должен был встать Дворец Советов СССР последнего этапа проектирования.
Даже небольшие детские площадки между городскими домами — начальные звенья сети «физкультурных устройств» — задумывались как универсальные мини-учреждения [752] . Они должны были помимо собственно спортивных площадок и детских песочниц иметь павильоны с пунктами питания на случай непогоды, т. к. «необходимость восполнения трат детского организма на воздухе очевидна», питьевые фонтанчики, уборные, по возможности, душевые. Большие площадки объединенных ЖАКТ предполагалось оборудовать открытыми сценами. На началах дежурств здесь должны были работать члены ЖАКТ, практиканты педвузов, студенты, — «в совместных играх дети усвоят жилищно-коммунальные навыки дисциплины, коллективизма — основа качеств будущего человека социалистического общества» [753] . Список строительных правил для спортивных сооружений открывался следующим наказом: «Сначала строй площадки для упражнений, а потом уже стадионы для соревнований» [754] . На одном конце сети «физкультурных устройств» — детские площадки в городских кварталах, на другой — огромные парки культуры и отдыха, в которых все те же «зоны» должны были обслуживать огромные массы трудящихся [755] .
В 1960-е — 1970-е имя дворцов закрепилось за огромными крытыми спортивными аренами — универсальными зрелищными залами, которые круглый год могли принимать массовые мероприятия, соревнования, а также вести индивидуальную или групповую тренировочную работу: Дворец спорта в Тбилиси на 10000, Дворец спорта в Алма-Ате на 4500 зрителей, дворец спорта «Юбилейный» на 8500 зрителей, Дворец спорта в Минске на 15000 зрителей с закрытыми и открытыми спортивными площадками и гостиницей [756] . Спортивно-концертный комплекс в Ленинграде на пр. Гагарина («дворец спорта и культуры»), задуманный как самый крупный в Европе универсальный зал под крышей, но из-за растянувшихся сроков строительства (советского долгостроя 1970-х годов) утративший первенство [757] .
Еще одной разновидностью советских дворцов, предназначенных для активного творческого досуга стали курорты, санатории и дома отдыха. Имя дворцов здоровья никогда не было закреплено за ними официально, но употреблялось довольно часто [758] . И это не совсем метафора — в первые годы советской власти большинство домов отдыха и санаториев были организованы в национализированных императорских дворцах и усадебных комплексах. И вместе с тем метафора — не только практический, но символический смысл имело устройство первого санатория для крестьян в императорском дворце Ливадия в Крыму [759] или организация санатория для почечных больных в императорском дворце Байрам-Али в Туркмении, центральной части Мургабского государева имения [760] . Причем, в 1920-е годы инструкции напоминали, что в Ливадию должны направляться только «крестьяне от сохи», но не руководящие работники. Впрочем, в 1950-х годах Ливадия стала санаторием высших партийных работников.
Размах санаторно-курортного дела в советском государстве был определен декретами «О лечебных местностях общегосударственного значения» (от 20 03. 1919), «Об использовании Крыма для лечения трудящихся» (от 21.12. 1920), а также декретом о предоставлении ежегодного двухнедельного отпуска (1920). Все существовавшие до революции курорты, а также особняки и дворцы, расположенные в целебном климате, были национализированы и переданы Наркомздраву для организации лечебного, курортного дела и здорового отдыха трудящихся.
Если курортное дело было продолжением уже существовавшей практики оздоровления и реабилитации больных, но развернутой в сторону массы трудящихся, то дома отдыха были специфически советским изобретением, мотивированным необходимостью здорового отдыха на природе для жителей городов, прежде всего, рабочих. Власть предоставила трудящимся отпуск, а дома отдыха стали своеобразной школой культурного, правильного отдыха.
Отдых предполагал сочетание оздоровительных процедур с активным досугом. Здоровый режим, усиленное питание, физические упражнения, целительное воздействие солнца, воздуха, воды вместе с экскурсиями, художественным чтением, концертами, политическими беседами, «но не в тоне возбуждающего митинга, а в спокойном тоне беседы», составляли программу культурного отдыха. Активному познавательному отдыху учили также как и правилам гигиены, навыкам здорового образа жизни. Новые впечатления, полученные в отпуске, трудящиеся должны были, как полагали врачи и культработники, переносить в обстановку повседневной жизни, увидев лучшее, «подтягиваться», стремиться к нему и дальше [761] .
«Нельзя здесь иметь в виду усвоение отдыхающими какой-либо определенной программы, нельзя ограничиваться внедрением гигиенических правил и навыков, надо, чтобы срок отдыха прошел в иной, чем раньше, притом в высшей степени интеллигентной атмосфере» [762] . Пребывание трудящихся в «интеллигентной атмосфере» считалось важным компонентом «правильно проводимого массового гигиенического мероприятия» [763] .
В национализированных дворцах и усадьбах, ставших Домами отдыха, были концертные залы, библиотеки, кабинеты громкого и тихого чтения, комнаты ликбеза. Причем, устройства общественных зон практически не требовалось — в усадьбах и дворцах они было в избытке. Устраивать, скорее, нужно было спальни и медкабинеты.
Но национализированных дворцов и усадеб не хватало, с 1920-х годов пошло сначала проектирование, а потом и строительство санаторно-курортных комплексов и домов отдыха по специальным проектам. Строительство санаториев и домов отдыха шло практически непрерывно, исключая только военные годы, вплоть до 1980-х. При всех изменениях архитектурной стилистики — от аскетичных конструктивистких проектов санатория в Барвихе, к помпезным, «дворцовым» санаториях Крыма 1950-х годов, а затем к рационалистическим проектам 1960-х, все они сохраняли развитую общественную часть, предназначенную для культурно-просветительской работы с отдыхающими.
Дворцы культуры, дворцы спорта, дворцы пионеров и «дворцы здоровья» не исчерпывают перечня советских учреждений, ответственных за массовый досуг. Были еще дворцы кино, дворцы книги, дворцы искусств, но за ними имя «дворец» надолго не закрепилось.
Дворцом кино был кинотеатр «Гигант» в Ленинграде, открытый в 1936 году. Это был самый большой кинотеатр в довоенном Ленинграде с двумя залами на 1300 и 300 зрителей, решенный «по всем правилам разделения уходящих и приходящих потоков». Как писалось в одной из статей, «здание спроектировано и построено с большим размахом и его по праву называют дворцом кино» [764] . Мало того, что он строился по индивидуальному проекту, он должен был стать и стал архитектурной доминантой огромной рабочей окраины Ленинграда, которая тогда была застроена барачными и казарменными жилищами еще дореволюционного времени. Кинотеатр был построен рядом с Кондратьевским жилмассивом, одним из первых опытов комплексной застройки жилого квартала, с библиотекой, детсадом, клубом, прачечной, универмагом. Рядом, но вне его. Дворец кино был вынесен за пределы уже заселенного жилмассива, как доминанта, к которой должен был «подтянуться» весь остальной район.
Типовые и построенные по индивидуальным проектам кинотеатры были аналогами клубов. Практически во всех кинотеатрах работали народные киноуниверситеты и лектории [765] , проводились праздничные мероприятия. В 1950-е существовало название «клуба-кино», объясняющее универсальный характер работы кинотеатра [766] . В них обязательной была «зона общения» — фойе кинотеатров были рассчитаны не только на кратковременное ожидание сеанса, но на разнообразный и длительный «разумный» отдых — не случайно довоенные кинотеатры проектировались с гардеробами. В фойе типового кинотеатра «Родина» в Москве (1939) были уголки чтения, игры в шашки и шахматы. Плоская крыша кинотеатра служила дополнительным фойе и танцплощадкой [767] .
Имя дворца книги носила областная библиотека города Ульяновска, бывшая Симбирская Публичная библиотека, расположенная в здании б. Дворянского собрания. Имя дворца Ленина было присвоено библиотеке в 1924 году в память о великом земляке. В 1990-е годы имя Ленина за библиотекой еще сохранялось, тогда как название «дворец книги» было упразднено.
Имя дворца книги примерялось к некоторым другим учреждениям. К крупным книжным магазинам — « дворец книги » в Москве должен был быть «увязан» в градостроительном и идейном отношении с Дворцом Советов СССР. Не дворцы, но дома книги появились во всех крупных городах. Они представляли собой учреждения, объединявшие книгоиздательскую, книготорговую, просветительскую деятельность. В Ленинградском доме книги, размещенном в здании бывшей компании Зингер на Невском пр., работало около десятка крупнейших издательств, управление книготорговой сети, книжный клуб, проводились встречи с авторами книг, работала столовая для сотрудников.
Дворцами печати называли крупные издательские и типографские комплексы республиканского значения. Дольше всего имя дворца печати удержалось за типографско-издательским комплексом Баку. Дома печати были построены практически во всех столицах союзных республик и крупных городах.
Книжные магазины — дворцы и дома книги, типографии — дворцы и дома печати принадлежали к особой, очень важной сфере индустриальной культуры — сфере массовой информации. Возможно, имя дворцов присваивалось им в силу особой, всеобщей, значимости их деятельности. Не исключено, что имя дворца характеризовало и универсальный императив их деятельности и ее массовый размах.
В 1930-е планировалась постройка Радио-дворца – в Москве на Миусской площади собирались выстроить здание Центрального телеграфа, радиоузла и междугородной телефонной станции [768] . Радио-дворец должен был включать радио-студии, фойе, подсобные и технические помещения, а также радиотеатр — площадь перед ним предполагалось использовать как открытый зрительный зал, рассчитанный на 10000 человек [769] .
Дворцами называли также крупные административные здания, предназначенные для органов советской власти и центральных органов управления промышленностью — дворцы и дома советов, дворцы и дома промышленности, госпромышленности, легкой промышленности . В основе их планировочной структуры лежал знакомый тип советского дворца — с большим и малым, часто несколькими малыми залами, «тихой» зоной повседневной работы, зоной общения и отдыха, развитым бытовым сектором. Имя дворца не стало для них обязательным, хотя в 1920-е и даже в 1930-е годы оно часто встречалось в конкурсных заданиях и архитектурных обзорах. Здесь имя было продолжением идеи рабочего дворца или дворца труда — здания, который трудящиеся строят сами для себя и для своей власти. Имя дворца ушло, прежде всего, в связи со строительством Дворца Советов СССР, по отношению к которому все остальные здания власти были только домами.
Конкурсы на проектирование дворцов и домов Советов начались уже в начале 1920-х [770] . Среди первых построенных административных зданий — дворцы и дома советов в Махачкале (1926–1928), Хабаровске (1929) [771] , Элисте (1928–1932), Ташкенте (1929–1930), Брянске (1930), Новосибирске (1931), Горьком, Минске (1930–1933), дом Госпромышленности в Харькове (1925–1928) [772] . Строительство не случайно началось вдалеке от столиц. В Москве и Ленинграде было много национализированных зданий, в иных местах подходящих зданий иногда просто не было. Строительство домов советов и домов промышленности имело и символический смысл — с них начиналось «строительство» новой жизни, основными ценностями которой были советская власть и индустриализация.
Эти здания играли важную градостроительную роль, становились доминантами общественных центров, кульминацией пространства массовых митингов и демонстраций — в конструктивистских проектах они сами служили трибунами и «балконами», в проектах монументального классицизма проектировались с широкими лестницами, игравшими роль трибун, перед просторной городской площадью. Трибуны Ленинградского Дома Советов должны были вмещать 8 000 зрителей [773] .
Административные здания строились как доминанты городских ансамблей, как правило, в соответствии с новыми градостроительными планами городов. Харьковский Дом Госпромышленности, который, по словам автора проекта, решен как «частица организованного мира», как «фабрика-завод, ставшая дворцом» [774] , составлял вместе с Домом Правительства ансамбль новой центральной площади. Непостроенные дворец Наркомтяжпрома в Москве на месте Торговых рядов, дворец транспортной техники должны были стать частью «форума социалистической столицы» [775] . Построенные дома Совета Народных Комиссаров [776] , Наркомвундела [777] , Аэрофлота, дома СТО (Совета труда и обороны) закрепляли узловые точки городского ансамбля.
Важно отметить, что дома Советов, в особенности на рубеже 1920– 1930-х годов, мыслились открытыми для всех, а не только для представителей органов власти. Мало того, что они включали большие залы для массовых мероприятий, в них предусматривалась также клубная работа, как, например, в Доме Советов в Брянске [778] . Постепенно они «закрылись» от общества, их фойе и кулуары (зоны общения) превращались в группы парадных мемориальных залов для торжественных приемов, как в Доме Советов Сталинграда [779] .
Типологию советских дворцов можно считать проекцией аксиосферы индустриальной культуры. Свои дворцы получили или должны были получить приоритетные формы производственной деятельности индустриального общества. Промышленность: дворцы и дома тяжелой промышленности, дворцы и дома легкой промышленности, дворцы и дома техники — здания центральных административных учреждений, в которых сосредотачивалось руководство индустрией. Транспорт — непостроенный дворец транспортной техники и построенные «подземные дворцы метрополитена», наиболее массового вида городского транспорта в индустриальном урбанизированном обществе. Наука и образование — «дворец науки». Средства массовой информации и связи — радио-дворец, дворцы печати.
Важнейшей ценностной сферой советской культуры следует считать массовую творческую деятельность, организация которой лежала на дворцах культуры, дворцах спорта, дворцах пионеров, дворцах молодежи. Имя дворцов наиболее прочно связано с этими учреждениями.
Не менее важной ценностью советской культуры была советская власть, власть трудящихся как форма настоящей демократии, которая мыслилась результатом творческой активности всего населения. Дворцы советов — правительственные здания, как и Дворец Советов, главное здание страны, были вариантами типа универсального общественного здания.
Во второй половине XX века мир вступил в новый этап развития, который получил название постиндустриального или информационного. Постиндустриальная культура не приходит на смену индустриальной, но пронизывает последнюю как новая ось социокультурной стратификации. В известном смысле каждая смена культурных эпох может быть представлена подобным образом: новые социо-культурные отношения рождаются и вызревают внутри предшествующего исторического типа культуры. Особенности нынешнего этапа заключаются в том, что постиндустриальная культура предполагает возможность управляемого развития общества, управления социальными процессами посредством интеллектуальных технологий. Сама возможность управляемого развития обеспечена знанием о культуре, накопленным гуманитарными науками, оно же составляю основу власти=знания, политического ресурса постиндустриальной культуры.
Политическая сфера постиндустриальной культуры характеризуется расслоением власти на реальную и номинальную, что ведет к трудностям различения топосов политического. Общие особенности постиндустриальной культуры и постиндустриальной политической сферы свойственны России рубежа XX–XXI века в той же степени, что и другим странам и регионам мира.
В период с 1985 по 1990-е гг. в нашей стране произошли изменения революционного характера — кардинально изменились отношения собственности и политическая власть [780] .
В отношении анализа причин революции существует две основные позиции. С точки зрения первой из них революция была вызвана внутренними причинами — политическим кризисом советской власти и экономическим кризисом социалистической системы хозяйства. СССР был «колоссом на глиняных ногах» и конец его был неизбежен [781] . Характер изменений носил «естественный» характер, то есть цепь событий выстраивалась в зависимости от конкретных ситуаций, от личных свойств политиков, воспитанных в советской «командно-административной системе». В процессе частичных реформ власть, переключаясь с экономических реформ на политические, убедилась в невозможности реформировать социализм. Переход от провозглашенного курса на обновление социализма, на построение «социализма с человеческим лицом» к формированию «реального» капитализма считается доказательством несостоятельности социалистической системы в целом и исторической правоты западной (капиталистической) модели развития.
Эту позицию разделяют главные герои реформ, «архитекторы» и «прорабы» перестройки. Она является важнейшим аргументом тезиса о «всемирной либеральной революции» и эволюционной неизбежности мировой победы рыночной системы. Как писал Ф. Фукуяма, «Универсальной Истории, ведущей в сторону либеральной демократии» [782] .
Другая позиция решающее значение придает «внешнему фактору». Процесс реформ выглядит результатом умелого использования действительных проблем советской системы в целях, отвечающих интересам определенного слоя, занявшего «внешнюю позицию» по отношению к народу, населению страны. Сторонники этого объяснения событий не отрицают глубоких проблем в советской экономической и политической системах. Но для них неочевидна исчерпанность социалистической модели развития и необходимость перехода к капитализму.
И.Я. Фроянов убедительно показал, что последовавшие в ходе перестройки изменения отношений собственности, демонтаж советской государственной системы, дискредитация советской идеологии и установление президентской демократии западного образца представляют собой скорее осуществление тщательно спланированной программы разрушения советской системы власти и советской модели экономики, чем хаотичные попытки реформирования. Ситуативный момент, конечно, имел место, но не был решающим. Это была революция, проведенная в целях «включения России в мировую капиталистическую систему в качестве полупериферийного «партнера», имеющего в экономической и финансовой конкурентной борьбе неравные шансы со странами «высокорганизованного пространства» и потому обреченного на подчинение и зависимое положение со всеми вытекающими отсюда колоссальными потерями для россиян» [783] .
А. Дугин, сторонник евразийской концепции российской цивилизации, считает, что это был этап цивилизационной войны «талассократии» против «теллурократии», в которой первая одержала победу. Цивилизационный характер конфликта предполагает не конфликт идеологий, казалось бы исчерпанный вследствие перемены строя в Российском государстве и принятием идеологии свободного рынка, но уничтожение России как цивилизации и русского народа как ее субъекта [784] .
«Внешний фактор» может быть понят не только как план по уничтожению советской антисистемы, выношенный в капиталистической миро-системе, но и как проблема постановки двойных целей «новым классом» советского общества, аналогичным западному «новому среднему классу» или «новой техноструктуре». В результате «в России сформировалась хорошо известная в экономической литературе и широко распространенная в слаборазвитых странах Африки и Азии модель, для которой характерно резкое социальное неравенство, концентрация богатства в немногих руках и нищета большинства населения» [785] .
Для этой модели характерно: ослабление государственного суверенитета и формирование политики, ориентированной на одобрение «мирового сообщества»; массовый вывоз капиталов за границу; приоритет отраслей, ориентированных на внешний рынок, перед отраслями, ориентированными на рынок внутренний; добыча и транспортировка на внешний рынок невосполнимых энергетических ресурсов, продукции энергоемких и «грязных» производств; разрушение научно-производственного и интеллектуального потенциала; свертывание системы социальных гарантий. Подобная модель экономики не отвечает интересам населения страны, но согласуется с интересами транснациональных корпораций и крупного международного капитала.
С точки зрения постиндустриальной концепции власти первый вариант трактовки событий выглядит слишком архаичным. Второй — гораздо более вероятным.
Развитие событий с 1985 года вполне могло быть чредой спектаклей, результатом деятельности постиндустриального типа, «новой оси социальной организации и стратификации». События революции — введение «гласности», кровопролития в Тбилиси, Вильнюсе, Москве, августовский путч 1991, вспышки этно-национальных конфликтов могут быть поняты как «высокостоимостная продукция», несерийный интеллектуальный высокотехнологический товар [786] . Восприятие произошедших событий как «естественных» можно считать следствием применения информационных технологий, широко использованных в ходе событий 1985–1991 года.
Из бывших республик Советского Союза образовались новые государства, репрезентирующие свой национальный суверенитет дворцами парламентов, президентскими дворцами, дворцами наций . Чаще всего в этом качестве выступают бывшие дворцы и дома советов, здания республиканских партийных комитетов (Киев) или дворцы культуры (Вильнюс) [787] . Огромное строительство развернулось в Астане — новой столице Казахстана, которая по праву может претендовать на славу Чандигарха и Бразилиа, символов освобождения от колониальной зависимости. Уже стоит президентский дворец и дворец парламента , идет строительство дворца наций , где планируется разместить Ассамблею народов Казахстана и национально-культурные центры [788] . В столицах новых суверенных государств появились национальные библиотеки, национальные музеи. Чаще всего это совершается путем переименования бывших республиканских и краевых библиотек, музеев, академий наук, университетов.
В целом, репрезентация власти на постсоветском пространстве строится в парадигме идеологем индустриальной эпохи. Однако, механизмы деятельности постиндустриальной власти, описанные в теории и подтвержденные практикой, ставят под сомнение реальную власть официальных политических структур [789] . В ситуации «страшноватого спектакля с переменой ролей политики и неполитики при сохранении фасадов» [790] правительственные дворцы могут на поверку оказаться симулякрами.
Более вероятными претендентами на реальную власть являются крупные корпорации, возникшие на основе бывших советских централизованных систем добычи и использования природных ресурсов. Офисы Газпрома или РАО ЕЭС могут оказаться топосами реальной власти. Само строительство и открытие сверкающих кристаллов новых офисов приобретает политический резонанс, в них принимают участие представители официальных политический структур. Так, губернатор Санкт-Петербурга В.И. Матвиенко принимала участие в пресс-конференции по поводу открытия нового офиса Газпрома в 2006 году [791] . Архитектурный облик новых административных резиденций отчасти напоминает «стиль большого бизнеса» в США полувековой давности.
Особняком стоит пример Белоруссии, где предпринята попытка создать новый тип правительственной резиденции, отвечающей концепции власти=знания. В июне 2006 года открылась новая Национальная библиотека, которая одновременно предназначена для политических встреч международного уровня, т. е. библиотека и дворец конгрессов в одно и то же время. Архитектурный образ новой библиотеки — стеклянный многогранник, «алмаз знания» — выполнен как достаточно прямолинейное разъяснение постиндустриального тезиса о знании как ресурсе власти [792] .
На постсоветском пространстве продолжают стоять бывшие «дворцы социалистической культуры», но кардинально изменились учреждения, занятые теперь не организацией массового общества, но получением прибыли. Главные изменения касаются, впрочем, не введения оплаты за те или иные виды занятий, но разрушения самой системы деятельности дворцов и домов культуры, дворцов и домов спорта, дворцов и домов творчества юных . Набор студий, кружков и мероприятий, предлагаемых дворцом культуры в советское время, был увязан с системой искусств и системой наук, образовательный или творческий досуг был частью общей сферы образования или искусства. В ситуации, когда основной целью организации является прибыль, возникает другая система — рентабельных и нерентабельных услуг, которая к сфере образования и просвещения имеет косвенное отношение. Бывшее единство дворца-учреждения превращается в набор составных частей, а каждая из них в товар, который может быть оценен по критериям рентабельности. Система «часть-целое» превращается в набор частей, тенденция к расчленению, в ситуации когда законы прибыли и эффективности «священны», идет по нарастающей.
Пространства бывших дворцов захлестнула торговая стихия. Часть помещений дворцов культуры сдается под торговые площади: в Петербурге стали нормой вещевой рынок во дворце культуры им. Ленсовета, книжный рынок во дворце культуры им. Н.К. Крупской. На стадионе «Текстильщик», центральном стадионе города Иваново, вместо трибуны и спортивной арены стоят прилавки и действует текстильный рынок. Во дворце творчества юных в Аничковом дворце работает музей восковых фигур, устраиваются коммерческие балы и елки. С ними соперничают в привлекательности детские праздники, устраиваемые в бывшем дворце кино (к/т Гигант), ныне казино «Конти». Игорный бизнес работает над созданием образа «доброго отдыха», над технологией создания привычки, которая обеспечит ему клиентов среди подрастающего поколения.
За время реформ значительно сократилось количество санаториев, домов отдыха, загородных пионерских лагерей и детских садов — дворцов здоровья советской эпохи. Перевод предприятий на самоокупаемость и самофинансирование, создание из них акционерных обществ и частных предприятий, привели к выделению рентабельных и нерентабельных видов деятельности. К последним относятся все те, что исполняли жизнеобеспечивающие функции, в том числе содержание домов отдыха, санаториев и детских оздоровительных лагерей.
На постсоветском пространстве сложился особый стиль уничтожения советских дворцов– без комментариев и лишней огласки. Снесен дворец культуры им. Первой пятилетки в рамках освобождения территории для строительства нового здания Мариинского театра. Продан в частные руки дом культуры «Красный октябрь» в Петербурге на ул. Блохина. Завод им. Кулакова, которому принадлежал дом культуры признан банкротом и приватизирован. Здание дома культуры, как сообщают журналисты, будет реконструировано, в нем разместится бизнес-центр либо элитное жилье [793] . Принято решение о сносе дворца школьников в Алма-ате [794] . Приватизирован и продан с аукциона дворец молодежи в Ереване, построенный в конце 1980-х годов. Его новые владельцы — официальные дистрибьютеры компании «Крайслер» — приступили в декабре 2005 года к разборке здания. На месте дворца молодежи с 16-этажной гостиницей предполагается построить …. гостиницу [795] . В 2006 году приступили к разборке дворца Республики в Берлине, построенному в 1970-е годы в качестве универсального общественного здания, объединяющего органы власти и народ, представленный многочисленными реальными формами организации и самоорганизации.
Уничтожение «дворцов социалистической культуры» не ведется как кампания по борьбе с наследием тоталитаризма. Каждое такое событие может быть объяснено и объясняется как частный случай, вызванный собственными локальными причинами, прежде всего экономическими — отсутствием рентабельности, частными интересами нового владельца. Вместе тем, за этим процессом можно увидеть систематическую и целенаправленную деятельность, имеющую характер точечных ударов, поддержанной информационной стратегией «частного случая».
Между тем опыт советских дворцов как опыт системного, комплексного подхода к решению проблем организации и самоорганизации массового общества активно используется в новых торгово-развлекательных комплексах. Теперь они создаются по модели универсального общественного здания, в котором место системы залов собраний заняли торговые залы, клубный сектор и сектор свободного общения представлен кинотеатрами, боулингом, бильярдом, ресторанам и кафе. «Создают впечатление» прозрачные стеклянные лифты и фонтаны в торговом комплексе «Пик» на Сенной площади, погружают покупателя в «интеллектуальную атмосферу» концерты камерного оркестра на галерее Пассажа в Петербурге. На фоне «дворцов потребления», какими по сути являются торговые комплексы, старые дворцы культуры выглядят довольно убого. Вместо разрушенной и разрушаемой системы организации массового творческого досуга в постсоветской России созидается универсальная среда массовой праздности.
Имя дворца в постсоветской культуре потеряло обязательность. Появилось большое количество фирм, присоединяющих к своему название имя «дворец» или «палас»: магазины «Парфюм Палас» [796] и «Автопаласы» (автосалоны) [797] ; медицинские фирмы «Дентал-палас» (на Милионной ул. в Петербурге рядом с Зимним дворцом) и «Медпалас» (на ул. Чайковского рядом с Летним садом); казино «Дворец на Литейном», «Палас» в Александровском парке Петербурга, «Холидей палас» в Благовещенске [798] ; «Цезарь Палас» в Сочи; «дворец боулинга» [799] .
Особенно пышно расцвели всевозможные палас-отели. За словом «палас» в названии отелей скрывается уровень комфортабельности и принадлежность к крупной бизнес-сети: «Невский палас», «Петро Палас» в Петербурге, «Премьер палас» в Киеве, «Пальмира Палас» в Ялте, «Атриум Палас Отель» в Екатеринбурге, просто «Палас» в Минске, «Палас дель мар» в Одессе. Наиболее абсурдными выглядят такие «кентавры», как «Береста Палас» в Новгороде Великом и «Донбасс Палас» в Донецке на ул. Артема [800] .
Все это фирмы, ориентированные на удовлетворение статусного спроса — статусной покупки, статусного досуга, статусного лечения. Это сфера демонстративного расточительного потребления, сфера суперсимволической экономики, в которой функционируют не вещи, но знаки [801] .
Имя дворца вошло в название жилых комплексов и стало указывать на категорию элитного, т. е. дорогостоящего жилья. В 2000-е годы строительные фирмы стали давать своим комплексам звучные имена. В Петербурге заканчивается строительство «Крестовского паласа» [802] , в Одессе продаются аппартаменты в «Аркадийском дворце» [803] .
В отношении архитектурной стилистики авторы проектов демонстрируют поистине постмодернистский плюрализм. От строительства коттеджей, подернутых флером исторической стилистики барокко и классицизма (комплекс «Северный Версаль» в Лахте) [804] до подобия московским высоткам 1950-х годов. Среди самых «шумных» проектов — «Триумф-палас» в Москве в Чапаевском (!) переулке, построенный «в стиле семи московских высоток». Он стал выше «дворца науки» — здания МГУ, заместителя Дворца Советов СССР (Триумф-палас — 264 м, МГУ — 240) [805] .
Дома, рекламируемые как дворцы, представляют собой, скорее замки «нового Средневековья». Своими охраняемыми территориями, видеокамерами, входами по магнитной карте, системами автономной вентиляции, отопления, водоснабжения и т. д. они отгораживаются от города и мира. Никакие сплошные стеклянные фасады, «приветливые» балконы и даже смотровые площадки общего доступа, как обещано в «Триумф-паласе» ничего не меняют. Жилые «паласы» в еще недавно едином урбанизированном пространстве являются анклавами платежеспособной элиты, погруженной в стихию враждебной и пугающей массы. В каком-то смысле в современном жилом строительстве воспроизводится модель жизни в странах третьего мира, где за высокими заборами особняков и жилых комплексов для богатых, царит преступность, наркомания. Вместе с тем новые паласы можно расценивать как проекцию отношений между элитой и массой в культуре постмодернизма.
Дворцы конгрессов появились в европейских странах в конце 1970-х– начале 1980-х годов. Конгресс как форма научного общения представляет собой одновременно организацию и самоорганизацию деятельности ученого сообщества. Дворцы конгрессов постулировали возможность международного общения, выстроенного в этой модели. Кроме того дворцы конгрессов должны были стать моделью гражданского общества, своеобразными центрами, или, как сказали в советские годы, фор-проектами «настоящей демократии», в которой преодолен отрыв народа-суверена от своих представителей, облеченных правом принятия решений. Гражданское общество, представленное многочисленными реальными группами и общностями, должно стать посредником между властью и человеком, каждым человеком.
В советском государстве аналогом дворцов конгрессов в те же 1970-1980-е годы стали универсальные зрительные залы, в которых сменяли друг друга политические, научные, художественные мероприятия — в одном и том же пространстве.
Какой же образ власти репрезентирован новой правительственной резиденцией — дворцом конгресов в реконструированном Константиновском дворце?
Дворец Конгрессов в Стрельне открылся в 2003 году, в дни празднования 300-летнего юбилея Санкт-Петербурга. Восстановлен памятник петровской эпохи. При всех переделках и «реставрациях» XIX века Константиновский дворец выглядит архаичнее, чем другие памятники Петергофской дороги, тоже, конечно, хранящие память о петровском времени, — архаичнее и оттого достовернее. Трогательное впечатление производит сегодня нижний парк в Стрельне с молоденькими свежепосаженными и как бы игрушечными липками. Вероятно, так и выглядели в момент создания знаменитые барочные сады, преобразившие топкие финские берега — нам, сегодняшним, привычны вековые деревья и тенистые аллеи, а подобные прозрачные и хрупкие виды известны только по старым гравюрам.
У Константиновского дворца особая судьба. Конечно, каждый памятник, как и каждый человек, имеет свою особую биографию, но дворец в Стрельне стоит особняком среди собратьев по жанру. Это дворец, который в эпоху своего создания, в век дворцов, дворцом так и не стал.
Известно, что именно в Стрельне Петр I намеревался устроить парадную резиденцию с большим дворцом, садом, каналами, каскадами, гротами, фонтанами. Дворец должен был стать таким роскошным, что поначалу «за него некому было взяться» [806] . Когда же, строительство началось (а велось оно, как и положено, не жалея ни средств, ни рабочих рук), стало понятно, что дворец «будет едва ли не великолепнее Версальского». Многообещающее начало… Но русская Версалия здесь так и не состоялась.
Дворцы с бьющими перед ними фонтанами олицетворяли тогда, в XVII и XVIII веках, само Искусство ― Искусство, «оформляющее Материю», преодолевающее Природу. «И хоть стоял он (дворец ― Л.Н. ) на большой высоте, воды рек поднимались к нему, чтобы явить покорность могучему искусству» [807] . Судьба Стрельнинского дворца ― пример того, как Искусство отступило перед Природой. Вскоре после начала работ в Стрельне выяснилось, что для устройства самотечного водовода, способного наполнить водой фонтаны, «которые будут бить там со всех концов», «смогут бить день и ночь» [808] , более подходит Петергоф. Строительство Стрельнинского водопровода было остановлено, водовод протянулся от Ропшинских высот к Петергофу, где и «воздвигся» приморский парадиз, а Стрельна оказалась как бы «вынесена за скобки» блистательного фасада империи. «Царь даже сожалел, что начал строить Стрелину мызу, — вспоминал Берхгольц, — которая только для того и была задумана, чтобы иметь где-нибудь много фонтанов и гротов» [809] . Дворец, отступивший перед Природой, дворец, вызывающий по себе сожаление, — такой поворот сюжета противоречит законам жанра.
Стрельнинский дворец неоднократно горел, его едва успевали привести в порядок, как случался пожар (при Анне Иоанновне, при Павле I). Литературные дворцы, как правило, возникают внезапно, словно по волшебству, и так же внезапно могут быть разрушены. Возможность их внезапной гибели предопределена топикой высокого стиля, в котором бушуют губительные страсти и непредсказуемые удары судьбы. Гибель дворца эмблематически соотносится с падением Трои или Рима со всеми вытекающими отсюда последствиями. Поэтическая руина может олицетворять всепожирающее время, не щадящее никого и нечего. «Река времен в своем стремленьи // Уносит все дела людей // И топит в пропасти забвенья народы, царства и царей…» (Г.Р. Державин) В отличие от поэтических дворцов, от «воздушных замков», настоящие дворцы должны вызывать восхищение, в том числе, тем, что несмотря ни на что, несмотря ни на какие повороты судьбы стоят и сверкают великолепием. Таков Зимний дворец, переживший несколько пожаров, таковы пригородные дворцы, пережившие чудовищные разрушения во время войны, но поднятые из руин. Иначе со Стрельнинским — он «прославился» в первую очередь забытостью и запустением.
При Екатерине II в просторных сухих подвалах дворца (они находятся за подпорной стеной, поддерживающей грот и знаменитую тройную аркаду) хранились токайские вина, а «в липовом саду был устроен пчельник, доставлявший государыне мед к столу» [810] . «В то время во дворце никто не жил, кроме караульных инвалидов и здание от небрежного содержания пришло в такую ветхость, что даже угрожало разрушением» [811] . Дворец, ставший руиной, это, хоть и печально, но благородно. Дворец, еще совсем недавно обещавший затмить собой Версаль, и ставший погребом, — сюжет иронический.
Историю Константиновского дворца можно рассказывать как историю несбывшихся надежд. Здесь не состоялись русская Версалия и приморский парадиз, славу дворца — казармы, каким при Константине Павловиче стал Стрельнинский дворец, затмила Гатчина, славу музыкальной столицы, где играл сам великий Штраус, затмил Павловск. Ряд можно продолжать. Вместо великолепного и блистательного дворца ― руина, погреб, в лучшем случае великняжеская загородная дача.
Пожалуй, только в советское время дворец попал в ногу со временем. После Октябрьской революции в Константиновском дворце разместилась трудовая школа-интернат, сюда на лето выезжали ленинградские дети. После войны во дворце, восстановленном от сильнейших разрушений, расположилось Ленинградское арктическое училище. Экскурсоводы сейчас отмечают как пример кощунственного цинизма, что в Голубом зале во времена трудовой школы был спортивный зал, а во времена Арктического училища — актовый зал, в котором проводили собрания, а по выходным устраивали танцы. И все же, Большой Стрельнинский дворец, построенный по замыслу Петра Великого, с участием нескольких поколений известнейших петербургских архитекторов, дворец, где играли Штраус и Чайковский, заполненный ленинградскими детьми — вот она — осуществленная социальная утопия XX столетия.
А затем опять годы запустения и страх общественности перед реальной возможностью утраты Стрельнинского дворца. В мае 2001 года городская комиссия, проверявшая состояние фундаментов дворца, вынесла страшный вердикт: «Если в ближайшие месяцы не будут предприняты эффективные противоаварийные меры, 300-летие Петербурга мы отметим утратой двух старейших зданий — ровесников города» [812] . Речь шла о Константиновском дворце в Стрельне и о Большом Меншиковском дворце в Ораниенбауме.
То, что произошло с дворцовым ансамблем накануне 300 летнего юбилея города, вероятно, следует называть не реставрацией, не реконструкцией, а реабилитацией архитектурного памятника. В архитектурном и строительном деле это синонимично восстановлению, но в случае с дворцом в Стрельне важен и юридический оттенок: восстановление в правах, восстановление доброго имени. Второе рождение дворца, в качестве собственно дворца, произошло с соблюдением всех законов дворцового жанра.
Дворцам положено возникать внезапно, на пустом месте, словно по волшебству: «На месте, где вчера пестрел цветами луг, невиданной красы дворец воздвигся вдруг» (Жан де Лафонтен). Не только литературные, но и реальные дворцы строили в свое время очень быстро, как бы стремясь поддержать мотив сказочного преображения пустыни. Требования «ускорить», «строить с поспешанием», «поспешать как возможно скорее» сопровождают историю реального дворцового строительства XVIII века. За два года был отстроен когда-то наш дворец (1720–1722), за полтора года к 300-летию Петербурга «воздвигся», если и не на пустом месте, то в буквальном смысле «из руин», новый Константиновский дворец [813] .
Те петербуржцы, которые проезжают по Петергофскому шоссе лишь время от времени, преимущественно летом, ощутили на себе эффект внезапности. «Чудесный» характер воздвижения дворца из руин подчеркнут тем, что одновременно, в один и тот же день — 31 мая 2003 — происходило торжественное открытие Константиновского дворца и Янтарной комнаты, имеющей почти официальный титул «восьмого чуда света». Дворец наконец-то стал дворцом.
Основной интенцией художественной программы восстановления дворца можно считать осуществление мечты. Строители начала XXI века попытались выполнить все то, о чем мечтали прежние хозяева Стрельны. Скоро забьют фонтаны, недостаток естественной подачи воды будет преодолен с помощью электричества. Петр мечтал прибывать в свою приморскую резиденцию морем и прямо на боте или яле подходить к дворцу. Так строили городские дворцы, прибывали в шлюпках к Петергофскому дворцу, пока не был установлен в центре большого каскада фонтан Самсон. Судя по легенде, за отсутствие подъездного канала от моря к дворцу в Ораниенбауме разгневался Петр на Меншикова. В Стрельне эта затея, как и многие другие, оказалась трудноосуществима — залив настолько мелкий, что пришлось устраивать далеко от берега дамбу, но и это не помогло. В ходе реконструкции углубили каналы, на поперечных — сделали разводные мосты. Теперь можно подойти на катере прямо к подошве дворца и оказаться у самого грота. И не только на катере, но и на автомобиле, и на вертолете: площадь перед дворцом со стороны Петергофского шоссе (прежде цветник, затем военный плац) оборудована как посадочная площадка для вертолета.
Когда-то Леблон с одобрения Петра I мечтал устроить на острове, образованном каналами парка, у самой кромки залива «Замок воды» с каскадами и бассейном. Он должен был стать кульминацией водной феерии, здесь сходились бы воды всех каналов и фонтанов, чтобы еще раз показать торжество Искусства, прежде чем стать Природой. Поскольку водная программа в парке была «свернута», не осуществился и этот замысел. Вплоть до недавнего времени остров стоял, поросший соснами. Сегодня здесь появился, правда, не замок, но павильон для переговоров в узком кругу, узость круга и секретность возможных бесед эмблематически закреплена в островном месторасположении павильона.
Возрождая славу музыкального Костантиновского дворца XIX века, его открытие в дни юбилея сопровождалось концертом сегодняшних звезд — Лучано Паворотти пел на террасе перед кутающимися в пледы высокими гостями. Искусство торжествовало над Природой.
Для самого дворца эта ситуация оптимальная. Возможности восстановления и использования этого памятника давно обсуждались общественностью, но были далеки от реализации. Было ясно, что традиционная музеефикация не годится — дворец, по прежнему, будет оставаться в тени Петергофа, неизбежно превратится в музей «второго» или «третьего» ряда. Высказывались идеи превратить его во Дворец Науки и Культуры, проводить здесь конференции, симпозиумы, устраивать художественные акции, но в советское время эта идея так и не осуществилась, для бюджетных отраслей рыночной экономике тоже сомнительна. Судьба дворца, выступающего в качестве правительственной резиденции, места проведения официальных мероприятий самого высокого уровня, обеспечена, по крайней мере, до той поры, пока вообще в казне будут деньги.
Историю дворца как бы начали заново, постарались «переписать» страницы неудач, запустения и разрухи, вызванные природными, социальными причинами или просто неблагоприятным стечением обстоятельств.
Даже конный памятник Петру I перед фасадом дворца конгрессов — еще один несчастный, получивший новую жизнь. Этот памятник был выполнен скульптором Г. Касселем и архитектором К. Ремертом и установлен в Риге в 1910 году в честь 200-летия вхождения Лифляндии в состав России. В начале первой мировой войны, т. е. практически сразу же после установки, его демонтировали и эвакуировали, но судно, на котором его перевозили, затонуло. До 1934 года Петр пролежал на морском дне, когда егоподняли вместе с обломками затонувшего судна. В 1985–1991 памятник установили в Риге, где он неоднократно подвергался осквернению, пока, наконец, не оказался на почетном месте перед новым дворцом конгрессов [814] .
Новая история дворца создается для другого времени, для других зрителей, и в ней, неизбежно, возникают новые сюжеты.
Первое, что бросается в глаза в событии второго рождения дворца — осуществление строительных идей Петра превратилось в прозрачную аллегорию реформаторства и строительства новой России по европейскому образцу. В свое время строительством крупных дворцово-парковых резиденций было ознаменовано вступление России в «концерт европейских держав». Стало хрестоматийным утверждение, что размах дворцового строительства в петровское и в послепетровское время стал прямым отражением масштаба государственных преобразований, возмужания светской культуры, свидетельством необратимости реформ. Стрельна, Петергоф, Ораниенбаум самые ранние, самые первые опорные точки в дворцовом ожерелье Петербурга. Строительство приморских резиденций, затеянное Петром в самом начале XVIII века, в разгар Северной войны, символизировало власть России над морем, причем не только обретение моря, но и саму претензию на могущество, на возможность равноправного диалога с европейскими державами. Триста лет спустя для диалога России и Европы был выстроен Дворец Конгрессов [815] . В том месте, где Петр I «прорубал окно в Европу» и «грозил шведу», нынешний глава государства обсуждал возможность вступления России в Евросоюз.
«Европейскость» нынешнего Константиновского дворца дополнительно подчеркнута его музейным использованием. Это музей особого рода: официальная правительственная резиденция, открытая для свободного доступа публики. Кресло, где сидел В. Путин, кабинет, где проходила беседа В. Путина и Дж. Буша «без галстуков» демонстрируются наравне с экспозицией, посвященной государственной символике или мемориальными комнатами К.Р.
Конечно, и прежде, и сейчас можно побывать в качестве экскурсанта в Мариинском дворце, занятом действующими органами власти. Но это возможно лишь по предварительной заявке от организации, при входе попросят предъявить паспорт. В Таврическом дворце и такая практика отсутствует. В Константиновском дворце паспорт не спрашивают, а предварительные заказы на экскурсии вообще не принимают, правила гласят: дворец может быть внезапно закрыт для проведения официального мероприятия. Одиночный посетитель, независимо от своего социального статуса, места работы, наличия в кармане удостоверения имеет в Константиновском дворце неоспоримое преимущество перед личностями, «организованными» в группы. Это обстоятельство тоже не вполне обычно для нашей музейной практики, особенно в сравнении с возможностью осмотра Янтарной комнаты. Юбилейным летом 2003 года она была практически недоступна «одиночным» посетителям из-за огромного количества желающих и невероятно длинных очередей. Предварительно заказанные экскурсионные группы имели преимущество.
Дворцы конгрессов появились в 1970-е — 1980-е годы во многих городах Европы: в австрийском городе Брегенц, во французских Лилле и Монерале, в немецком Тиргартене. Само предназначение таких зданий универсально — в них проводятся самые различные мероприятия межгосударственного характера. Такие дворцы имеют, как правило, т. н. универсальный зрительный зал или несколько залов, способных служить театральным или концертным залом, кинозалом, залом заседаний с президиумом и т. д.
Европейские дворцы конгрессов своим прототипом имели советское универсальное общественное здание — опыт строительства советского общества и опыт советской архитектуры был западной культуре хорошо известен. Но в отличие от советских общественных зданий, дворцы конгрессов были свободны от идеологических интерпретаций. Дворцы конгрессов стали топосами гражданского общества — местами, где народ представлен множеством реальным общностей, подвижных, гибких, постоянно сменяющих друг друга. Близость общества и политической власти во дворцах конгрессов никак не обозначалась — они не заменяли собой дворцов парламентов и дворцов правосудия, разного рода мероприятия в них проводимые обладают властью над общественным мнением, но не политической властью. Однако в постиндустриальной реальности, в ситуации стремительно нарастающего расслоения на бедных и богатых, гражданское общество стало формой существования только одного из двух полюсов — элиты.
Аналогично живет Стрельнинский дворец. Это одновременно и музей, и место проведения фестивалей. Здесь устраивает выпускные балы Гуманитарный университет профсоюзов [816] , и награждают победителей конкурса на знание русского языка [817] . Здесь же проходят встречи высокого международного уровня (саммит «большой восьмерки» в 2003 и 2006 годах). Но при всей остроте современных проблем, репортажи с саммита 2006 года в средствах массовой информации отличались множеством бытовых подробностей и минимум аналитической информации. Саммит больше напоминал череду светских раутов, чем диалог государств.
Восстановление Стрельнинского дворца, если и подразумевало опыт советской эпохи, то опыт ее преодоления, в некотором роде реванш. Многие помнят руины Стрельнинского дворца и вызванное ими чувство горечи и сожаления. Если камер-юнкер Берхгольц, осматривая Стрельнинскую мызу, писал, что здесь будет дворец не хуже Версальского, то ленинградцы и петербуржцы, могли думать: как жаль, что в таком плачевном состоянии находился дворец не хуже, как минимум, Петергофского. То, что не удалось сделать советской власти, совершила власть нынешняя, демократическая. То, что разрушалось в системе плановой экономики и единого государственного финансирования, восстановлено на средства «частного» капитала, при помощи «частной» инициативы [818] . По крайней мере, в репортажах со строительной площадки подчеркивался именно этот источник финансирования. Деньги, как пишут, собрал международный благотворительный фонд «Константиновский дворцово-парковый ансамбль в Стрельне», среди пожертвователей компании «Роснефть», «Славнефть», «Транснефть». Восстановленный Константиновский дворец, а вернее освещение этого события в прессе, достаточно прямолинейно пропагандировали возможности нового экономического и политического порядка. Можно спорить, нужно ли стремиться России в Евросоюз, хороша или пагубна для России идеология свободного рынка и гражданского общества, но «упаковка» для легитимации этих идей выбрана чрезвычайно эффектная.
Стрельнинский дворец воссоздан как будто в параллель московской новостройке — Храму Христа Спасителя. Патриархальная, благочестивая Москва получила новый старый храм, а официальный чопорный Петербург обогатился новым старым дворцом. Похоже, что авторы той и другой идеи владеют основными темами диалога двух столиц, репрезентируя лицо новой власти как восстановление исторической справедливости. С одним существенным замечанием. Если в индустриальной культуре сложился инструментальный подход к искусству, то культура постиндустриальная обнаруживает инструментальное отношение к концепции, к теоретическому опыту наук о культуре.
Palatium, Palazzo, Palace, Palais Royal, Palacio … палаты.
Укорененность этих понятий в национальных традициях и метаморфозы модификаций дворца в новейшей истории стали предметом культурологических размышлений в новой книге Ларисы Никифоровой . По большому счету, это первый и пока что единственный опыт типологического рассмотрения различных временны́х проекций, отразивших многомерность образа Дворца как социального универсума.
Издания, посвященные дворцовой архитектуре, изначально попадают в категорию «самого-самого». Достаточно сослаться на доступные читателям источники, вышедшие с интервалом в один год [819] . Подчеркивая великолепие европейской архитектуры прошлого, они заставляют задуматься о необратимых процессах девальвации ключевого исторического понятия. Сегодня «Palazzo» и «Palace» — чаще наименования всемирно известных дорогих отелей, соответствующих критериям внешней респектабельности, но не событийной плотности исторического ландшафта.
В. А. Жуковский с полным основанием писал: «В отношении историческом Зимний дворец был то же для новой нашей истории, что Кремль для нашей истории древней <…> Здесь вся Новейшая Россия в блистательнейшие дни Европейской жизни. Зимний дворец был для нас представителем всего отечественного, русского, нашего».
В реальном дворцовом пространстве церемониальная парадность «присутственного места» вполне гармонично была совмещена с интимной жизнью «внутренних комнат», приобретающих к началу XX столетия скромный статус «квартиры Императора в Зимнем дворце». Образы пространства изменчивы. «Зимний» — это не только блестящий памятник елизаветинского барокко, но и «Зимняя лачужка» Екатерины, «Зимний замок» Павла I или «Дворец искусств» в первые советские десятилетия.
Исторические «противоречия» приобретают в этом случае совсем иной характер, который невозможно оценить без опыта живого человеческого присутствия. Именно на это обратил когда-то внимание ближайший пушкинский знакомый и его сосед по Тригорскому Алексей Вульф: «В первый раз я входил в этот дворец. Идучи по широкой лестнице и по высоким переходам, я вспоминал наших царей, что они также ходили здесь, как и мы, а имя их скоро также как и наши, забыто будет, — неприятен вид этих пустых и совершенно голых зал, где только кой-где шатается лакей или стоит часовой…» Ноябрьские дни 1828 г. были днями траура по Императрице Марии Федоровне. Возможно, именно поэтому непосредственные впечатления от великолепия дворцовых залов у Алексея Вульфа — молодого чиновника Департамента податей и сборов — дополняются размышлениями о превратностях человеческой судьбы, смысле жизни и оказываются реминисценцией хорошо известных державинских строк:
Река Времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей…
Опыт социалистического переустройства образности дворцового пространства имел во многом необратимый характер. Он не ограничивался процессом национализации памятников и более всего, пожалуй, отразился в появлении понятий, активно утверждавшихся в массовом сознании. Дворцы Труда и дворцы-вестибюли Метрополитена, Дворцы творчества и спорта, Дворцы советов и молодежи, дворцы пионеров, железнодорожников, строителей и ученых, Дворцы Правосудия и Дворцы прессы, наконец, идея «Дворца материнства» (ср. название очерка И. Бабеля)… Социальный пафос словотворчества был поистине неисчерпаем, так как был свидетельством более сложных тенденций культурного формообразования.
Демаркация между приватным и публичным в советский период перемещается в пользу общественно значимых пространств, что сопровождается неизбежным в этом случае «сужением» пространства личного. Его минимализация определялась не столько нехваткой жилья, сколько ощутимой тенденцией «выталкивания» человека в социальную активность. «Жили мы с родителями в Марьиной Роще, в классической коммуналке с длинным коридором, с большим количеством семей, — вспоминал режиссер Юрий Норштейн. — У нас была комната метров 13 на четверых: мама, папа, брат и я. По тем временам — неплохие условия. <…> Так вот, после тусклых лампочек, после корыт белья, после шума, скандалов, сопровождавших жизнь коммуналки, не лишенной и братства, и после этого гвалта ты — в Доме пионеров, в пространстве с итальянскими окнами, где, если занятия шли днем, было море света, с потолка свешивались лампы, высвечивающие натюрморты…»
Любое историческое пространство сохраняет множественные подсказки, позволяющие детально восстановить реалии прежней исторической жизни. Сохранить именно детально, на что далеко не всегда ориентированы современные академические исследования. В этом убеждает и опыт исторических экранизаций, включая недавние масштабные съемки фильма А. Сокурова «Русский ковчег» (2001 г.).
Живя в эмиграции в США бывший начальник канцелярии Министерства императорского двора Александр Александрович Мосолов позволил себе одно частное замечание: «Когда я смотрю фильмы, изготовленные в Голливуде и изображающие будто бы “великолепие” русского двора, мне хочется смеяться…». Наиболее «разоблачительным» свойством как зарубежных, так и отечественных исторических фильмов оказывается не «бледность» современных декораций, а отсутствие представлений об их соответствии актуальным в прошлом моделям поведения — формам исторического присутствия.
Для современного посетителя Эрмитажа не имеет принципиального значения, каким маршем знаменитой Иорданской лестницы было позволительно когда-то добраться до ее верхней площадки. Обязательные для всех придворный этикет и тонкости дипломатического протокола остались в прошлом.
Однако… В первом обстоятельном «Описании российско-императорского столичного города Санкт-Петербурга и достопамятностей в окрестностях оного» его автор Иоганн Готлиб Георги считал нужным отметить предельную степень нормативности главной императорской резиденции: «На Невской стороне, в восточной части дворца, есть богатая мраморная лестница. Она при первом уступе разделяется надвое, и по одной ходят только послы и другие знатные особы при парадной аудиенции…».
Оставим без ответа вопрос, какие сохраняющиеся «подсказки» помогают сегодня восстановить реалии прежней церемониальной жизни. Память места — особая категория. Она обязывает не только уважительно относиться к наследию, но и задуматься над тем, каким образом оно сохраняется для нас, разворачиваясь «здесь» и «сейчас». Монографическое исследование Ларисы Никифоровой не ограничивается аспектами архитектурной семантики или планировочными аспектами стиля. Как настоящая, творчески выполненная работа, эта книга предлагает каждому заинтересованному читателю ситуацию ценностного выбора и самоопределения.
ОБЩИЕ РАБОТЫ
Бломквист Е.Э. Крестьянские постройки русских, украинцев и белорусов // Восточнославянский этнографический сборник. М.: Изд-во АН СССР, 1956. С. 3 — 460.
Бондаренко И.Л. О принципах формирования древнерусских княжеских центров // Материалы XXXIV научной конференции МАРХИ. 1978 [прив. по сноске]
Брайчевский М.Ю. К происхождению древнерусских городов // Краткие сообщения института истории материальной культуры. Вып. XI. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1951. С. 32–33.
Воронин Н.Н. Жилище // История культуры Древней Руси / Под общ. ред. акад. Б.Д. Грекова и проф. М.И. Артамонова . Т. I. М.: Изд-во АНСССР, 1948. С. 204–233.
Воронин Н.Н. Зодчество Северо-Восточной Руси XII–XV веков. Т. 1–2. М.: Изд-во АН СССР, 1961–1962. Т. I XII столетие. 1961. 583 с. Т. II XIII–XV столетие. 1962. 558 с.
Воронин Н.Н. К истории сельского поселения феодальной Руси. Погост, свóбода, село, деревня. Л.: Гос. соц. — эк. изд-во, Ленингр. отд., 1935. 75 с.
Глаголев А. О древних великокняжеских и царских дворцах // Журнал министерства внутренних дел. 1841. Ч. 41. № 9. С. 339–362.
Греков Б.Д. Князь и правящая знать в Киевской Руси // Ученые записки ЛГУ. № 32, серия историч. наук. Вып. 2. Л., 1935. С. 5 — 38.
Древняя Русь. Город, замок, село / [ Г.В. Борисевич, В.П. Даркевич, А.Н. Кирпичников и др.]; отв. ред. Б.А. Колчинский ; под ред. Б.А. Рыбакова . М.: Наука, 1985. 431 с. (Археология СССР)
Забелин И.Е. [Общее понятие о княжьем дворе в Древней Руси] // Забелин И.Е. Домашний был русских царей в XVI и XVII столетиях. Книга первая. Государев двор или дворец. М.: Книга, 1990. С. 44–60.
Княжий двор — замок // История русской архитектуры / Пилявский В.И., Славина Т.А., Тиц А.А., Ушаков Ю.С., Заушкевич Г.В., Савельев Ю.Р. 2-е изд. перераб. и доп. СПб.: Стройиздат СПб., 1994. С. 12–16.
Потапов А.А. Очерк древнерусской гражданской архитектуры. Вып. 1–2. М.: Т-во тип. А.И. Мамонтова, 1902–1903. 178 с.
Плюханова М. Б. О традициях Софийских и Успенских церквей в русских землях до XVI в. // Лотмановский сборник. Вып. 2. М. 1997. С. 483–510.
Раппопорт П.А. Военное зодчество западно-русских земель X–XIV вв. Л.: Наука, 1967. 241 с.
Раппопорт П.А. Древнерусское жилище. Л.: Наука, 1975. 179 с.
Ржига В.Ф. Княжеские дворцы с Х в. до сер. XIII в. // Ржига В.Ф. Очерки по истории быта домонгольской Руси / Труды Государственного исторического музея. Вып. V. М.: Б.и., 1929. С. 7 — 23.
Рыбаков Б.А. Феодальный замок XI–XII вв. // Рыбаков Б.А. Киевская Русь и русские княжества XII–XIII вв. М.: Наука, 1982. С. 416–430.
Спегальский Ю.П. Жилище Северо-Западной Руси IX–XIII вв. Л.: Наука, 275 с.
Шамбинаго С.К. Древнерусское жилище по былинам // Юбилейный сборник в честь В.Ф. Миллера , изданный его учениками и почитателями / Под ред. Н.А. Янчука . М.: Типо-литог. А.В. Васильева, 1900. С. 129–149.
КНЯЖЕСКИЕ ДВОРЫ ДОХРИСТИАНСКОГО И РАННЕХРИСТИАНСКОГО ВРЕМЕНИ
Княжеские дворы могли существовать в раннегородских поселениях VI–X вв. Известны два основных типа таких поселений. Первый: открытые торгово-ремесленные поселения межплеменного характера, связанные с транзитной торговлей, возникшие в узловых пунктах военно-торговых путей. К ним относятся Ладога, Рюриково городище близ Новгорода, Тимирево, Гнездово. К X–XI в. раннегородские поселения сменились городами, состоящими из княжеского детинца и посада. В политическом отношении представляли собой самоуправляемые (вечевые) города с князем в роли военачальника, предводителя дружины. Наличие выраженного дружинного слоя и князя археологически определяется по специфическому комплексу артефактов в области вооружения, погребального обряда. Собственно княжеские дворы археологически не выявлены.
Второй тип раннего города — военно-административные и культовые центры племен, которыми князья правили по договору («ряду», «уставу»). Городища, грады, станы, становища, погосты, иногда их называют княжескими замками, устраивались для продолжительного или кратковременного пребывания князя с дружиной для сбора полюдья и дани. По археологическим и письменным источникам известны городища в Искоростене, Малине, Овруче — городах древлянских князей; Дедославль князей вятичского союза племен; киевские княжеские дворы полян, связанные с именем исторического князя Кия — «Киева гора» (Замковая гора, Киселевка с княжеской резиденцией V–VI вв.), «градок Киев» на Андреевской горе (конец V — начало VI в.), двор Ольги в Вышгороде, двор местных князей в Турове близ Киева, Псков, Изборск, Сарское городище. Внутри укреплений, расположенных, как правило, на возвышенности, располагались жилые избы, конюшни, амбары, сусеки, клети, сеновалы, печи для выпечки хлеба, жернова, кузницы. Языческие святилища, капища располагались на территории княжеских городищ и непосредственно соседствовали с ними, рядом с городищами сооружались погребальные «дружинные» курганы. Летописи связывают с княжескими дворами прецеденты договорно-даннических отношений.
Авдусин Д.А . Гнездово и Днепровский путь // Новое в археологии / Сб. ст., посвященный 70-летию А.В. Арциховского / Под ред. В.Л. Янина . М.: Изд-во МГУ, 1972. С. 159–169.
Авдусин Д.А. Отчет о раскопках Гнездовских курганов в 1949 г. // Материалы по изучению Смоленской области. Вып. 1. Смоленск: Смоленск. обл. гос. изд-во, 1952 С. 311–367.
Авдусин Д.А. Гнездовские курганы. Смоленск: Смолгиз, 1952. 40 с.
Андреев Н.А., Милонов Н.П. Раскопки на Гнездовском городище в 1940 г. // Краткие сообщения института истории материальной культуры. 1945. Вып. 11. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1945. С. 26–28.
Булкин В.А., Дубков И.В., Лебедев Г.С. Археологические памятники Древней Руси IX–XI веков / Под ред. проф. В.В. Мавродина . Л.: Изд-во ЛГУ, 1978. 150 с.
Булкин В.А., Лебедев Г.С. Гнездово и Бирка (К проблеме становления города) // Культура средневековой Руси. Л.: Наука, 1974. С. 11–17.
Болсуновский К.В. Жертвенник Гермеса-Световида. Мифологическое исследование. Киев.: Типография тов-ва Г. Л. Фромикевича и К, 1909. — 18 с.
Гнездово. 125 лет исследования памятника. Археологический сборник. Труды ГИМ. Вып. 124. М., 2001.
Каргер М.К. Древний Киев. Очерки по истории материальной культуры древнерусского города. Т. I. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1958. С. 521–522.
Каргер М.К. К вопросу о Киеве в VIII–IX вв. // Краткие сообщения института истории материальной культуры. Вып. VI. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1940. С. 61–66.
Килиевич С.Р. Детинец Киева IX — первой половины XII вв. По материалам археологических исследований. Киев: Наукова думка, 1982. 175 с.
Килиевич С.Р. На горе Старокиïвской. Киïв: Наукова думка, 1982. 80 с.
Кiлiєвич С.Р. Археологiчна карта Киïвского дитинця // Археологiчнi дослiдження стародавнього Киïва. Киïв: Наукова думка, 1976. С. 184–188.
Ляпушкин И.И. Гнездово и Смоленск // Проблемы истории феодальной России. Сб. к 60-летию проф. В.В. Мавродина . Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1971. С. 33–37.
Ляпушкин И.И. Новое в изучении Гнездова // Археологические открытия 1967 г. М.: Наука, 1968. С. 43–44.
Носов Е.Н. Новогородское (Рюриково) городище / АН СССР, Ин-т археологии, Ленингр. отд. Л.: Наука, 1990. 211 с.
Рыбаков Б.А. Киевская Русь и русские княжества XII–XIII вв. М.: Наука, 1982. С. 258–283; 324; 363–367.
Рыбаков Б.А. Город Кия // Вопросы истории. 1980, № 5. С. 31–47.
Седов В.В. Первые города северо-запада Руси: Проблемы становления // Ладога и истоки российской государственности и культуры. СПб.: ИПК «Вести», 2003. С. 23–34.
Сизов В.И. Курганы Смоленской губернии // Материалы по археологии России. 1902. Вып. 28. СПб.: Тип. Глав. Упр-я уделов, 1905. С. 6 — 70.
Смоленск и Гнездово. К истории древнерусского города: Сб. статей / Под ред . Д.А. Авдусина . М.: Изд-во МГУ, 1991. 260 с.
Спицын А.А. Гнездовские курганы в раскопках С.И. Сергеева // Известия государственной российской археологической комиссии. Вып. 15. СПб.: Тип Глав. Упр. уделов, 1905. С. 6 — 70.
Толочко П.П. Про час виникнення Києва // Слов’яно-руськi старожитностi. Киïв: Наукова думка, 1969. С. 113–117.
Третьяков П.Н. Древлянские грады // Академику Б.Д. Грекову ко дню семидесятилетия. Сб. ст. / Редкол. акад. В .П. Волгин и др. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1952. С. 64–68.
КНЯЖЕСКИЙ ДВОР ВЛАДИМИРА СВЯТОСЛАВИЧА В КИЕВЕ
Киевский княжеский стол был старшим столом, центром «Русской земли», государственного образования, предшествовавшего Киевской Руси и ставшего его ядром. Княжеский двор Владимира Святославича (конец X в.), известный по археологическим, летописным и былинным источникам, был построен по образцу императорского дворца в Константинополе и представлял собой комплекс из трех «дворцов» (палат) вокруг Десятинной церкви. Важнейшим аргументом уподобления княжеского двора Священному дворцу в Константинополе служат не только архитектурные формы, но и само посвящение церкви — Св. Богородице.
Айналов Д.В. Мраморы и инкрустации Киевского-Софийского собора и Десятинной церкви // Труды XII археологического съезда в Харькове. 1902. Т. III. М.: Тип. общ-ва распр. пол. книг, 1905. С. 5 — 11.
Асеев Ю.С. Архитектура Древнего Киева. Киев: Будiвельник, 1982. 158 с.
Асеев Ю.С. Древний Киев (X–XVII вв.). М.: Госстройиздат, 1956. 109 с.
Даркевич В.П. О некоторых византийских мотивах в древнерусской скульптуре // Славяне и Русь. К шестидесятилетию академика Б.А. Рыбакова. М.: Наука, 1968.С. 410–419.
Каргер М.К. Археологические исследования древнего Киева. Отчеты и материалы (1938–1947). Киев: Изд-во АН УССР, 1950. С. 45 — 140.
Каргер М.К. К вопросу об убранстве интерьера в древнерусском зодчестве домонгольского периода // Труды Всероссийской академии художеств. Вып. I. Л.-М.: Искусство, 1947. С. 15–50.
Каргер М.К. Княжеские дворцы древнего Киева // Уч. зап. Ленингр. ун– та. № 193, сер. историч. наук. Вып. 22 История искусства. Л., 1955. С. 67 — 102.
Каргер М. К. Княжеское погребение XI в. в Десятинной церкви // Краткие сообщения института истории материальной культуры. Вып. IV. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1940. С. 12–20.
Комеч А.И. Древнерусское зодчество конца Х — начала XII в. Византийское наследие и становление самостоятельной традиции / Отв. ред. В.Л. Янин . М.: Наука, 1987. С. 174–177.
Мурьянов М.Ф. О Десятинной церкви князя Владимира // Восточная Европа в Древности и Средневековье. М.: Наука, 1978. С. 171–175.
Пуцко В.Г. Киевская скульптура XI в. // Byzantinoslavica. Т. XLIII. [1982]. Р. 51–60.
Сычов Н . Древнейший фрагмент русской живописи (Фрески Десятинной церкви) // Seminarium Kondakovianum. V. II. 1928. [прив. по сноске].
Толочко П.П., Килиевич С.Р. Раскопки на Старокиевской горе // Археологические открытия 1966 года. М.: Наука, 1967. С. 245–247.
Хойновский И.А. Раскопки великокняжеского двора древнего Киева, произведенных весной 1892 г. Археолого-историческое исследование. Киев: Тип. С.В. Кульженко, 1893. 78 с., 29 л. ил.
Poppe A. The Political Background to the Baptism of Rus’. Byzantine-russian relations between 988–989 // Dumbarton Oaks Papers. 1976, № 30. P. 197–244.
КНЯЖЕСКИЕ ДВОРЫ В ВЫШГОРОДЕ
Один из ближайших к Киеву городов. П. Толочко считает, что играл роль загородной резиденции Киевских князей. И. Фроянов полагал, что Вышгород имел собственное княжение и представлял собой самостоятельный город-волость (город-государство). В детинце находились княжеские дворы Ольги, Владимира, Святополка Владимировича, Ярослава Мудрого, Всеволда Ольговича. Здесь стоял “камен терем” княгини Ольги — А. Глаголев и И. Забелин считали его первым русским дворцом. Здесь состоялась месть Ольги древлянам. Здесь же находились останки князей Бориса и Глеба, чья кончина стала прецедентом княжеских родовых отношений христианского времени. Над богребением Бориса и Глеба в Детинце последовательно возводился ряд храмов деревянных и каменных, в т. ч. «терем сребрян» Ярославом Мудрым.
Довженок В.И. Древний Вышгород // Вiсник АН УРСР. 1949, № 8. С. 40–48.
Довженок В.И. Розкопки древнього Вишгорода // Археологiчни пам’ятки УРСР. Т. III. Киïв: Вид-во УРСР, 1952. С. 14–28.
Каргер М.К. Древний Киев. Древний Киев. Очерки по истории материальной культуры древнерусского города. Т. II. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1961. С. 310–336.
Каргер М.К. К истории Киевского зодчества XI века. Храм-мавзолей Бориса и Глеба в Вышгороде // Советская археология. Вып. XVI. М.: Изд-во АН СССР, 1952. С. 77–99.
Лесючанский В.И. Вышгородский культ Бориса и Глеба в памятниках искусства // Советская археология. VIII. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1946. С. 225–248.
Насонов А.Н. «Русская земля» и образование территории древнерусского государства: Историко-географическое исследование. Монголы и Русь: История татарской политики на Руси. СПб.: Наука, 2002. С. 53–54.
Сказание об убиении св. русских князей Бориса и Глеба и о перенесении их святых их мощей. Киев: Универс. типография, 1868. 38 с.
Срезневский И.И. Сказание о Св. Борисе и Глебе (По синодальному списку XIV в. с необходимыми дополнениями). СПб.: Типогр. Акад. наук, 1854. 60 с.
Толочко П.П. Киевская земля // Древнерусские княжества. М.: Наука, 1975. С. 23–27.
Тихомиров М.Н . Древнерусские города. М.: Госполитиздат, 1956. С. 294–296.
Фроянов И. Я. Киевская Русь. Главные черты социально-экономического строя. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1999. С. 143–144.
КНЯЖЕСКИЙ ДВОР В БЕЛГОРОДЕ КИЕВСКОМ
Белгород находился на границе полянской и древлянской земли, т. е. имел важное стратегическое положение. К XII веку существовало свое княжение, тесно связанное с киевским столом, была учреждена епископия. Археологически обнаружены остатки епископского двора и хозяйственные постройки, предположительно отнесенные к княжескому двору. По летописям известны княжеские пиры «с дружиною своею и съ попы Белгородскыми».
Кирпичников А.Н. К истории Древнего Белгорода в X–XI веках // Краткие сообщения института истории материальной культуры Академии наук СССР. Вып. 73. М. —Л.: Изд-во АН СССР, 1959. С. 21–32.
Рыбаков Б.А. Раскопки в Белгороде Киевском // Археологические открытия 1968 г. М.: Наука, 1968. С. 330–332.
Рыбаков Б.А., Николаева Т.В. Раскопки в Белгороде Киевском // Археологические открытия 1969 года. М.: Наука, 1970. С. 285–287.
Толочко П.П. Киевская земля // Древнерусские княжества. М.: Наука, 1975. С. 27–30.
КНЯЖЕСКИЕ ДВОРЫ В ЧЕРНИГОВСКОЙ ЗЕМЛЕ
Черниговская земля — одна из частей «Русской земли» — первоначальной территории русского государства. Появление княжеского стола в Чернигове, т. е. образование самостоятельного города-волости, относится к XI в. К XII в. свои княжеские столы были в Новгород-Северском, Курске, Вжище, Путивле, Рыльске, Трубчевске, Козельске. Из княжеских дворов Черниговской земли археологически изучены дворы в Черниговском кремле-детинце с каменными теремами и т. н. замки в Любече, Рогачеве.
Гончаров В.К. Розкопки древнього Любеча // Археологiчни пам’ятки УРСР. Т. III. Киïв: Вид-во УРСР, 1952. С. 132–138.
Левицкий Иаков (свящ.) Город Путивль // Труды XII археологического съезда в Харькове. 1902. Т. III. М.: Тип. общ-ва распр. пол. книг, 1905. С. 111–121.
Рыбаков Б.А. Древности Чернигова // Материалы и исследования по археологии СССР. № 11. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1949. С. 7 — 92.
Рыбаков Б.А. Раскопки в Любече в 1957 г. // Краткие сообщения института истории материальной культуры. Вып. 79.М.: Изд-во АН СССР, 1960. С. 27–34.
Рыбаков Б.А. Феодальный замок XI–XII вв. // Рыбаков Б.А. Киевская Русь и русские княжества XII–XIII вв. М.: Наука, 1982. С. 416–430.
Соловьева Г.Ф. Замок рогачiвских князiв // Слов’яно-руськi старожитностi. Киïв: Наукова думка, 1969. С. 111–113.
Соловьева Г.Ф. Славянские курганы близ г. Рогачева Гомельской области // Краткие сообщения института археологии АН СССР. Вып. 129. М.: Изд-во АН СССР, 1972. С. 52–53.
Холостенко Н.В. Исследования Бориглебского собора в Чернигове // Советская археология. 1967. № 2. С. 189–210.
Холостенко Н.В. Черниговские каменные княжеские терема XI в. // Архитектурное наследство. Вып. 15. М.: Наука, 1963. С. 3 — 17.
Ярыгин А.К. Изыскания о древнем расположении Чернигова // Труды XII археологического съезда в Харькове. 1902. Т. III. М.: Тип. общ-ва распр. пол. книг, 1905. С. 173–212.
КНЯЖЕСКИЕ ДВОРЫ ПЕРЕЯСЛАВСКОЙ ЗЕМЛИ
Княжеский стол в Переяславле известен с X в. до XIII в. (город разрушен татаро-монголами). На княжеском дворе Владимира Мономаха в Переяславле стояла каменная церковь Богородицы. Известен княжеский двор Владимира Мономаха «Остерский городок» с церковью Св. Михаила (конец XI в.) на границе Переяславской и Киевской земель.
Асеев Ю.С., Сикорский М.И., Юра Р.А. Памятник гражданского зодчества XI в. в Переяславле-Хмельницком // Советская археология. 1967. № 1. С. 199–214.
Богусевич В.А. Остерский городок // Краткие сообщения института археологии АН УСССР. Вып 12. Киев: Изд-во АН УССР, 1962. С. 37–42.
Каргер М. Памятники древнерусского зодчества в Переяславле-Хмельницком // Зодчество Украины. Киев: Изд-во АН УССР, 1954. С. 281–289.
Ляскоронский В. История Переяславской земли с древнейших времен до половины XIII столетия. Киев: тип. И.И. Чоколова, 1897. 486 с.
КНЯЖЕСКИЕ ДВОРЫ ГАЛИЦКОЙ РУСИ
Княжеские дворы были в Перемышле, Звенигороде на Белке, Теребовле, Галиче, Львове. Центром княжеского двора был комплекс из дворца и храма, соединенных переходами.
Иоаннисян О.М. Зодчество древнего Галича и архитектура Малопольши // Acta archaeologica Carpatica. T. XXVII. Krakуw, 1988. S. 214. [прив. по сноске].
Иоаннисян О.М. К вопросу об интерпретации перемышльских ротонд // Актуальные проблемы археологических исследований в Украинской ССР. Тез. докл. Респ. конф. молодых ученых. Киев, апрель 1981. Киев: Б.и., 1981. С. 121–122.
Иоаннисян О.М. Храмы-ротонды в Древней Руси // Иерусалим в истории русской культуры. М.: ВНИИТАГ, 1994. С. 100–147.
Иоаннисян О.М. Центричные постройки в Галицком зодчестве // Краткие сообщения института археологии. Вып. 172. М.: Наука, 1982. С. 39–47.
Лонгвинов А. Древний храм Богородицы во Владимире Волынском // Записки Русского археологического общества. 1889 IV, вып. I. С. 25–29.
Могитич И.Р., Ратич А.А. Исследования в Древнем Звенигороде на Белке // Археологические открытия 1971 г. М.: Наука, 1972. С. 389.
Пашуто В.Т. Галицко-Волынское княжество времен Даниила Романовича // Уч. зап. ЛГУ, сер. историч. наук, вып. 7. Л. 1941. С. 25–82.
Пауткин А.А. «Созда градъ именемь Холмъ». Об архитектурных описаниях Галицкой летописи // Русская речь. 1989, № 1. С. 94 — 100.
Раппопорт П.А. Военное зодчество западно-русских земель X–XIV веков // Материалы и исследования по археологии СССР. № 140. Л.: Наука, 1967. С. 191–192.
Ратич А.А. К вопросу о княжеских дворцах в стольных городах Галицкой Руси XI–XIV вв. // Культура Средневековой Руси. Л.: Наука, 1974. С. 188–191.
Ратич А.А. Раскопки в Звенигороде на Белке // Археологические открытия 1966 г. М.: Наука, 1967. С. 247–249.
Ратич А.А. Раскопки в Звенигороде на Белке // Археологические открытия 1968 г. М.: Наука, 1969. С. 334–335.
Ратич О.О. Древньоруськi матерiали, з роскопок 1955–1956 рр. на Замковiй горi у Львовi // Матерiали i дослiдження з археологiп Прикарпаття i Волинi. Вип. 3. Киïв: Вид-во Акад. наук УРСР, 1961. С. 115–116.
Czolowski A. Wysoki Zamek. Lwуw, 1910. С. 18–20.
Kunysz A. Przemysl w starozytnosci i sredniowieczu. Rzeszow, 1966. S. 38–43.
Žaki A. Palatium i rotunda. Z otchlani wiekуw. XXXVIII. Poznan. 1962. S. 128–131.
Žaki A. Pierwsze zabutki budownictwa kamiennego w Przemysli. Z otchlani wiekуw. XXVI. Poznan, 1960. S. 213–215.
Žaki A. Wczesnopiastowskie budowle Przemysla i problem ich Konserwacji // Ochrona zabutkow, XIV, 1–2 (52–53). Warsawa, 1961. S. 38 — 49.
КНЯЖЕСКИЕ ДВОРЫ НОВГОРОДСКОЙ ЗЕМЛИ
Новгородская земля, достаточно автономная по отношению к Киевской земле, как территориально-административная система существовала с начала XI в. Княжеский двор в Новгороде до XI в. располагался на территории Кремля, затем был вынесен на т. н. Ярославово дворище, временами переезжал на Рюриково городище. По летописным источникам и топонимам известен загородный двор Ярослава Мудрого в селе Ракома. Младшими городами Новгородской земли были Ладога, Псков, Изборск, Луки, Новый Торг (Торжок), Руса, где новгородцы сажали князей.
Археологические исследования Новгородской земли. Межвузовский сб. / Ленинградский государственный ун-т; под ред. Г.С. Лебедева . Л.: Изд-во ЛГУ, 1984. 205 с.
Арциховский В.В. Раскопки восточной части Дворища в Новгороде // Материалы и исследования по археологии СССР. № 11. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1949.С. 152–176.
Барсов Н.П . Очерк русской исторической географии. География начальной (Несторовой) летописи. Варшава: Тип. К. Ковалевского, 1885. С. 203–204.
Каргер М.К. Памятники древнего зодчества // Вестник Академии наук СССР. 1970, № 9. С. 79–85.
Кирпичников А.М. Каменные крепости новгородской земли / Отв. ред. П.А. Раппопорта . Л.: Наука, 1984. 275 с.
Седов В.В. Раскопки в Изборске в 1971 и 1972 гг. // Краткие сообщения института археологии АН СССР. Вып 144. М.: Наука, 1975. С. 67–74.
Семенов А.И. Ярославово дворище и торг. Новгород: Газета» Новгородская правда», 1958. 46 с.
Строков А.А. Княжеские сооружения в Новгороде Великом (Для экскурсантов и туристов). Новгород, 1939. 40 с.
Строков А.А. Княжеские сооружения XI–XII веков [в Новгороде]. Л.: Изд-во Облоно, типо-литогр. Гидрометеоиздата, 1937. 14 с.
Строков А.А Ярославово дворище. Диссертация на соискание степени кандидата исторических наук. М., 1939.
Строков А.А., Богусевич В.А., Монтефейль Б.К. Раскопки на Ярославовом дворище // Новгородский истрический сборник. Вып. III–IV. Новгород, 1938.
Тихомиров М.Н. Ярославово дворище // Тихомиров М.Н. Древняя Русь. М.: Наука, 1975. С. 407–410. [Выступление официального оппонента на защите диссертации А.А. Строкова ].
КНЯЖЕСКИЕ ДВОРЫ СМОЛЕНСКОЙ ЗЕМЛИ
В Смоленске княжеский стол существовал с XI в., его занимали младшие князья киевские. Младшие княжеские столы Смоленской земли, а значит и княжеские дворы, были в Мстиславле, Ростиславле, Торопце. Первым каменным храмом Смоленска была «Богородица на горе» — Богородичная церковь на княжьем дворе. Тем самым, княжий двор оказывался помещен в череду прецедентов русской, мировой и священной истории.
Алексеев Л.В. Смоленская земля в IX–XIII вв. Очерки истории Смоленщины и Восточной Белоруссии. М.: Наука, 1980. 261 с.
Воронин Н.Н., Раппопорт П.А . Княжеский терем // Воронин Н.Н., Раппопорт П.А . Зодчество древнего Смоленска XII–XIII вв. Л.: Наука, 1979. С. 103–108.
Дворниченко А.Ю. Городская община и князь в Древнем Смоленске // Город и государство в древних обществах. Межвуз. сб. Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1982. С. 140–149.
Писарев С. П. Княжеская местность и храм князей в Смоленске. Историко-арехологическое исследование в связи с историей Смоленска. Смоленск: Типо-литогр. Ф.В. Зельдович, 1894. 296 с.
Седов В.В. Сельские поселения центральных районов Смоленской земли (VIII–XV вв.). М.: Изд-во АН СССР, 1960. 158 с.
Хозеров И.М. Археологическое изучение памятников древнего Смоленска // Краткие сообщения института истории материальной культуры. Вып. XI. М. —Л.: Изд-во АН СССР, 1945. С. 20–25.
Щапов Я.Н. Освящение смоленской церкви Богородицы в 1150 г. // Новое в археологии / Сб. ст., посвященный 70-летию А.В. Арциховского / Под ред. В.Л. Янина . М.: Изд-во МГУ, 1972.С. 276–282.
КНЯЖЕСКИЕ ПАЛАТЫ В ПОЛОЦКЕ И ПОЛОЦКОЙ ЗЕМЛЕ
Полоцкая земля с главным городом Полоцком существовала со второй половины XI века. По письменным источникам XI–XII вв. младшие княжеские столы были в Минске, Витебске, Друцке, Изяславле, Стрежеве, Орше, Герцике, Кукейносе, Юрьеве. В полоцкой земле в XI–XII вв. княжила династия, которая вела свой род от Владимира Святославича и полоцкой княжны Рогнеды.
Алексеев Л.В. Полоцкая земля. Очерки истории северной Белруссии IX–XIII вв. М.: Наука, 1966. 295 с.
Булкин В.А., Раппопорт П.А., Штендер Г.М. Раскопки памятников архитектуры в Полоцке // Археологические открытия 1976 года. М.: Наука, 1977. С. 401.
Даугала З.I. Аршанскi замак // Запiскi аддзелу гуманiтарных навук. Кн 2. Праци археолёгiчной камисii. Т. II. Менск: Друкарня Бел. Акад. навук, 1930. С. 47–55.
Даугяла З. I. Барысаускi замак // Запiскi аддзелу гуманiтарных навук. Кн 2. Праци археолёгiчной камисii. Т. II. Менск: Друкарня Бел. Акад. навук, 1930. С. 263–268.
Данилевич В.Е. Очерк истории Полоцкой земли до конца XIV столетия. Киев: Типогр. Императорского ун-та св. Владимира, 1896. 260 с.
Раппопорт П.А., Шолохова Е.В. Дворец в Полоцке // Краткие сообщения института археологии. Вып. 164.М.: Наука, 1981. С. 91–98.
Тарасенко В.Р. Раскопки Минского замчища в 1950 г. // Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях Института истории материальной культуры. Вып. 44. М., 1952. С. 125–132.
Штыхов Г.В. Города Полоцкой земли (IX–XIII вв.) / Научный ред. В.П. Даркевич. Минск: Наука и техника, 1978. 59 с.
Штыхов Г.В. Древний Полоцк. Минск (IX–XIII вв.) / АН БССР, Ред . А.Г. Митрофанов. Минск: Наука и техника, 1975. 135 с.
КНЯЖЕСКИЕ ДВОРЫ РОСТОВО-СУЗДАЛЬСКОЙ ЗЕМЛИ
А. Насонов полагал, что в ростовской земле княжение могло существовть до Х в. Господство Киева распространилось в конце X — начале XI в. Окняжение киевскими князьями областей Ростово-Суздальской земли началось с Владимира Мономаха, который, возможно, перенес «столицу» земли на место нынешнего Ростова. Княжеские города — Владимир на Клязьме, Переяславль Залесский — связаны с укреплением рубежей между Ростовской и Черниговской землями и распространением дани на вятичей. При Владимире Мономахе на княжеском дворе Ростова была построена церковь Богородицы. В XI–XII вв. поднимается значение Суздаля, там появляется княжеский стол. Юрий, сын Мономаха, князь Суздальский начал свою строительную деятельность с церкви Богородицы по образцу Ростовской, что в свою очередь, отсылало к прецедентам Владимира Святославича и Киева, Св. Константина и Константинополя, к храму царя Соломона. Юрием Долгоруким основаны города Юрьев-Польской, Дмитров, Коснятин, Кидекша, Звенигород, Переяславль. С деятельностью Андрея Боголюбского связаны постройка княжеской крепости на месте Кучкова двора (будущая Москва, первоначально становище для сбора дани на землях вятичей), княжий двор Боголюбово. От княжьего двора Всеволода Большое гнездо во Владимире сохранился знаменитый Дмитриевский собор.
Воронин Н.Н. Зодчество Северо-Восточной Руси XII–XV веков. М.: Изд-во АН СССР, 1961 1962. Т. 1. 583 с. Т. 2. 558 с.
Воронин Н.Н. Социальная топография Владимира XII–XIII веков и «чертеж» 1716 года // Советская археология. VIII. М. Л.: Изд-во АН СССР, 1945. С. 147–174.
Дмитриевский И. О начале Владимира, что на Клязьме, о перенесении в оной из Киева российской столицы и о бывших в оном Великих князьях. Собрано из древних и новых историй с приложением потребных изъяснений. СПб.: Типогр. при Императорской Академии наук, 1802. 322 с.
Платонов С.Ф . О начале Москвы // Платонов С.Ф . Статьи по русской истории. СПб.: Типогр. А.С. Суворина, 1903. С. 94 — 103.
Титов А.А. Ростовский уезд Ярославской губернии. Историко-археологическое и статистическое описание с рисунками и картами уезда. М.: Синодальная типография, 1885. 631 с.
Спутник по древнему Владимиру и городам Владимирской губернии. Историко-археологическое описание всех городов Владимирской губернии / Сост. действ. член Владимирской ученой архивной комиссии М.М. Ушаков . Владимир: Губернская типогр., 1913. 497 с.
КНЯЖЕСКИЙ ДВОР В БОГОЛЮБОВО (БОГОЛЮБОВ-ГОРОД)
Укрепленное поселение в 10 км от Владимира, основанное Андреем Боголюбским (1158–1165). Согласно легенде, отраженной в летописях, основание связано с чудесным знамением. Представлял собой комплекс из княжеских палат и церкви Рождества Богородицы. Богородичная церковь в составе княжеского замка и отраженное в летописи уподобление Андрея Соломону отсылает к прецедентам — Иерусалиму, Константинополю, Киеву. Сохранилась церковь в сильно перестроенном виде и лестничная башня княжеских палат.
[Боголюбово] // История русской архитектуры. / Пилявский В.И., Славина Т.А., Тиц А.А., Ушаков Ю.С., Заушкевич Г.В., Савельев Ю.Р. 2-е изд. перераб. и доп. СПб.: Стройиздат СПб., 1994. С. 63–64.
Боголюбово // Днесь светло красуется: Владимир в старой открытке. Владимир: Посад, 1993. С. 174–181.
Вангер Г.К. Скульптура Владимиро-Суздальской Руси. XII в. Владимир. Боголюбово. М.: Искусство, 1969. 480 с.
Вангер Г.К. Скульптура Владимиро-Суздальской Руси. Юрьев-польской. М.: Наука, 1967. 188 с.
Воронин Н.Н. Владимир. Боголюбово. Суздаль. Юрьев-польской. [Спутник по древним городам Владимирской земли]Изд 5-е, доп. М.: Искусство, 1983. 295 с.
Воронин Н.Н. Замок А. Боголюбского // Архитектура СССР. 1939, № 11. С. 67–69.
Воронин Н.Н. Зодчество Северо-Восточной Руси XII–XV веков. Т. I. XII столетие. М.: Изд-во АН СССР, 1961. С. 201–261.
Воронин Н.Н. Основные вопросы реконструкции Боголюбовского дворца // Краткие сообщения института истории материальной культуры. Вып. XI. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1945.С. 78. — 86.
Герасимов М.М., Гинзбург В.В. Андрей Боголюбский // Краткие сообщения института истории материальной культуры. Вып. XI. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1945.С. 86–91.
Доброхотов В. Древний Боголюбов. Город и монастырь с его окрестностями / Сочинение В. Доброхотова , редактора губернских Владимирских ведомостей. М.: Университетская типогр., 1852. 171 с.
Повесть об убиении Андрея Боголюбского // Повести Древней Руси XI–XII века / Вступит ст. Д.С. Лихачева , сост. Н.В. Понырко . Л.: Лениздат, 1983. С. 328–343.
Протопопов Я. Ложница Андрея Боголюбского в Боголюбовом монастыре // Владимирские губ. ведомости. 1840. № 27.
Сказание о чудесах Владимирской иконы Божьей матери / С предисл . В.О. Ключевского . СПб.: Тип. В.С. Балашова, 1878. 44 с.
КНЯЖЕСКИЙ ДВОР ВСЕВОЛОДА БОЛЬШОЕ ГНЕЗДО ВО ВЛАДИМИРЕ-НА-КЛЯЗЬМЕ
Княжий двор с Дмитриевским собором (1194–1197), построенный братом Андрея Боголюбского Всеволодом (христианское имя Дмитрий). Княжеский двор располагался у стен Детинца, в центре которого стоит собор Успения Богородицы. Продолжая традицию княжеского Богородичного строительства, Всеволодом был основан монастырь Рождества Богородицы. Дмитриевскому собору посвящено много исследований, центральной проблемой его изучения была и остается расшифровка рельефов. Княжеские палаты Всеволодова двора были соединены переходами с собором. На их месте в конце XVIII века построено здание Присутственных мест.
Гладкая М.С. Изображения львов в резьбе Дмитриевского собора во Владимире / Влад. обл. науч. библиотека им. М. Горького; Сектор редких книг и рукописей. Владимир, Б.и., 2002. 153 с. (Дмитриевский собор во Владимире: Материалы и исследования. Вып. 2)
Гладкая М.С. Материалы каталога рельефной пластики Дмитриевского собора во Владимире / Влад. обл. науч. библиотека им. М. Горького; Сектор редких книг и рукописей. — Владимир, Б.и., 2000. 223 с. (Дмитриевский собор во Владимире: Материалы и исследования. Вып. 1)
Даркевич В.П . Подвиги Геракла в декорации Дмитриевского собора во Владимире // Советская археология. 1962. № 4. С. 90 — 104.
Дмитриевский собор. Архитектура и скульптура Дмитриевского собора во Владимире. Альбом / Текст Г. К. Вагнера . Л.: Аврора, 1969. — 40 с.
Дмитриевский собор во Владимире / Т.П. Тимофеева, С.М. Новаковская — Бухман, Л.В. Нерсесян, А.И. Скворцов ; Гос. ин-т искусствознания. М.: Северный паломник, 2004. 104 с. (Памятники художественной культуры Древней Руси).
Казаринова В.И. Архитектура Дмитриевского собора во Владимире / Под ред. Н.Н. Воронина. М.: Госстройиздат, 1959. 37с., 70 л. ил.
Лопаткина Е.Ю. Тема власти небесной и власти земной в скульптурном декоре Дмитриевского собора во Владимире. Опыт иконологической интерпретации // Архитектура в истории русской культуры. Вып. 3. Желаемое и действительное. М.: УРСС, 2001. С. 29–34.
Лидов А.М. О символическом замысле скульптурной декорации Владимиро-Суздальских храмов XII–XIII вв. // Древнерусское искусство. Русь. Византия. Балканы. XIII в./ Отв. ред. О.С. Этингоф . СПб: Дм. Буланин, 1997. С. 172–184.
Мацулевич Л.А. Хронология рельефов Дмитриевского собора во Владимире-Залесском // Ежегодник Российского института истории искусств. Т.1. Вып. 2. Пг., 1922. С. 253–299.
Новаковская С.М. К вопросу о поздних рельефах в резьбе Дмитриевского собора во Владимире // Советская археология. 1979, № 4. С. 112–125.
Новаковская С.М. Система владимирской фасадной скульптуры XII в.: Дмитриевский собор во Владимире. Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата искусствоведения (17.00.01). Л., 1984. 22 с.
Новаковская-Бухман С.М. Подвиг Давида в скульптуре Дмитриевского собора во Владимире // // Страницы истории отечественного искусства XII — первой половины XIX в. СПб.: Б.и., 2003. С. 5 — 13.
Новаковская-Бухман С.М. Сцена коронации и проообраз Евхаристии в скульптуре Дмитриевского собора во Владимире // Страницы истории отечественного искусства XII — первой половины XIX в. СПб.: Б.и., 2003. С. 14–24.
Рикман Э.А. Изображение бытовых предметов на рельефах Дмитриевского собора во Владимире // Краткие сообщения института истории материальной культуры. Вып. 47. М.: Изд-во АН СССР, 1952. С. 23–40.
Строганов С.Г. Дмитриевский собор во Владимире (на Клязьме). Строен от 1194-го до 1197-го года. М.: Тип. Александра Семена, 1849. 25 с.
КНЯЖЕСКИЙ ДВОР В ЗВЕНИГОРОДЕ
По археологическим данным городское поселение существовало с XII в. На его месте и был основан княжеский двор князем Юрием Дмитриевичем, сыном Дмитрия Донского (конец XIV в.). Он стал северо-восточным рубежом Владимиро-Суздальской земли. На княжеском дворе стояли палаты со службами (не сохранились) и сохранившаяся церковь Успения — жемчужина раннемосковского зодчества. К фресковым росписям Успенской церкви имел отношение А. Рублев. Считается, что церковь построена по образцу церкви Рождества Богородицы в Московском Кремле (не сохр.). Однако тип княжеской резиденции с Богородичной церковью соответствует традиции, идущей от Владимира Святославича. Рядом с княжеским двором Юрий Звенигородский основал княжеский Саввино-Сторожевский монастырь, в последствии место регулярных паломничеств московских царей.
Воронин Н.Н. Зодчество Северо-Восточной Руси XII–XV веков. Т. 2. М.: Изд-во АН СССР, 1962. С. 291.
Даль Л.В. Звенигородский Успенский собор // Вестник общества древнерусского искусства при Московском публичном музее / Под ред. Г. Филимонова . Кн. 1–3. М., 1874. С. 14–16.
Ильин М.А. К датировке Звенигородского чина // Древнерусское искусство XV — начала XVI веков. М.: Изд-во АН СССР, 1963. С. 83–93.
Краснов Ю.А. Топография Древнего Звенигорода по археологическим данным // Советская археология. 1964, № 1. С. 112–119.
Леонид, архимандрит (Кавелин) . Звенигород и его соборный храм с фресками // Сборник на 1873 год, изданный обществом древнерусского искусства при Московском публичном музее / Под ред . Г. Филимонова . М., 1873. С. 107–116.
Леонид, архимандрит (Кавелин). Род князей Звенигородских // Вестник общества древнерусского искусства при Московском публичном музее / Под ред . Г. Филимонова . Кн. 1–3. М., 1874. С. 16–17.
Николаева Т.В. Древний Звенигород. Архитектура. Искусство. М.: Искусство, 1978. С. 8 — 50.
Огнев Б.А. Некоторые проблемы раннемосковского зодчества // Архитектурное наследство. Вып. 12. М.: Наука, 1960. С. 45–62.
Огнев Б.А. Успенский собор в Звенигороде на Городке // Материалы и исследования по археологии СССР. Вып 44. М.: Изд-во АН СССР, 1955. С. 20–58.
Попов А. Звенигородский Успенский собор // Древности. Труды имп. Моск. археол. об-ва. Т. 11. Вып. 2. М., 1886. С. 68–72.
Протасов Н.Д. Фрески на алтарных столпах Успенского собора в Звенигороде // Светильник. Религиозное искусство в прошлом и настоящем. 1915, № 9 — 12. С. 26–48.
Ратшин А. Полное собрание исторических сведений о всех бывших в древности и ныне существующих монастырях и примечательных церквах в России. М.: Унив. типогр., 1852. С. 128–220.
Романов К.К. О времени построения звонницы Успенского собора в Звенигороде // Известия государственной академии истории материальной культуры им. Н.Я. Марра. Т. 1. М.-Л.: Соцэгиз, 1921. С. 203–216.
Рыбаков Б.А. Раскопки в Звенигороде (1943–1945) // Материалы и исследования по археологии СССР. № 12. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1949. С. 125–133.
Успенская А.В . Звенигородские курганы // Краткие сообщения института истории материальной культуры. Вып. 49. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1953. С. 124–132.
Холмогоровы В. и Г.И. Город Звенигород. Исторический очерк. М.: Общество истории и древностей Российских при Московском университете, 1884. 80 с.
Юшко А.А. Раскопки в Звенигороде Московском // Археологические открытия 1974 года. М.: Наука, 1975. С. 91–92.
Юшко А.А. Раскопки в Звенигороде Московском // Археологические открытия 1975 года. М.: Наука, 1976. С. 101–102.
ДВОРЦЫ МОСКОВСКОГО ЦАРСТВА
ОБЩИЕ РАБОТЫ
Бусева-Давыдова И.Л. Царские усадьбы XVII в. в развитии русской архитектуры // Русская усадьба. Сборник общества изучения русской усадьбы. Вып. 1 (17). Москва-Рыбинск, 1994. — С. 140–144.
Глаголев А. О древних великокняжеских и царских дворцах // Журнал министерства внутренних дел. 841. Ч. 41. № 9. С. 339–362.
Забелин И.Е. Домашний был русских царей в XVI и XVII столетиях. Книга первая. Государев двор или дворец. М.: Книга, 1990. 313 с.
Забелин И. Е. Дворцы московских царей до Петра Великого // Москвитянин. 1849. Кн. 7. С. 107–138; Кн. 11. С. 88–96.
Государев двор в России (конец XV — начало XVIII в.): Каталог книжной выставки / [Сост. М.А. Стручева ; Библиогр. ред. Т.К. Мищенко ; Вступит. ст. О.Е. Кошелевой ]. М.: ГПИБ, 1997. — 153 с.
Кацнельсон Р.А. Ансамбль Симонова монастыря. Трапезная палата // Краткие сообщения института теории и истории архитектуры. 1948. Вып. 1. С. 1 — 44.
Пронина И.А. Терем. Дворец. Усадьба: Эволюция ансамбля интерьера в России конца XVII — первой половины XIX в. М.: НИИ истории и теории изобразительных искусств, 1996. 182 с.
Снегирев И. М. Взгляд на историю древнего садоводства в Москве до Петра I. М., 1853. 16 с. (Отд. отт. из Ведомостей Московской город. полиции, 1853, № 168)
Тарабарина Ю.В. Усадьбы Д.М. Пожарского. О значении строительных инициатив князя в контексте храмостроительства первой половины XVII века // Русская усадьба. Сб. ОИРУ. Вып. 8 (24). М.: Изд-во «Жираф», 2001. С. 373–386.
Тихонов Ю.А. Дворянская усадьба и крестьянский двор в Росиии XVII–XVIII вв: сосуществование и противостояние. М., СПб.: «Летний сад», 2005. 448 с.
Тиц А.А . Русское каменное жилое зодчество XVII века. М.: 1966. 355 с.
Хромов О.Р. Подмосковные вотчины Алексея Михайловича. Предварительные тезисы к восприятию стиля царских усадеб // Герменевтика русской литературы XVII — начала XVIII в. Сб. 4. М.: РАН ИМЛИ, 1992. С. 286–301.
ДВОРЦЫ МОСКОВСКОГО КРЕМЛЯ
Княжеские дворы московских князей, сменявшие друг друга на вершине Боровицкого холма, с церквями Рождества Богородицы, Благовещения, с Успенским собором в центре Соборной площади, продолжали традицию Соломонова строительства русских князей, как строительства дворов с Богородичной церковью. Несмотря на многократные перестройки тип княжеского двора с Богородичной церковью узнаваем вплоть до XVII века. «Дворцы» Московского Кремля были скорее дворами — комплексом построек самого различного назначения. И.Е. Забелин выделял «непокоевые» (парадные), «покоевые» (собственно жилые), хозяйственные жилые постройки и службы. Многие хозяйственные дворцы, точнее двóрцы, находились за пределами Кремля — историки рассматривали всю Москву как огромный вотчинников двор московского государя. «Непокоевые палаты», выходившие на соборную площадь и к Москве-реке составляли вместе с церквями, соборами, палатами патриаршего двора единый сакрально-политический центр Московского царства.
Альтшуллер Б.Л. Еще раз к вопросу о древнейшей истории Благовещенского собора Московского Кремля // Реставрация и исследования памятников культуры. М.: Стройиздат, 1982. С. 28–30.
Бартенев С.П. Московский Кремль в старину и теперь. Кн. 2. Государев двор. Дом Рюриковичей. М.: Издание Министерства Императорского двора, 1916. 343 с.
Бернштейн Э.Б. Московский Кремль в XVII веке. Автолитографии Э. Бернштейна / Вступ. ст. д-ра архитект. наука, проф. С.А. Топорова . Ред. заслуж. деятель искусств П.А. Аляринский . М.: 1-я типолитогр. ГИМИЗ, 1947. 5 с., 12 отд. л.
Бочаров Г.Н. Царское место Ивана Грозного в московском Успенском соборе // Памятники монументального искусства. Города, ансамбли, зодчие / Отв. ред. В.П. Выголов . М.: Наука, 1985. С. 39–57.
Викторов А.Е. Государственное древлехранилище в теремах Московского Кремлевского дворца. Доклад член. — корр. А.Е. Викторова , читанный в заседании общества 8 января 1882 года. СПб.: Общество любителей древней письменности, 1882. 16 с.
Забелин И.Е. Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях. Книга первая. Государев двор или дворец. М.: Книга, 1990. 313 с.
Благовещенский собор Московского Кремля. К 500-летию уникального памятника русской культуры / Н.А. Маясова, И.Я.Качалова, Л.А. Щенникова . М.: Искусство, 1990. 384 с.
Маясова Н.А. Кремлевские «светлицы» при Ирине Годуновой // Материалы и исследования. Вып. II / Государственные музеи Московского Кремля. М.: Сов. художник, 1976. С. 39–61.
Михайлов А.И. Колокольня Ивана Великого в Московском Кремле. М.: Искусство, 1963. 80 с.
Подъяпольский С.С. Итальянские строительные мастера в России в конце XV — начале XVI века по данным письменных источников (опыт составления словаря) // Реставрация и архитектурная археология. Новые материалы и открытия. М.: ВНИИТАГ, 1991. С. 218–233.
Рабинович М.Г . О Древней Москве. Очерки материальной культуры и быта горожан XIV–XVI вв. М.: Наука, 1961. 353 с.
Романов К.К. Рецензия на книгу С.П. Бартенева «Московский Кремль в старину и теперь». Пг., 1914. 12 с.
Снегирев В. Аристотель Фиораванти и перестройка Московского Кремля. М. Изд-во Всесоюзной академии архитектуры, 1935. 125 с.
Снегирев И.М. Спас на Бору в Московском Кремле. М.: А. Мартынов, 1877. 18 с.
Соколова И.М. Мономахов трон. Царское место Успенского собора Московского Кремля. М.: Индрик, 2001. 80 с.
Памятники архитектуры Москвы. Кремль. Китай-город. Центральные площади. /Гл. ред. М.В. Посохин и др. 2-е изд., испр. М.: Искусство, 1983. 503 с.
Федоров В.И. Благовещенский собор Московского Кремля в свете исследований 1960–1972 гг. // Советская археология. 1979, № 2. С. 112–131.
Федоров В.И. Московский Кремль. Исследования и реставрация // Строительство и архитектура Москвы. 1979, № 2. С. 23–25.
Федоров В.И. Новое о древней топографии и первых каменных постройках Московского Кремля // Материалы и исследования. Вып. 1 / Государственные музеи Московского Кремля. М.: Искусство, 1973. С. 41–51.
Успенский А.И. Церковно-археологическое хранилище при Московском дворце в XVII веке. М.: О-во истории и древностей российских при Моск. ун-те, 1902. 92 с.
Шеляпина Н.С. К истории изучения Успенского собора Московского Кремля // Советская археология. 1972, № 1. С. 200–214.
ДВОРЕЦ ИВАНА III
Государев дворец с Большой (Грановитой) палатой (1487–1491, Алевиз Новый, Марко Фрязин, Пьетро Антонио Солари), Средней Золотою, Малой Набережной палатами (1487, Марко Фрязин), Западной княгининой и Лазаревской палатами. Образцами для одностолпных парадных палат служили монастырские трапезные — трапезная Троице-Сергиевой Лавры, Трапезная Владычного двора в Новгороде, московского Симонова монастыря. Следование образцу трапезной означало не только конструктивные или декоративные особенности здания, но и символическую близость пространств.
[Грановитая палата и красное крыльцо]// Кондратьев И.К. Седая старина Москвы. М.: Цитадель, 1997. С. 119–121 [Переиздание книги 1893 г.]
Баталов А.Л. К летописи Грановитой палаты Московского Кремля. История реставрации 1882–1883 гг. // Реставрация и архитектурная археология. Новые материалы и исследования. М.: ВНИИТАГ, 1991. С. 16–27.
Забелин И.Е. Опись стенописных изображений (притчей) в Грановитой палате государева дворца, составленная в 1672 году // Материалы для истории, археологии и статистики г. Москвы. Ч. 1. М., 1884. С. 1255.
Забелин И.Е. Опись стенописных изображений (притчей) в Золотой палате государева дворца, составленная в 1676 году // Материалы для истории, археологии и статистики г. Москвы. Ч. 1. М., 1884. С. 1238–1255.
Грановитая палата Московского Кремля / [Альбом] Сост. и вступит ст. А. Насибова, фото Б. Грошников, Б. Кузнецов . Л.: Аврора, 1978. 21 с.
Козлитина Э.М . Документы XVII века по истории Грановитой палаты Московского Кремя // Государственные музеи Московского Кремля. Материалы и исследования. Вып. 1. М.: Искусство, 1973. С. 95 — 110.
Ушаков С. Описные книги Царских Палат: Золотой и Грановитой / Изданы обществом древнерусского искусства. М.: Универс. тип., 1882. 18 с.
ТЕРЕМНОЙ ДВОРЕЦ
На белокаменных подклетах дворца конца XV — начала XVI в. и сооруженной над ними в середине XVI в. Мастерской палаты был выстроен Теремной дворец (1635–1636; Антипа Константинов, Бажен Огурцов, Трефил Шарутин, Ларион Ушаков). К Теремному дворцу примыкала Золотая царицына палата и группы церквей, парадное крыльцо (Боярская площадка) с Постельной лестницей, Золотая лестница. Монументализация «покоевых» палат царского двора, а Теремной дворец относился к их числу, можно считать расширением сакрально-политического пространства, вовлечением тех частей двора, которые прежде оставались за границами символической перспективы. В течение XVII века Московский кремль в целом был переосмыслен как образ Иерусалима. В том числе и в Теремном дворце при Федоре Алексеевиче была устроена Голгофа и Вертоград с Гробом Господним. В приемных палатах Теремного дворца стояли царские престолы, сделанные по образцу царского места в Успенском соборе, восходившие к образу трона Соломонова.
Гращенков А.В. Резные парапеты Теремного дворца // Архитектура в истории русской культуры. Вып. 2. Столичный город. М.: УПСС, 1998. С. 110–112.
[Царские терема] // Кондратьев И.К. Седая старина Москвы. — М.: Цитадель, 1997. С. 137–139 [Переиздание книги 1893 г.]
ПОТЕШНЫЙ ДВОРЕЦ
Первоначально — палаты боярина И.Д. Милославского, приходившегося тестем царю Алексею Михайловичу. Построены после царской свадьбы в 1648–1650, после смерти боярина (1668) вошли в состав царского дворца. В них разместилась Потешная палата, своего рода, учреждение государева двора. Название дворца связано с придворной «потехой» — спектаклями первого придворного театра. Первые два этажа были заняты хозяйственными помещениями, на третьем устроены парадные палаты и домовая церковь. Дворец неоднократно перестраивался. В реставрации 1874–1875 арх. Н.А. Шохин постарался вернуть палатам облик XVII столетия.
Ильенко И.В., Морозов О.Б. Исследования и эскизный проект реставрации Потешного дворца // Реставрация и исследования памятников культуры. Вып. 2. М.: Стройиздат, 1982. С. 136–163.
Филимонов Г.Д. Современная реставрация в Московском Кремле // Вестник общества друзей Русского искусства. Кн. 6 — 10. Разд. IV. М., 1875. С. 47–49.
[Потешный дворец] // Кондратьев И.К. Седая старина Москвы. М.: Цитадель, 1997. С. 115–118 [Переиздание книги 1893 г.]
ОПРИЧНЫЙ ДВОРЕЦ ИВАНА ГРОЗНОГО
Построен за пределами Кремля, за Неглинной в 1566, сгорел в 1571 году во время нашествия на Москву Девлет-Гирея. По А.Л. Юрганову, дворец воплощал «Священный град», конкретной «программой» его создания мог послужить текст откровения Иезекиля. В смысловом отношении представляет собой тип дворца-Иерусалима.
Забелин И.Е. Опричный дворец царя Ивана Васильевича // Археологические известия и заметки. 1893. № 11. С. 399–416.
Юрганов А.Л. Категории русской средневековой культуры. М.: МИРОС, 1998. С. 382–393.
Штаден Г. О Москве Ивана Грозного: Записки немца-опричника / Пер. и вступ. ст. И.И. Полосина . М.: Изд-во М. и С. Сабашников, 1925. 182 с.
АЛЕКСАНДРОВСКАЯ СЛОБОДА. ОПРИЧНЫЙ ДВОР ИВАНА ГРОЗНОГО
Вотчина Московских князей и царей, упоминается в духовной грамоте Ивана Калиты. Служило местом обязательной остановки царского поезда на пути к Троице и в Переяславль. От двора Василия III осталась церковь Покрова (затем Троицкий собор). По исследованиям В.В. Кавельмахера комплекс «государева двора» Василия III был возведен сразу после окончания Московского дворца в Кремле (1508–1513) и по его образу: три каменные церкви, в т. ч. церковь под колоколы, три парадные палаты, в. т. ч. тронная. Во время опричнины Александрова слобода играла роль государева двора. Здесь стояли палаты (дворец Ивана Грозного) с домовым храмом Успения, под которым была расположена келья царя. Позже на развалинах Александровой слободы был основан Успенский женский монастырь. Образ дворца-монастыря времени Ивана IV связан с тем, что буйные пиры опричников сменялись молитвами, постами и покаяниями, в которых сам царь служил обедню, т. е. был священником. Образ жизни в Александровской слободе А.М. Панченко рассматривал как этап «семиотической реформы», предшествовавшей реформе Петра.
Александровская слобода: [Альбом] к 75-летию музея-заповедника. Б.м., Б.г., 1997. 41 с.
Александровская слобода: [Историко-архитектурный очерк / А.С. Петрухно, Н.И. Ширина, С.А. Глейбман, О.В. Завгородная . М.: Арт-Галс, 2000. 34 с.
Александровская слобода: Историко-литературное художественное издание / Ред. — сост. Е. Викторов . Александров: Лит. — худож. музей Марины и Анастасии Цветаевых. М.: Изограф, 1998. 266 с.
Александрова слобода (Исторический очерк) / Куницын М.Н. Ярославль: Верхне Волж. кн. изд-во, 1976. 112 с.
Александровская слобода. Материалы научно-практ. конференции/ Научн. ред. С.А. Глейблман . Владимир: Золотые ворота, 1995.
Александровская слобода / Фотоочерк Г. Петренко . М.: Советская Россия, 1971. 21 с.
Артемов В.И. Александровская слобода: (Жизнь Ивана Грозного): Исторический роман в стихах. М.: Муза творчества, 2002. 165 с.
Бочаров Г.Н., Выголов В.П. Александровская слобода. М.: Искусство, 1970. 127 с.
Воронин Н.Н. Александров // Воронин Н.Н . Древнее Подмосковье. Памятники зодчества XV–XVIII веков. М.: Гос. архитект. изд-во, 1947. С. 37–46.
Кавельмахер В.В . Новые исследования Распятской колокольни Успенского монастыря в Александрове // Реставрация и архитектурная археология. Новые материалы и исследования. М.: ВНИИТАГ, 1991. С. 110–124.
Кавельмахер В.В . Памятники архитектуры древней Александровой слободы: Сб. статей. Владимир: Золотые ворота, 1995. 112 с.
Архимандрит Леонид (Кавелин) . Историческое и археологическое описание первоклассного Успенского монастыря в г. Александрове. СПб.: Типогр. Акад. наук, 1884. 160 с.
Некрасов А.И. Древние Подмосковные. Александрова слобода, Коломенское, Измайлово. М.: Думнов, 1929. 68 с.
РыбаковБ.А., Николаева Т.В. Александрова слобода Ивана Грозного // Археологические открытия 1971 года. М.: Наука, 1972. С. 110.
Цесаревна Елизавета Петровна в Александровой слободе и Успенский девичий монастырь в то же время / Соч. Н.С. Стромилова . М.: Об-во истории и древностей рос. при Моск. ун-те, 1874. 51 с.
Шеллер-Михайлов. А. К. Дворец и монастырь: Ист. роман-хроника времен великого князя Василия Ивановича и царя Иоанна Грозного. М.: Сов. писатель: Агентство “Олимп”, 1991. 266 с.
ДВОРЕЦ ИВАНА ГРОЗНОГО В ВОЛОГДЕ
Деревянный дворец с церковью Иоакима и Анны «у государя на сенях» стоял в Вологодском Кремле. Примерно на этом месте в XVII веке была построена церковь Покрова.
Дунаев В . Северно-русское гражданское и церковное зодчество. Город Вологда // Древности. Труды комиссии по сохранению древних памятников Императорского Московского археологического общества. Т. V / Издание под редакцией И.П. Машкова , товарища председателя комиссии. М.: Тип. А.В. Воронова, 1914. С. 117.
ПАЛАТА ЦАРЕВИЧА ДИМИТРИЯ В УГЛИЧЕ
Княжеский двор стоял в Угличском кремле на берегу Волги. Сохранилась одна двухэтажная кирпичная палата (1480-е) — палата царевича Димитрия, сына Ивана Грозного. Он был последним и, вероятно, самым знаменитым Угличским князем. В 1890–1893 проведена реставрация палаты и пристроено крыльцо в «русском стиле». С 1892 организован музей, главным экспонатом которого стал возвращенный из «ссылки» угличский колокол. Реставрация и создание музея в конце XIX в. связаны не только с общим историко-археологическим духом эпохи, но и с собиранием династического наследия Рюриковичей — Романовых.
Бычков А.О. «Повесть об убиении царевича князя Димитрия» // Чтения Общества истории и древностей Российских. 1864, октябрь, декабрь.
Дворец царевича Димитрия в Угличе. Его историческое прошлое и настоящее: Извлечение из «Ярославских губернских ведомостей». 1892, № 42. Ярославль, 1892. 18 с.
Ерохин В. Угличскому историко-художественному музею — 90 лет // Авангард. 1982, № 88.
Историческое описание происшествий об убиении царевича Димитрия Ивановича. М.: Тип. И. Смирнова, 1837. 52 с.
Михайловский Е.В. Углич. М.: Изд-во Акад. архитектуры СССР, 1948. С. 16–22.
Мухин К.П. Музей древностей во дворце царевича Димитрия в Угличе. [Углич, тип. М.Н. Мековой, 1915]. 64 с.
Платонов С.Ф. О топографии Угличского «кремля» в XVI–XVII веках // Платонов С.Ф . Статьи по русской истории. СПб.: Типогр. А.С. Суворина, 1903. С. 225–230.
Пояснительная записка к новому проекту реставрации дворца Св. царевича Дмитрия в гор. Угличе и полное описание работ по реставрации (с открытия их) в летнее время 1890 года произведенных. Ярославль: Тип. Губерн. правл., 1891. 7 с.
Рейпольский С.Н. Углич. [Его прошлое и настоящее] В помощь пропагандисту и агитатору. [Ярославль]: Ярослвское областное изд-во, 1939. С. 18–34.
Соловьев Л.Ф. Краткая история города Углича / Сост. почетный гражданин Л.Ф. Соловьев. СПб.: типо-литогр. и перепл. С.М. Николаева, 1895. 120 с.
Соловьев Л.Ф. 300-летие открытия святых мощей царевича Димитрия, князя Угличского, 28 мая 1606 г. и перенесения их из г. Углича в г. Москву 3-го июня 1606 г. / Сост. Л.Ф. Соловьев . СПб.: Об-во вспомоществования уроженцам г. Углича, 1906. 16 с.
Ссыльный Угличский колокол и исторические события города Углича. СПб.: Типо-литогр. А. Копускова, 1892. 8 с.
Эдинг Б.Н. Ростов Великий. Углич. Памятники художественной старины. М.: Издание Кнебель, 1913. С. 157, 172–173.
БОРИСОВ ГОРОДОК
Построен в качестве царской резиденции Бориса Годунова, возможно в вотчинных владениях Годуновых, ставших государевыми землями после восшествия на престол царя Бориса. Так и назывался — «Царь Борисов городок». Представлял собой каменную крепость, у стен которой было создано искусственное озеро, на острове — «потешные чердаки» (деревянный дворец), конюшенный и лебединый дворы, фруктовый сад. За пределами крепости стоит Борисоглебская церковь.
Раппопорт П.А. Борисов городок // Материалы и исследования по археологии СССР, № 44. Т. 3. М.: Изд-во АН СССР, 1955 С. 59–76.
ПАЛАТЫ БОЯР РОМАНОВЫХ НА ВАРВАРКЕ
Палаты находились на территории усадьбы Н.Р. Захарьина-Юрьева, деда Михаила Федоровича Романова. С середины XVI века перешли в собственность Знаменского монастыря, использовались как келейный корпус и неоднократно перестраивались. По указу Николая I в 1856–1857 была проведена реставрация под руководством Ф.Ф. Рихтера, и открылся музей. Палаты Романовых стали частью династического наследия правящей семьи, частью, как сказал бы Р. Уортман, «династического сценария» власти. Среди экспонатов музея была резная люлька в «детской» — собственно «колыбель» дома Романовых.
Баронова В.Т. Музей «Дом боярина XVII века». Л.: Academia, 1928. 31 с.
Дом бояр Романовых в Москве [Альбом]. М.: Фишер, 1913. 37 с.
Дом Романовых в Москве // Архитектурный вестник. 1859, № 5. С. 442–444.
Знаменский монастырь и палата бояр Романовых / Изд. сост. чл. Ученой комиссии, учрежденной для возобновления палаты бояр Романовых Алексеем Мартыновым. Текст соч. главой той же комиссии И.М. Снегиревым . М.: Тип. В. Готье, 1858. 8 с.
Соловьева К.Н. Музей «Боярский быт XVII века». М.: Гос. историч. музей, 1938. 13 с.
Снегирев И.М. Об освящении романовских палат в Москве. М.: Типогр. И. Чуксина, 1859. 16 с.
Снегирев И. М. Описание торжественной закладки, совершенной 1858 года августа в 31-й день, при начале возобновления Романовских палат. М.: Унив. типогр., 1858. 16 с.
Шуцкая Г.К. Московская усадьба бояр Романовых // Русская усадьба. Сборник ОИРУ. Вып. 9 (25). М.: Изд-во «Жираф», 2002. С. 479–489.
Шереметев С. Романов двор на Воздвиженке. СПб.: Т-во Голике и А. Вильберт, 1911. 31 с.
Янбых Л.Е. Из истории филиала ГИМ «Палаты XVI–XVII в. в Зарядье» // Труды Государственного исторического музея. Вып. 65. М.: Б.и., 1987. С. 139–152.
ПАЛАТЫ БОЯР РОМАНОВЫХ В КОСТРОМСКОМ ИПАТЬЕВСКОМ МОНАСТЫРЕ (ИПАТЬЕВСКИЙ ДВОРЕЦ)
Гостиный корпус монастыря, в котором мог жить будущий царь Михаил Романов со своей матерью Марфой накануне призвания на царство (документальных подтверждений о месте их жительства не сохранилось). Вплоть до начала XIX в. местом жительства Романовых в Ипатьевском монастыре не интересовались, хотя сам монастырь находился на особом положении — династическую преемственность репрезентировал Троицкий собор, где состоялось наречение Михаила Федоровича на царство. Со времени Екатерины II становятся обязательными поездки в Ипатьевский монастырь наследников престола, великих князей и государей. Со времени Николая I формируется мифологема «колыбели дома Романовых», в которую вплетается Сусанинский сюжет. Палаты, «назначенные» на эту роль, были изъяты из монастырского владения, поступили в ведение Дворцовой конторы и стали мемориалом. Во второй половине XIX в. реставрированы (К. Тон, Ф. Рихтер). В 1863 в палатах открылся музей Дома Романовых, который имел государственное финансирование, затем Древлехранилище костромского церковно-исторического общества. В советское время Ипатьевский монастырь был музеем, в 2000-е годы развернулась борьба за возвращение монастыря церкви.
Виноградов Н.Н . Празднование трехсотлетия царствования Дома Романовых в Костромской губернии 19–20 мая 1913 года. Кострома, 1914.
Покровский Н.В. Костромской Ипатьевский монастырь — колыбель царствующего дома // Летописный и Лицевой Изборник Дома Романовых; Юбилейное издание в ознаменование 300-летия царствования. М.: Изд. С.С. Ермолаева, 1913. С. 67–69.
Подлипский П. Описание Костромского Ипатьевского монастыря, в коем юный Михаил Федорович Романов умолен знаменитым посольством Московским на царство Русское. М.: Синод. типогр., 1832. 128 с.
Островский П.Ф. Историко-статистическое описание костромского первоклассного кафедрального Ипатьевского монастыря. Кострома: Тип. Андронникова, 1870. 307 с.
Островский П.В. Исторические записки о Костроме и ее святыне благочестночтимой в доме Романовых. Кострома: Типогр. Андронникова, 1864. 247 с.
Рогов И.В., Уткин С.А. Ипатьевский монастырь. Исторический очерк. М.: Северный паломник, 2003. С. 111–120.
Самарянов В.А. Палаты бояр Романовых или дворец царя Михаила Федоровича в костромском кафедральном 1-го кл. Ипатиевском монастыре (Исторический очерк по делам и документам Ипатьевского архива). Рязань: Типо-литогр. Н.Д, Малашкина, 1892. 97 с.
Уткин С.А. Из истории реставрации палат бояр Романовых в Ипатьевском монастыре в XIX в. // Забытый зодчий Ф.Ф. Рихтер. К 190-летию со дня рождения / Труды ГИМ. Вып. 117. М., 2000. С. 73–77.
ПОДМОСКОВНЫЕ ВОТЧИНЫ МОСКОВСКИХ ЦАРЕЙ
КОЛОМЕНСКОЕ. ЦАРСКАЯ ВОТЧИНА
Великокняжеская, затем царская вотчина, упоминается в духовной грамоте Ивана Калиты 1339 г. От двора Василия III осталась шатровая церковь Вознесения, от двора Ивана Грозного — церковь Георгия Победоносца. От двора Алексея Михайловича — Водовзводная башня и Въездные ворота. В 1667–1671 для Алексея Михайловича был сооружен деревянный дворец (арх. С. Петров и И. Михайлов; разобран за ветхостью в 1768). Дворец представляет собой тип дворца-Иерусалима — часть общего Иерусалимского текста русской культуры, рожденного эсхатологическим переживанием русской истории и государственности. В 1770-е был построен новый дворец для Екатерины II (разрушен в 1812 году войсками Наполеона). Затем еще один (1825; арх. Е.Д. Тюрин; не сохр). При Николае I планировалась постройка нового дворца в «готическо-русском стиле» арх. А.Н. Штакеншнейдером (не осущ.). С 1923 Коломенское стало музеем. В 1990-е в прессе активно обсуждалась идея воссоздания Коломенского дворца на старом месте. Идея вызвала протест музейных работников, историков, искусствоведов, т. к. тем самым оказались под угрозой исторические фундаменты дворца. В 2006 году было принято решение построить Коломенский дворец неподалеку — в селе Дьяково.
Айналов Д.В . Очерки и заметки по истории древнерусского искусства. Коломенский дворец. Посвящается С.Ф. Платонову по сл. 30-летия его ученой деятельности // Известия отделения русского языка и словесности. 1913. Т. 18. Кн. 3. С. 103–119.
Беляев Л.А., Кренке Н.А. Археологические исследования дворца Алексея Михайловича в Коломенском // Коломенское. Материалы и исследования. Вып. 4. М.: Б.и., 1993. С. 72 — 113.
Белянчиков Н.Н. Подмосковные села «Коломеньское» и «Ногатиньское» // Вопросы истории. 1972, № 11. С. 217–220.
Булкин В.А. О церкви Вознесения в Коломенском // Культура Средневековой Руси. Л.: Наука, 1974. С. 113–116.
Бусева-Давыдова И.Л. Об идейном замысле Коломенского дворца // Архитектура мира. Вып. 2. М.: Architectura, 1993. С. 28–31.
Валуев П. С. Исторические сведения, из летописей отечественных и преданий извлеченные, о селе Коломенском, с присоединением видов и чертежа внутреннему расположению старинного царского дворца с теремами, до 1767 года там находившегося, и двум дворовым церквям, за несколько веков сооруженным и доныне сущестсвующим. М.: Типогр. Моск. ун-та, 1809. 16 с.
Государственный музей-заповедник «Коломенское»: (Методическое пособие) / Подгот. Расниковой Т.И. М.: Б.и., 1988. 42 с.
Государственный музей-заповедник «Коломенское»: (Методическое пособие). М. Б.и., 1982. 48 с. (В помощь гидам — переводчикам).
Гра М. А. Коломенское. М.: Московский рабочий, 1963. 88 с.
Гра М. А. Печи Коломенского деревянного дворца XVII века // Коломенское. Материалы и исследования. Вып. 5. Часть 2. М.: Б.и., 1993. С. 272–285.
Домик Петра I в Коломенском: Путеводитель / Наумова Г.А., Квашнина Г.А. М.: ВРИБ «Союзрекламкультура», 1990. 27 с.
Древнерусская живопись из собрания Государственного музея-заповедника «Коломенское»: Произведения, реставрированные учащимися и выпускниками Московского художественного училища памяти 1905 года: Каталог выставки. Ярославль: Б. и., 1984. 18 с.
Желудков Д.Г. Чертежи Коломенского дворца XVII века как источники по истории его планировки и развития // Коломенское. Материалы и исследования. Вып. 4. М.: Б.и., 1993. С. 114–145.
Згура В.В. Коломенское. Очерк художественной истории и памятников / Ред. и дополнение «Коломенское — музей» М.А. Ильина . М.: ОИРУ, 1928. 74 с.
Зенина М. А. «Осчастливленные стариной»: Этнография села Коломенское, села Дьяково и деревни Садовая слобода. М.: Coda, 2004. 215 с.
[Коломенское] // Кондратьев И.К. Седая старина Москвы. М.: Цитадель, 1997. С. 549–552. [Переиздание книги 1893 г.]
Коломенское: прошлое — настоящее — будущее: [Сборник материалов]. М.: Б.и., 1991. 108 с.
Коломенское: Путеводитель. М.: Московский рабочий, 1981. 143 с.
Ляшенко Л.И., Зайцева Г.А., Клепцова Е.А. Усадьба Коломенское: история развития и проблемы сохранения // Русская усадьба Сборник Общества изучения русской усадьбы. Вып. 8 (24). М.: Изд-во «Жираф», 2002. С. 303–311.
Маковецкий И.В. Коломенское. Исследование исторического развития планировки архитектурного ансамбля. Автореферат диссертации на соискание степени кандидата искусствоведческих наук. М., 1951. 27 с.
Мещерина В.М. Коломенское. М.: Искусство, 1958. 18 с.
Некрасов А.И. Древние Подмосковные. Александрова слобода, Коломенское, Измайлово. М.: Думнов, 1929. 68 с.
Пиотух Н.В. Дворец царя Алексея Михайловича в селе Коломенском / Коломенское. Материалы и исследования. Вып. 3. М.: Б.и., 1992. С. 56–68.
Подключников В.Н. Коломенское. М.: Изд-во Акад. архитектуры СССР, 1944. 64 с.
[ Подключников В.Н. Некоторые элементы архитектурной композиции Коломенского храма. Диссертация. 1941.] // Сообщения кабинета теории и истории архитектуры. М.: Гос. архит. изд-во Академии архитектуры СССР, 1943. С. 35–36.
Полякова О.А. Иконы с изображением архитектурных памятников в собрании музея «Коломенское» // Памятники культуры. Новые открытия. 1986. М.: Наука, 1987. С. 497–508.
Путеводитель по музею «Коломенское». Филиал государственного исторического музея / Авторы М.А. Гра, Н.Р. Левинсон, И.В. Маковецкий, Е.А. Мирошина. М.: Гос. ист. музей, 1956. 76 с.
Роговин Н.Е. Церковь Вознесения в Коломенском (XVI в.). М.: Гос. архит. изд-во, 1942. 11 отд.л. ил., 20 отд. л. черт. (Памятники русской архитектуры. Вып. 1)
Симонов Р.А. Астрологические «качества» в интерьере покоев царя Алексея Михайловича Романова // Симонов Р.А . Естественно-научная мысль в Древней руси. Избранные труды. М.: Изд-во МГУП, 2001. С. 313–326.
Суздалев В.Е. Коломенское: Государственный музей-заповедник XVI–XX веков: Путеводитель. М.: Московский рабочий, 1986. 80 с.
Суздалев В. Е. Очерки истории села Коломенское: До конца царствования Петра Великого. М.: Изд-во «Лето», 2004. 157 с.
Хромов О.Р. «Звездотечное небесное движение, двенадцать месяцев и беги небесные» // Русская речь. 1987, № 4. С. 134–138.
Хромов О.Р. Коломенские львы // Русская речь. 1989, № 1. С. 79–85.
Хромов О.Р. «Царский дом» в цикле Симеона Полоцкого на новоселье // Герменевтика русской литературы. Сб. 2. XVII — начало XVIII веков. М.: АН СССР, ИМЛИ. 1989. С. 217–308.
Чаев Н. Описание дворца царя Алексея Михайловича в селе Коломенском. С приложением вида Коломенского дворца, снятого с натуры в царствование Екатерины II Гильфердингом. М.: Универс. типогр., 1869. 39 с.
ИЗМАЙЛОВО. ЦАРСКАЯ ВОТЧИНА
Вотчина московских царей, упоминается со времен Ивана Грозного. Строительство государева двора началось при Алексее Михайловиче. Центром усадьбы стал двор с парадным и хозяйственным дворами, расположенный на острове, окруженном искусственными прудами — Серебрянным и Виноградным. Измайлово было «образцовой вотчиной», за устройством которой государь постоянно следил, где занимался различными хозяйственными нововведениями: здесь выращивали пшеницу, был обширный плодовый сад, лечебный огород, виноградник, был устроен стеклянный завод. Был Зверинец и устраивались царские охоты. На парадной половине двора стоял деревянный дворец с домашней церковью царевича Иоасафа (не сохр.). Дворец по рассказам иностранцев имел около 300 башен. В 1671–1679 была построена церковь Покрова Богородицы по образцу Московского Успенского собора. Возможно, парадный двор был подобием Кремлевского царского двора, а сам дворец еще одним «Иерусалимом». С середины XIX в. построена Николаевская военная богадельня, в конце XIX в. — выставочные павильона, открылись курсы пчеловодства. В 1930-е был устроен Парк культуры и отдыха, включивший сохранившийся ансамбль царской усадьбы.
Бусева-Давыдова И.Л. Об истоках композиции типа «четверик на восьмерике» // Архитектурное наследство. Вып. 33. М.: Наука, 1985. С. 220–226.
Датиева Н.С. Измайлово: Памятники архитектуры Измайловского острова XVII–XIX вв. М.: Научн. — рест. отд. «Росреставрация», 1989. 20 с.
Датиева Н.С . Покровский собор в Измайлове // Памятники русской архитектуры и монументального искусства: Города, ансамбли, зодчие. М.: Наука, 1985. С. 71–92.
Декада: [Периодич. издание Московского парка культуры и отдыха им. Сталина. Измайлово]. М. 1939.
Загорский Ф.Н. Подмосковный «Версаль» царя Алексея Михайловича: Очерки истории. М.: Изд. комплекс МГУПП, 1997. 179 с.
Заозерский А. И. Царская вотчина в XVII веке. Из истории хозяйственной и приказной политики царя Алексея Михайловича. 2-е изд. М.: Соцэгиз, 1937. 305 с.
Кортев М.П., Прохорова М.И. Парк им. Сталина в Измайлове // Архитектура СССР. 1935, № 10. С. 50–53.
Кругликов В.П. Измайлово. М.: Московский рабочий, 1959. 187 с.
Кузнецов А. Наше Измайлово. М.: Русский миръ, 1998. 128 с.
Малиновский А. Ф. О прежде бывших в селе Измайлово царских хозяйственных заведениях // Земледельческий журнал. 1821, № 2. С. 147–161.
Некрасов А.И. Древние Подмосковные. Александрова слобода, Коломенское, Измайлово. М.: Думнов, 1929. 68 с.
Палентреер С.Н. Сады в Измайлове // Сообщения института истории искусства Академии наук СССР. Вып. 7. Архитектура. М.: Изд-во АН СССР, 1956. С. 80 — 104.
Родионов С.Н. Село Измайлово — родовая вотчина бояр Романовых / Сост. С.Н. Родионов . М.: Т-во «Печатня С.П. Яковлева», 1913. 9 с.
Снегирев И. М. Воспоминания о подмосковном селе Измайловском, старинной вотчине Романовых. М.: Типогр. С. Селивановского, 1837. 36 с.
Снегирев И.М. Дворцовое царское село Измайлово, родовая вотчина Романовых, ныне Николаевская Измайловская военная богадельня. М.: Типогр. Е. Гербек, 1883. 58 с.
Снегирев И.М . Дворцовое царское село Измайлово — родовая вотчина Романовых / Русские достопамятности. Вып. 14–15. М.: Изд. А. Мартынова, 1866. 46 с.
Снегирев И.М. Измайловская богадельня. М.: Универс. типогр., [1864]. 2 с.
Снегирев И.М. Подмосковсное дворцовое село Измайлово. М, 1844. 56 с. (Отд. отт. из Московских губерн. ведомостей, 1844, №№ 16 — 18)
Снегирев И. М. Освящение бывшей придворной церкви в селе Измайлово сего 1852 года октября 19. М.: Типогр. Ведомостей Моск. город. полиции. 1852. 16 с.
Стромилов Н. С. Измайловская первая царская ферма в XVII веке. СПб.: Тип. К. Сорванова и К., 1872. 26 с.
Топычканов А.В. Измайлово в последней четверти XVII века // Русская усадьба. Сборник ОИРУ. Вып. 9 (25). М.: Изд-во «Жираф», 2002. С. 490–493.
Топычканов А. В. Повседневная жизнь дворцового села Измайлово в документах приказной избы в последней четверти XVII века. М.: Моск. учебники и Картолитография, 2004. 367.
Успенский А. И. Церкви села Измайлово. М.: Комиссия по осмотру и изуч. пам-ков церков. старины, 1904. 24 с.
Чиняков А. Архитектурные памятники Измайлова // Архитектурное наследство. Вып. 2. М.: Стройиздат, 1952. С. 193–220.
ПАХРИНО. ЦАРСКАЯ ВОТЧИНА
Подмосковная вотчина Романовых. Здесь стояли царские хоромы «на случай пришествия государева», как полагают исследователи, подобные деревянному дворцу в Коломенском. Алексей Михайлович никогда не бывал в этой своей вотчине.
Савинова Е.Н. Дворцовая вотчина Пахрино // Русская усадьба. Сборник ОИРУ. Вып. 7 [23]. М.: Изд-во «Жираф», 2001. С. 280–305.
АЛЕКСЕЕВСКОЕ
Царская вотчина с середины XVII века. Здесь стоял государев двор с царским путевым дворцом (не сохр.), где совершалась остановка на пути в Троице-Сергиеву лавру, церковь Алексея Человека Божия (разобрана в 1824), церковь Тихвинской Божьей матери (1672). В 1950-е вошел в район массовой жилой застройки.
[Алексеевское]// Кондратьев И.К. Седая старина Москвы. М.: Цитадель, 1997. С. 516. [Переиздание книги 1893 г.]
Воронин Н.Н. Алексеевское // Воронин Н.Н . Древнее Подмосковье. Памятники зодчества XV–XVIII веков. М.: Гос. архитект. изд-во, 1947. С. 107–111.
Снегирев И.М. Московская церковь святителя Алексея в Алексеевской слободе // Душеполезное чтение. 1863. Ч. 3. Кн. 10. С. 64–74.
Снегирев И.М. Троице-Сергиева Лавра. М.: Губ. типогр., 1842. С. 1–3.
Тиц А.А. Село Алексеевское и его хоромы в XVII в. // Архитектурное наследство. Вып. 16 М.: Стройиздат, 1967. С. 45–54.
Тиц А.А. Чертеж в русской строительной практике XVII века // Древнерусское искусство XVII века. М.: Наука, 1964. С. 215–231.
ТАЙНИНСКОЕ
Вотчина московских великих князей, затем московских царей. Строительство первого дворца относится ко времени Ивана Грозного. Тайнинское было вторым путевым дворцом после Алексеевского, в котором останавливались цари и их свиты на пути в Троице-Сергиеву Лавру. Не сохранилось.
Завьялова Н.И. Усадьба Тайнинское: История дворцового острова и некоторые проблемы его сохранения // Русская усадьба. Сборник Общества изучения русской усадьбы. Вып. 7 (23). М., 2001. С. 306–323.
Клейн Р. Памятники древнерусского искусства в дворцовом селе Тайнинском. М., 1912. 143 с.
Карамзин Н.М. Исторические воспоминания на пути к Троице // Вестник Европы. 1802, ч. IV, № 15. С. 215–216.
[Тайнинское] // Кондратьев И.К. Седая старина Москвы. М.: Цитадель, 1997. С. 517–518. [Переиздание книги 1893 г.]
Снегирев И.М. Троице-Сергиева Лавра. М.: Губ. типогр., 1842. С. 3–4.
САФАРИНО. ПУТЕВОЙ ДВОРЕЦ
Подмосковная вотчина Салтыкова, отца Прасковьи Федоровны, супруги царя Иоанна Алексеевича, с конца XVII века — государево дворцовое село, в XVIII веке им владели Ромодановские, затем Головкины. Здесь, «на родном перепутье» — на пути в Троице-Сергиевскую Лавру совершалась обязательная остановка царского поезда. В Сафаринских палатах останавливались Алексей Михайлович, Петр I, царица Прасковья Федоровна, императрицы Анна Иоанновна и Елизавета Петровна. Дворец (не сохр.) стоял в одну линию с церковью Богоматери Смоленской Одигитрии, связующим звеном между дворцом и церковью была палата — царская столовая палата и трапезная одновременно.
Попадюк С.С. Сафарино // Русская усадьба. Сборник общества изучения русской усадьбы. Вып. 7 [23]. М.: Изд-во «Жираф», 2001. С.204–210.
[Сафарино] // Кондратьев И.К. Седая старина Москвы. М.: Цитадель, 1997. С. 520. [Переиздание книги 1893 г.]
Снегирев И.М., Мартынов А.А. Государево дворцовое село Сафарино // Русские достопамятности. Т. 4. М.: Тип. М.Н. Лаврова и К, 1883. С. 167–192.
Тихонов Ю.А. Дворянская усадьба и крестьянский двор в России 17 и 18 веков. Сосуществование и противостояние. М. — СПб.: Летний сад, 2005. С. 171–177.
ЦАРСКИЕ ЧЕРТОГИ В ТРОИЦЕ-СЕРГИЕВОЙ ЛАВРЕ
Троице-Сергиева Лавра — место регулярных паломничеств русских царей, императоров и императриц. «Путь к Троице» — одна из главных церемониальных дорог как Московского царства, так и Российской империи. Т