В.В. Шульгин
«Что нам в них не нравится?»

Предисловие

В газете «Последние Новости» от 29 мая 1928 года за подписью С. Литовцева напечатана статья под заглавием «Диспут об антисемитизме», в каковой статье, между прочим, говорится следующее:

«Быть может, и действительно наступила пора подвергнуть вопрос об антисемитизме публичному обсуждению. Русская эмиграция решает для себя много вопросов, связанных с будущим России; она имела бы все основания уделить некоторое внимание вопросу об русско-еврейских отношениях. В правильной постановке этого вопроса русские должны быть заинтересованы не меньше евреев. В начале двадцатых годов эмигрантский антисемитизм носил прямо-таки болезненный характер — это была своего рода белая горячка. В то время спорить об антисемитизме было занятие совершенно бесплодное. Теперь зарубежный антисемитизм несколько, как будто, приутих. Люди едва ли изменились; изменились, по-видимому, внешние условия жизни, несколько остыли бушевавшие страсти. Мечи не перекованы в орала, но покоятся в ножнах. Русские и евреи в эмиграции теперь — как выражаются англичане, on speaking terms: спороспособны. С другой стороны, жизнь предложила достаточно серьезный предлог для беседы об антисемитизме. В России в настоящее время гуляет на просторе одна из сильных, периодически подымающихся волн юдофобства. Отчего не поговорить об антисемитизме в Советской России?..

Но для того, чтобы беседа была плодотворна и действовала бы оздоровляюще, было бы необходимо привлечь к спору несколько честных людей, которые возымели бы мужество объявить себя антисемитами и чистосердечно объяснили бы, почему они антисемиты, не ссылаясь при этом на «проекции юдаистического мессианизма», до которых сто одному из ста антисемитов решительно нет никакого дела… Просто, без лукавства, сказали бы: «Мне не нравится в евреях то-то и то-то…» А вместе с ними должны бы выступить несколько не менее искренних евреев с ответами: «А в вас нам не нравится то-то и то-то…» Можно быть абсолютно уверенным, что такой честный и открытый обмен мнений, при доброй воле к взаимному пониманию, принес бы действительную пользу и евреям, и русским — России…»

Так как я, можно сказать, двадцать пять лет дожидался такой именно, со стороны евреев, постановки вопроса; и так как, с другой стороны, я получил, через посредство журналиста С. И. Левина, от инициаторов диспута об антисемитизме, диспута, состоявшегося в Париже 27 мая 1928 года, приглашение выступить на сем диспуте, чего я, однако, не сделал за невозможностью прибыть в Париж, — то, по сим двум вышеизложенным причинам, я полагаю: надлежит мне, выражаясь высоким штилем, поднять перчатку, брошенную С. Литовцевым; то есть надлежит мне, присвоивши себе звание «честнаго человека», во всеуслышание и «просто, без лукавства», как того требует С. Литовцев, изъяснить: что нам (т. е., собственно, мне) в них (т. е. в евреях) не нравится.

Если я говорю, что ждал такой постановки вопроса (со стороны мыслящих евреев) двадцать пять лет, то я отнюдь не преувеличиваю. Отзвуки старого «вопроса-понимания» звучат и сейчас. Они есть и в статье С. Литовцева, несмотря на все его доброе желание (каковое приветствую) перейти на новые рельсы.

В самом деле: почему нужно «иметь мужество» для того, чтобы объявить себя антисемитом? С. Литовцев, конечно, не замечает, какая старинная мелодия выглянула из-под этой его обмолвки. Почему не надо иметь мужества, чтобы объявить себя, ну, скажем, например, англофобом? Или — галло-ненавистником? Или — супротивником германизма?

Да потому, что в нынешнее время, можно сказать — до отвращения, предоставляется каждому ненавидеть то племя, которое досадило данному эмигранту по принадлежности; а особо-избранным, «широким русским натурам», разрешается грызть десятка два наций; а то и вообще все существующие на земле народы. Кроме одного.

Какого? Нужно ли говорить, что этот народ — евреи, которых почему-то называют семитами. Арабы — тоже семиты. Но никто не мешает никому быть арабофобом, ежели бы такой оригинал объявился. А вот, чтобы открыто объявить себя антисемитом, по мнению С. Литовцева, надо обладать мужеством.

Я думаю, что это только отзвук старого. Сейчас, в русской эмиграции, пожалуй, скорее надо иметь мужество, чтобы объявить себя филосемитом. Времена сильно переменились. Если бы иной «деятель» мог с достаточной силой воскресить свои собственные былые настроения, этак, скажем, довоенные, и с этакими настроениями окунуться сегодня в русскую эмиграцию, то таковой человек разодрал бы свои одежды и посыпал бы голову пеплом.

Но, действительно, раньше гак было. Раньше, если человек говорил, что он антисемит, то это в известных кругах означало: негодяй или психопат. Меня лично честили и тем и другим. Впрочем, я научился переносить обе клички с полнейшим равнодушием, твердо зная, что «близок час торжества моего…». И сейчас он, час, наступил.

И я торжествую… Я «чистосердечно», «просто, без лукавства», торжествую. Как?! Можно быть антисемитом и «честным человеком»?! Просто не верится. Но это написал Литовцев, публицист-еврей, которого я очень хорошо помню по Государственной Думе и который, вероятно, тоже — «просто, без лукавства», сначала считал меня злодеем, а потом маньяком. А теперь?

Теперь на диспуты приглашают, и, по-видимому, поняли, что

Простые истины не скоро усваиваются. Но если вправду С. Литовцев (и, надо надеяться, известное количество других евреев), наконец, поняли, что быть можно честным человеком и думать… о вреде когтей, то, действительно, как это ни невероятно, вопрос переносится в ту плоскость, где евреи и русские становятся «спороспособными».

Итак, будем спорить…

Но, собственно говоря, я не собираюсь спорить. Я только, согласно приглашению С. Литовцева и заглавию сей книги, хочу честно, в качестве честного человека (квалификацией этой неимоверно горжусь, ибо только что, вот-вот, как ее получил) открыто заявить, почему они, то есть евреи, и в каких смыслах, «нам не нравятся».

При этом я должен тотчас же пояснить: я не говорю ни от какой партии, фракции, союза, землячества, ни от какого явного объединения, ниже тайной организации. Все таковые за бытность в эмиграции я растерял. Нигде ничем не состою. Сочувствую детищу покойного Врангеля — Общевоинскому Союзу; в случае надобности, стал бы сему Союзу помогать по мере сил; но не имею ни претензии, ни возможности излагать взгляды и мнения и этой организации. Говорю только от себя лично.

Итак, я — антисемит. «Имею мужество» об этом объявить всенародно. Впрочем, для меня лично во всяком случае никакого нет тут мужества, ибо сто тысяч раз в течение двадцатипятилетнего своего политического действования о сем я заявлял, когда надо и не надо. Но раз этого сейчас требуют, то, конечно, я должен.

При этом прошу обратить внимание, что я не какой-нибудь антисемит — недозрелый. Известно, что в 1917 году появились у нас мартовские эсэры. Так вот с их легкой руки, то есть начиная с февральской революции, появились у нас антисемиты не только февральские и мартовские, а на все двенадцать месяцев в году. Так я не такой. Я антисемит — «довоенный».

Об этих «месячных» антисемитах поговорим позже. О них можно сказать, впрочем, как говорил Некрасов: «Порвалась цепь великая, порвалась и ударила, одним концом по барину, другим по мужику».

Да. И русские баре, и русские мужики стали одинаково повторять на все лады слова Достоевского: «Жиды погубят Россию».

Но так как сие есть преувеличение и они ее все же не погубят, как уже теперь видно, то отложим пока сию гиперболу.

Итак: что нам в них не нравится?

Откровенно говоря, больше всего нам в них не нравилось то, как они к этому относились, т. е. к тому, что они нам не нравились. Они, можно сказать, совершенно в этом вопросе были невменяемы. И вот почему было совершенно невозможно с ними об этом разговаривать. С. Литовцев, вместо шаманских заклинаний, которыми обыкновенно встречали членораздельную речь даже вполне благоразумного антисемита, заговорил, наконец, человеческим языком, — не озорно и не лаяй. Этим обстоятельством значительно утишается «ненравленье» в направлении С. Литовцева и тех, кто, как он, способны беседовать, а не только брызгать раздраженными, до последней степени желчи, чернилами.

Новая психика дает возможность, если не методично, то спокойно, разговаривать по пунктам. Без такого уточнения и сосредоточения получается беседа, когда все кричат вместе, не слушая друг друга: манера русско-еврейская, но кто от кого заимствовал, — не знаю…

Итак, перейдем к пунктам.

Антисемитизм, на мой взгляд, бывает трех родов:

1) Антисемитизм расовый или инстинктивный;

2) Антисемитизм политический или рационалистический;

3) Антисемитизм мистический — в порядке «сверхчувственном», трансцендентальном», «интуитивном» и так далее. Дело — не в словах.

Часть первая
Антисемитизм расовый

В одной из своих статей, вызванных очередной истерикой не то Пасманика, не то Гессена, я уже имел как-то случай заявить, что я лично плохой антисемит в смысле расовом.

Есть люди, которые евреев просто «не переносят». Бесполезно таких спрашивать, что им в евреях не нравится. Не нравится все. Начиная с физических качеств — наружности, черт лица, горбатого носа, оттопыренных ушей, кривой спины…

Вот я это написал и почувствовал, что сразу же выходит как-то оскорбительно для евреев. Между тем, что же я говорю такое — плохое?

Если бы я сказал про китайца или японца, что мне не нравится их разрез глаз, который называют косым, или желтый цвет кожи — не то шафрановый, не то пергаментный; вообще, если я буду описывать наружность китайца, японца, негра, индуса, англичанина, немца, француза, то, перечисляя их физические качества и стараясь, как можно точнее, сии особенности их выразить, я никакого оскорбления какой бы то ни было нации или расе не нанесу. А вот с евреями выходит «совсем наоборот». Стоит самым академическим тоном перечислить несколько отличительных черт этой расы, как таковое описание сейчас же начинает звучать неким измывательством, насмешкой, презрением.

И выходит так, что надо (чтобы жить в мире с евреями) совершенно не замечать их отличительных качеств. Надо раз навсегда признать, что евреи абсолютно ничем не отличаются от остальных наций, то есть признать явное идиотство, ибо евреи как раз имеют очень резкие отличия. А потому подчиниться этой предпосылке, которой от нас требуют — не замечать еврейских отличий, — значит подчиниться грубому насилию над мыслью и чувством.

Почему и отчего происходит этот странный факт, что простое перечисление еврейских физических качеств (не говоря уж о моральных, душевных) является для еврейства оскорбительным, я здесь разбирать не буду. Но это так. И тут есть полная аналогия с еще более невероятным явлением. Если еврея назвать его настоящим национальным именем, тем именем, которое встречается на каждой странице Библии, то есть Жидом, то это звучит как удар хлыста, от которого содрогается самый умный и самый кроткий еврей.

Можно ли себе представить, чтобы при каких бы то ни было обстоятельствах русский оскорбился бы тем, что его называют русским? А для евреев этот факт налицо. Как это случилось, почему национальное еврейское имя стало ругательством, о сем будет ниже. Здесь надлежит только эту странность отметить для того, чтобы свободно подойти к расовому антисемитизму.

* * *

Я начал с того, что я лично — плохой расовый антисемит. Может быть это потому, что я родился и вырос в Юго-Западном крае и мне приходилось иметь очень много общения с евреями; может быть потому, что со со школьной скамьи у меня были друзья-евреи; но только того физического, чисто инстинктивного отталкивания, которое наблюдается у многих по отношению к евреям, я лично не ощущаю. Может быть, это происходит сейчас и потому, что с годами меньше обращаешь внимания на внешние формы «предмета» и больше проникаешь во внутреннюю сущность; а, может быть, здесь сыграло роль и то обстоятельство, что я лично, не как гражданин рухнувшей Российской Империи, а просто как некий человек, видел от евреев не только зло, но и добро.

Я это говорю только к тому, чтобы меня поняли: не инстинктивная какая-либо психика говорит во мне, когда я хочу заняться реабилитацией и до известной степени апологией расового юдофобства.

* * *

В известном миропонимании, крайне кургузом и ограниченном, (но к сожалению мировым весом всего еврейства поддерживаемом), всякий антисемитизм зазорен, а тем более антисемитизм расовый.

Но так ли это умно, как кажется? На каких, собственно, аксиомах Эвклида или истинах, им равных, сей взгляд основан? Кто и когда сие установил и определил?

Никто. Сие прогремели иерихонские трубы с таким Зажимом, что только «отчаянные смельчаки» отваживаются пищать им что-нибудь «напротив» — без всякого, впрочем, результата: никто их анемичного писка не слышит. И если в эту жалкую рать глаголателей, обреченных беззвучно разевать рот, как рыба на песке, зачисляюсь и я, то только потому, что твердо верю:

«Будет день и погибнет великая Троя…»

Будет день, когда (и невозбранно, и полно, и звучно) раздастся свободное от предрассудков человеческое слово.

Я утверждаю, что расовый, или инстинктивный, антисемитизм имеет столько же основания, го есть столь же почтенен или непочтенен, как всякие вообще инстинкты.

Если кто думает, что в настоящее «просвещенное» время инстинкт уже выбыл из числа сил, которыми двигается мир, то достоин сожаления такой наивец. Спрашивается: не прекратился ли бы род человеческий, если бы некоторого рода инстинкты перестали работать? Неужели поклонники рационализма полагают, что можно сотворить ребенка в умственном порядке? До сих пор в этом направлении ученым не удалось создать даже первичной протоплазмы. Следовательно можно сказать: в самом основном вопросе, то есть в вопросе продолжения рода человеческого (из которого вопроса вытекают почти все остальные «вопросы»), владычествует, указует и направляет инстинкт.

Выражение — брак по расчету — есть выражение обманчивое. Расчет бывает до брака; если же и впоследствии все продолжается «расчет» и никогда не заговорит «инстинкт», то брака вообще нет.

Я взял этот пример — «для резкости». А также потому, что инстинктивный или расовый антисемитизм глубоко связан с вопросом о браках между евреями и неевреями. Или другими словами — с вопросом о смешивании рас. Расовый антисемитизм играет главную роль именно в этом деле; он препятствует «смешанным бракам».

К этому, в сущности, сводится основной смысл всякого расового антагонизма, если таковой смысл вообще существует; ибо расовый антагонизм, который не распространялся бы на эту область, то есть не препятствовал бы смешанным бракам, скоро исчез бы сам по себе. Он исчез бы по той простой причине, что дети от смешанных браков не могут чувствовать расового антагонизма друг к другу, раз у них одна половина, скажем, — русская, а другая — еврейская.

Я хочу этим сказать, что расовый антагонизм, а следовательно и расовый антисемитизм, может держаться длительно только в том случае, если он распространяется и на область отношений между мужчиной и женщиной. И более того: отталкивание в этого рода делах и есть самая сущность расового антагонизма.

* * *

Другими словами, разглядывая расовый антагонизм, мы вращаемся в области инстинктивных эмоций, о которых человечество знает до сих пор весьма мало; кроме разве того, что и в настоящую эпоху человеческой жизни инстинктивная деятельность, то есть инстинктивные чувства и поступки, играет еще весьма существенную роль.

Из этого, однако, не следует, что инстинкт всегда хорош. Нет, в некоторых случаях человечество уже может себе сказать твердо и ясно: такие-то инстинкты (имярек) — дурные инстинкты.

Вообще же инстинкт отличается тем, что он именно — «инстинктивный», то есть существо, которое ему подчиняется, не ведает, что творит, или, лучше сказать, — не ведает цели, к которой толкает его инстинкт. Инстинкт звучит, как категорический императив: делай так. А почему, отчего, вернее для чего, сие почти всегда знать не дано…

* * *

Один из мощнейших инстинктов — инстинкт самосохранения. Но ни один самый мудрейший философ не сможет черным по белому доказать, почему зайцу, за которым гонится борзая, непременно важно сохранить свою заячью жизнь. Точно так же невозможно изъяснить, почему с той же страстностью и убежденностью борзая полагает, что эту заячью жизнь надо прекратить. Эти два инстинкта, совершенно в данном случае противоположные, но несомненно исходящие из одного и того же источника, не поддаются никакому рационалистическому объяснению. «Надо жить» — вот и все. Это «надо» произносится внутри каждого существа с такой повелительностью, что все живущее, не рассуждая, всю жизнь этот приказ исполняет.

Веление инстинкта, по-видимому (я на этом не настаиваю), есть выполнение чьей-то огромной и мощной воли, частички которой запали в душу каждого существа. Но частички эти (в оболочке его существа, темного сознания) обладают способностью к некоторой косности, ибо они не знают истинной цели своего стремления. Так тело, брошенное чьей-то рукой, упрямо стремится сохранить направление, ему данное. Инстинкты консервативны в этом роде. Это, можно сказать, инерция, разлитая в психическом мире.

Инерция эта, эта косность, этот консерватизм, вещь в высшей степени нужная и полезная — до поры до времени. Благодаря этой косности, благодаря инерции, рулевой, например, может вести судно. Корабль упрямо держится раз данного ему направления. И только благодаря этой «верности» корабля штурман может сделать нужный расчет.

Но эта инерция является вредной, и ее нужно преодолевать, неистово крутя штурвал, всякий раз, когда по ходу дела необходимо сделать поворот. В поворотные эпохи наступает долг преодоления инерции, для чего, по законам механики, необходимо должна быть введена «новая сила», то есть сила, действующая в ином, не прежнем, направлении.

* * *

Эту «метафизику» вполне можно приложить к рассматриваемому случаю, то есть к расовому антагонизму, частью которого является антисемитизм.

На известных ступенях бытия правильны и благостны некоторого рода расовые отталкивания. Как было раньше и как будет потом, мы не знаем. Но на том отрезке жизни, который нам виден, — это так.

Этот отрезок измеряется тысячелетиями, конечно. На пространстве этих тысячелетий установлено нижеследующее: благоприятные скрещивания дают некоторые средние степени родства.

Слишком близкое родство дает отрицательные результаты. И это настолько очевидно, что браки в известных степенях родства запрещаются религиями и законодательствами.

Но не менее ясно, что браки в слишком далеких степенях родства тоже дают отрицательные результаты. Этого не видят только те, кто не хочет видеть.

Те же, кто хотят быть зрячими, и кто имел случай наблюдать смешение рас, давно пришли к выводу: браки в очень далеких степенях родства, то есть смешивание далеких друг от друга рас, по какой-то причине дает отрицательные результаты.

* * *

Вы можете, сколько хотите, доказывать белой женщине (скажем в Америке), что не этично, не гуманно, не философично и просто аморально с точки зрения религиозной, государственной и тысячи иных точек зрения испытывать расовое отвращение к цветным, однако вы ее ни на волос не переубедите. У нее ведь это не рассуждения, а чувство: инстинкт говорит ей с такой категорической повелительностью — «ты не выйдешь замуж за человека цветной крови» — что от этого отскакивают какие бы то ни было умствования. Но этого мало: если бы какая-нибудь белая не ощутила этого голоса крови в самой себе и преступила бы «закон» (закон, нигде не написанный в законах, но соблюдающийся тверже, чем иные законы, охраняемые «высшей мерой социальной защиты»), то общественное мнение белого общества тяжелым молотом обрушится на голову такой «вольно-чувственницы».

Хорошо ли это или плохо? Ответ на этот вопрос зависит от «результатов». Каковы же результаты? Результаты смешанных браков белых с цветными — это метисы.

По-видимому, результаты эти таковы, (то есть в подавляющем своем большинстве метисы не удовлетворяют ни белых, ни цветных, являясь элементом «социально опасным»), что, пожалуй, прав-то инстинкт, отвращающий от смешанных браков.

Что в самом деле во всех «высоких» принципах «равенства людей» и тому подобных утверждениях (которых нет, между прочим, среди одиннадцати аксиом Эвклида), если результатом этих quasi гуманных идей является ухудшение человеческой породы, движение назад, обратно — к обезьяне. Метисная практика, это один из случаев, когда инстинктивное отвращение может быть объяснено, с точки зрения целесообразности, с достаточной очевидностью.

Какой-то ученый высчитал, что французы находятся друг с другом, кажется, в сороковой (а может быть 25-й) степени родства. Этим проводится мысль, что нации и расы суть не что иное, как собрания сравнительно близких родственников.

Допустим поэтому, например, что американцы находятся между собой в сотой степени родства; а с другими белыми — в двухсотой степени. По отношению же к неграм американцы, допустим, находятся в тысячной степени родства. Из этих совершенно фантастических цифр можно однако сделать кое-какой вывод.

Людям, в данном случае «американкам», у которых ясно говорит расовый антагонизм, инстинкт как бы шепчет в уши, чтобы не сказать в сердце, следующую заповедь:

— Ты не выйдешь замуж за одного из своих ближайших родственников; но ты не возьмешь себе в супруги также слишком далекого родственника, каковыми приходятся тебе желтые, коричневые, красные и черные.

Я позволяю себе надеяться, что вышеизложенным (утомительным и скучным) рассуждением я все же показал: расовый антагонизм может иметь под собой глубочайшей целесообразности корень. Может быть (в данное время), прав не вдохновенный моралист, который, потрясая взволнованную аудиторию, вопит с кафедры о том, как низко и недостойно испытывать какой бы то ни было расовый антагонизм по отношению к нашим братьям неграм и китайцам. Быть может, права та маленькая мисс в огромных роговых очках, которая с блестящими глазами выслушав вдохновенную речь оратора и энергичными рукоплесканиями выразив ему свое полнейшее сочувствие, тем не менее порывает всякие матримониальные заигрывания со своим обожателем, заметив легкую примесь цветной крови под его кожей.

При этом отнюдь не колеблется принцип, что негры и китайцы — наши братья по человечеству. Но разве непременно за всех братьев надо выходить замуж? Негров и китайцев можно и должно любить, но из этого еще не следует, что в них необходимо влюбляться. Влюбляться белой девушке надо в белых мужчин, ибо этим она не только удовлетворит крик своего сердца, но еще даст миру хорошее потомство, а не неких евразиатов, которые, по мнению многих наблюдавших этого рода явление, суть социальная опасность (в настоящую эпоху).

О будущем, разумеется, я не говорю. Весьма возможно, например, что найдутся промежуточные расы, с которыми безопасно могут скрещиваться, скажем, белые с одной стороны, и негры с другой. Такие промежуточные расы могут перебросить мост через опасности метисизма. Когда это будет, тогда, очевидно, наступит тот поворотный момент, когда инерция древнего инстинкта, бывшего правильным и верным в течение тысячелетий, станет уже неправильной, неверной и попросту вредной. Тогда, очевидно, с этим инстинктом придется бороться и, сильно крутя колесо политического и бытового штурвала, ввести в жизнь новую силу, действующую в ином, не прежнем, направлении.

* * *

Поговорив о расовом антагонизме вообще, можно с некоторой надеждой быть если не понятым, то выслушанным, заговорить о частном виде расового антагонизма — о расовом антисемитизме.

Все, что мы признали (или не признали) верным для расового антагонизма, все можно приложить и к расовому антисемитизму.

Правда, евреи, как семиты, принадлежат к белой расе. Следовательно, они нам, пожалуй, ближе, чем негры, например. Хотя цвет кожи еще не является абсолютно верным показателем. На одной из своих лекций Милюков утверждал, что (по мнению некоторых ученых) финны и негры — одной и той же расы. Эта раса в незапамятные времена вышла откуда-то из-за Урала и разделилась на два потока: один взял влево, то есть на юг, пошел по берегам южных морей, где и… обуглился; другой же взял вправо, то есть на север, и в холодах Северного моря… обледенил-я.

Это впрочем — в скобках. Несомненно же то, что и сре-к-ди белых может существовать некий расовый антагонизм. Вопрос не в том, может ли он быть или нет, а в том, насколько он при данных условиях целесообразен.

Другими словами, я хочу поставить вопрос: можно ли оправдать расовый антисемитизм теми же соображениями, какие приводятся в объяснение расового антагонизма между белыми и цветными?

* * *

Для того, чтобы ответить на этот вопрос, по моему мнению, нет достаточных данных. Если взять расовый антисемитизм на тот оселок, которым мы пользовались, анализируя антагонизм белых и цветных, то тут стрелка сего компаса не показывает ясно.

Многочисленные примеры с достаточной убедительностью обнаружили, что melange белых и цветных кровей не представляет из себя ничего привлекательного. Еще креолы, как говорят, — туда-сюда. Первая жена Наполеона Бонапарта, Жозефина Богарнэ, кажется была креолка и, по-видимому, женщина как женщина: не лучше, но и не хуже многих других. Изменяла великому с мелочью, пока гений ее любил; но когда Император освободился от ее чар, бешено его оценила. Но это свойственно отнюдь не одним креолкам.

Что же касается мулатов, то есть помеси белых и негров, то отрицательный взгляд на них, по-видимому, твердо установился. Если это обстоятельство точно, то есть если мулаты в действительности являются неудачными экземплярами, то расовый антагонизм белых и негров этим самым оправдывается. Из этого, конечно, не следует, что негров надо линчевать без всякого толка на всяком углу. Однако, основываясь на сем наблюдении, можно утверждать, что когда белокожие дамы увлекаются черными маэстро чарльстона, то они, дамы, с точки зрения и белых и негров, поступают не только неблаговидно, но и не разумно.

Но вот в отношении смешанных браков между евреями и другими белыми нет никаких определенных указаний. Быть может, практика в этом отношении не велика? Или тут влияют какие-нибудь другие причины? Я лично не знаю какого-нибудь специального труда по этому вопросу. Мне кажется, что и в антисемитской литературе этому делу уделено мало места. Я лично знавал достаточно людей с примесью еврейской крови. Не могу сказать, чтобы я вывел определенное мнение из этих примеров. Есть известные аристократические русские фамилии, у которых весьма явственна «еврейская бабушка». Эти аристократы не лучше и не хуже других.

Словом, здесь, по-видимому, нельзя установить таких ясных вех, как в вопросе о расовом антагонизме между белыми и цветными. И тем не менее факт налицо: очень многие русские испытывают расовый антагонизм по отношению к евреям. Есть ли обратная тенденция, то есть испытывают ли расовый антагонизм евреи относительно русских, я не знаю, и потому говорить об этом не буду.

Этот расовый антагонизм русских к евреям, даже в том случае, если невозможно доказать, что дети от смешанных русско-еврейских браков являются элементом отрицательным, — этот расовый антагонизм все же может быть и объяснен, и оправдан.

Для того чтобы моя мысль была яснее, я возьму один пример, который мне самому не нравится: очень уж он грубый. Но зато — четкий.

При скрещивании лошадей и ослов эти две расы, по-видимому, не испытывают расового антагонизма. Безусловно, лошади и ослы — слишком далекие родственники; и лучше бы им было любить друг друга по-братски, не вступая в супружество. Тем не менее, благодаря гнусному попустительству, вернее сказать подстрекательству человека, такие, как бы противоестественные, браки бывают.

И что же? Каков результат? Результат на первый взгляд совсем не плох. Ибо плоды осло-конской любви — мулы — являются экземплярами в некотором отношении весьма ценными: они воплощают силу лошади и выносливость осла.

Для человека, принимающего в расчет только свою человеческую выгоду, это даже очень хорошо. Но если представить себе — horribile dictu — националистов-лошадей и националистов-ослов (причем эти расисты сознательно или бессознательно хотели бы сберечь ослиную и лошадиную расы), то с их точки зрения эти смешанные браки ужасны.

Почему?

Да потому, что при всех их достоинствах (лошадиной силы и ослиной выносливости) мулы поражены каким-то странным заклятьем: они не дают потомства. И таким образом, если бы все лошади женились на ослах и все ослы вышли бы замуж за лошадей, то через некоторое время результатом этих повальных браков была бы ужасная картина: на свете остались бы только одни мулы, беспотомные. И когда за старостью лет мулы бы передохли, то вместе с этими последними могиканами исчезли бы с лица земли три расы: лошадей, ослов и мулов.

Может быть, расовый антисемитизм (русских по отношению к евреям) таит в себе нечто, о чем следовало бы поразмыслить на досуге. Может статься, что какой-нибудь явный мракобес, обскурант, черносотенец, словом некая подлая личность, испытывающая таковой расовый антисемитизм, и мудрее и чище неких возвышенных мыслителей, проповедующих нам относиться к евреям, как к людям своей расы.

Может статься, что если бы были услышаны гуманные их призывы, то это означало бы чью-то гибель; гибель если не двух рас, то по крайности одной — русской.

Хороша ли она, или плоха, но во всяком случае она существует. Существует и имеет некоторое право жить под солнцем. И нельзя упрекать расы, как и отдельных людей, за то, что ни не желают умирать. Такое нежелание смерти, конечно, есть только инстинкт, но нельзя сказать, чтобы этот инстинкт был такой уж непочтенный. Я думаю, что клеймить и позорить его — совершенно не за что.

Так вот, может статься, что эти «презренные слепцы» (те, которые испытывают расовый антисемитизм) видят дальше иных зрячих. Так почтовый голубь, глупая птица, покружившись одну минуту в воздухе, безошибочно находит прямой путь к дому за тысячи верст. А этого, как известно, не может сделать ни один философ.

Голубю удивляются, им восхищаются. Но почему же, если человек (так же бессознательно, как голубь чует свое жилище) чует опасность в евреях для русской расы, почему же бросать в него грязью'? Такое бросание тем более бессмысленно, что до расового антагонизма так же не «добросить», как до почтового голубя. Эта птица летит слишком высоко, и в нее шматком грязи не дошвырнешь; а расовый инстинкт сидит слишком глубоко, и никакие «убеждения» до него не доходят.

* * *

Какого же рода опасностью может грозить одна раса другой (кроме указанных опасностей метисного свойства)? В частности, какой опасностью может грозить еврейская раса русской расе?

Очень простой. Опасностью поглощения.

Еврейская кровь, по-видимому, — гораздо сильнее. Можно с несомненностью утверждать, что из десяти русско-еврейских детей девять унаследуют черты родителя еврея.

При таких условиях представим себе на минуту, что все русские, сколько их только есть, поженились бы на еврейках; и все евреи женились бы на русских. Что это обозначало бы?

Это означало бы, что русская раса по существу исчезла с лица земли; ибо народившиеся от этих смешанных браков дети уже не возродили бы русские черты, а воплотили бы только еврейские.

Может быть, с объективной точки зрения это было бы очень хорошо. Но объективной точки зрения пока что нет и быть не может; ибо судьи кто? Беспристрастных судей, которые стояли бы над расами, еще нет, или во всяком случае они безмолвствуют.

С субъективной же точки зрения, то есть с точки зрения русской нации, такой результат совершенно нежелателен. И каждый русский, который хотел бы сохранить свою расу, «национально прав». Наоборот, не прав тот, который свою расу «предает»; то нечто, что передано ему его родителями и что идет из глубины тысячелетий, отдает на поток и разграбление — «прекрасных глаз» ради.

Так то и выходит, что «грубые люди» (те, которые ощущают расовый антисемитизм) гораздо тоньше иных утонченных; ибо сии последние за иерихонскими трубами, изрыгающими рулады громких, но весьма пошлых и ничем не доказанных фраз, не слышат предостерегающего голоса крови.

* * *

Я надеюсь, что в предыдущем изложении я, если не доказал, то высказал:

1) что расовый антагонизм связан с антагонизмом «брачным», чтобы не сказать — половым; если же этого последнего нет в наличности, то таковой расовый антагонизм — не настоящий, а эфемерный; ибо он легко растаивает в смешанных браках, каковое явление называется ассимиляцией рас;

что расовый антагонизм должен расцениваться как положительный или отрицательный в зависимости от того, какие результаты дают смешанные браки антагонирующих рас; если эти результаты явственно благоприятны, то антагонизм нецелесообразен, вреден, реакционен, отжил свой век, является тормозящим предрассудком; наоборот, если смешанные браки угрожают одной из рас или обеим вместе, то расовый антагонизм должен быть признан инстинктом мудрым, возвышенным, имеющим в себе общечеловеческую ценность;

что все вышеизложенное относительно расового антагонизма вообще, целиком может быть отнесено к расовому антисемитизму в частности;

4) что вопрос о последствиях смешанных русско-еврейских браках недостаточно освещен с той точки зрения, понижает ли смешение этих кровей сии расы;

5) но что можно утверждать с достаточной достоверностью: смешанные русско-еврейские браки ставят под опасность русскую расу, как слабейшую в смысле крови, — под опасность поглощения ее расой еврейской.

Часть вторая
Антисемитизм рассудочный или политический

Глава I
Взгляд и нечто

Вступление

Признаю, что моя классификация антисемитизмов по меньшей мере спорная. Начать с того, что в политике очень большую роль играют страсти человеческие. А потому назвать антисемитизм политический одновременно рассудочным, пожалуй, достаточно неудачно. Но я все же буду держаться этой номенклатуры вот по каким причинам.

Человек говорит (для ясности скажем, что говорит женщина белая): «Я чувствую известного рода неприязнь к цветным людям; во всяком случае я не выйду замуж за негра». Сколько вы ее ни расспрашивайте, вы не добьетесь вразумительного ответа, почему она так чувствует. Если она будет представлять вам резоны, то они явно притянуты за волосы. По существу же дело все сведется к восклицаниям: «Не могу! Не хочу! Мне неприятно! Мне противно!» И к тому подобным бездоказательным доказательствам. Люди литературные в этих случаях объясняют неграмотным: «Это голос крови».

До самого последнего времени такое словоупотребление и считалось просто литературной метафорой. Но вот, несколько лет тому назад микроскоп доказал, что выражение «голос крови» есть какой-то обрывок очень значительной и очень давно утерянной мудрости. Когда-то, скажем, во времена Атлантиды, знали, что у людей разных рас неодинаковая кровь. Потом эти знания были утеряны. В XX веке они восстановлены при помощи стекол Цельсия.

Таким образом, инстинктивное отвращение белой женщины к цветным и обратно, может быть, сейчас, если не объяснено, то иллюстрировано и почти, можно сказать, измерено при помощи анализа крови. Но тем не менее, однако, это уже сейчас измеряемое чувство есть все-таки чувство; оно отнюдь не является следствием каких-либо логических умозаключений.

Совсем другое дело — политика. В этой сфере под самые африканские страсти все же всегда подводят какие-то данные из области «ума холодных наблюдений». Какие-то рассудочные доводы. Правда, эти доводы часто не только не разумны, а просто идиотичны. Но ведь и в безгрешной математике бывают математические ошибки; и все же это математика, хотя и ошибочная, а не… «стеариновая свечка».

Когда какой-нибудь «расист», то есть человек, ярко чувствующий расовую любовь и расовую ненависть, выступает на политической арене, он хотя внутренне и опирается на свои чувства, на свои инстинктивные симпатии и антипатии, но все же перед внешним миром орудует какими-то рационалистическими соображениями.

И это происходит по простой причине. В политике всегда приходится обращаться не только к своим единомышленникам, или вернее «единочувственникам», но также и к политическим противникам. А эти последние чувствуют ведь иначе. Если они чувствуют иначе, то «чувственные аргументы» другой партии от них отскакивают. Между тем в политике противники хотя и борются друг с другом, но все же стараются найти какой-то между собою мост. Они ищут его хотя бы для того, чтобы на этом мосту… сразиться.

Таким мостом, который соединяет два «разночувствующих» берега, является рассудок, рассуждение, логика; ибо предполагается, что логика, в противность чувствам, одна и та же у всех людей.

* * *

Политический мир живет довольно упрощенными доктринами, но зато доктринами, всеми признаваемыми. Доктрины эти различны в разные эпохи в разных местах и у разных народов; но в каждом данном месте, в каждое данное время, есть некие положения, которые считаются общепризнанными. В тех же случаях, когда таких общепризнанных положений, разделяемых всеми политическими партиями, совершенно не оказывается, тогда политическое общение, собственно говоря, прекращается.

Такой именно разрыв наступил у нас с большевиками. Нам с ними нельзя было «спорить». У нас не оказалось ничего общего. Мы не могли найти ни одного положения, которое обе стороны разделяли бы. А спор ведь всегда сводится только к одному: найдя положение, которое обе стороны признают, доказывать, что спорный вопрос соответствует или не соответствует этому бесспорному положению, признаваемому обоими спорщиками. Так как с большевиками таких «общих истин» у нас не было, то, значит, и спорить нельзя было. С ними можно было только драться. И дрались. Кто оказался сильнее, тот покорил себе другого, покорил физически, но не логически. Для того, чтобы оказалось возможным «логическое покорение», нужно было, чтобы сама жизнь выбила из большевистских голов заполонившую их дурь. Это сейчас в некоторой степени сделано. И хотя физически мы находимся под пятой большевиков, но в логическом порядке мы одержали частичную победу. И это потому, что большевики, декретируя НЭП и связанные с ним уступки, этим самым должны были признать правильность некоторых наших положений. Это конечно не мешает им с тем большей злостью (в противоположность Петру Великому) расстреливать своих «учителей».

Политический антисемитизм (то есть некоторое движение, направленное против евреев) даже в тех случаях, когда он исходит из расового антагонизма, базируется на каких-то «логических» данных. Этому вопросу посвящена целая литература, с которой я знаком весьма мало. Но я и не обязан с ней знакомиться, ибо меня вызвали на диспут, очевидно, не для изложения литературы, которую каждый желающий может прочесть, а для выслушивания моих собственных по сему поводу соображений.

С. Литовцев так и писал: пусть кто-нибудь имеет мужество объявить себя антисемитом и объяснить: «мне не нравится в евреях то-то и то-то».

Я это и делаю. Но расовый антисемитизм я описывал, так сказать, в качестве стороннего зрителя, ибо у меня нет в этом отношении особо острых ощущений. В качестве же «антисемита политического» я могу внести свою личную ноту, ибо мой антисемитизм именно такого, политического свойства.

Однако, здесь мне приходится несколько видоизменить формулу, изобретенную С. Литовцевым. Тут не к месту говорить о том, «что мне в евреях не нравится» и вообще, нравятся ли они мне или нет; тут к месту будет объяснить, почему я полагаю, что с евреями необходимо политически бороться.

Итак, я полагаю нужным бороться с евреями. Но я намеренно очень суживаю и ограничиваю плацдарм этой борьбы. Я не имею права сказать (ибо я не настолько знаю историю), что с евреями нужно было бороться от сотворения мира, всегда и всюду. Может быть, когда-нибудь, если верить в переселение душ, мое «я» в каком-нибудь Египте или в еще более древней стране, было филосемитическим. Точно так же я не могу утверждать, что во всех своих «будущих существованиях» я буду бороться с евреями; весьма возможно, что когда-нибудь мне покажется все сие ненужным, этот этап пройденным и ликвидированным.

Сейчас я хочу говорить о России и о XX веке. Разумеется, русское еврейство связано с мировым еврейством, и поскольку эта связь действительна, надо бы говорить и о мировом еврействе. Но душа у меня к этому пока что не лежит. И потому я буду, всячески избегая расширительных толкований, держаться русской почвы.

Нео-антисемиты

Русский политический антисемитизм самой природой вещей разделен на две породы: на антисемитов дореволюционных и антисемитов послереволюционных.

Последних гораздо больше. Начав формироваться сейчас же после февральских событий 1917 года, они стали увеличиваться в числе с каждым новым «райским» нововведением, которое революция преподносила русскому обывателю. Этот последний стал замечать, что в постановке сих волшебных картин участвовали в «неподобающем проценте» еврейские режиссеры. За последние же годы антисемиты в Советской России растут, как грибы. И это обстоятельство ведь и было причиной, почему был созван диспут, состоявшийся 27 мая 1928 года, диспут в свою очередь вызвавший сию книгу.

Достойно примечания, что в настоящее время наличие грозного антисемитизма в Советской России уже и не пытаются отрицать. Некоторые прозрели его давно, как например Ек. Кускова.^[1]

* * *

Но не все увидели истину одновременно. В 1927 году появилась моя книга «Три столицы». В этой книге я описал свое тайное путешествие в Советскую Россию. Как впоследствии оказалось, меня «возили», охраняли и вывезли обратно за границу агенты ГПУ, были ли они чекисты «взаправдашние» или чекисты поневоле, в данном случае несущественно… Мне мой «просак» стал известен через два-три месяца после выхода книги, широкой публике много позже — после разоблачений, появившихся в журнале «Иллюстрированная Россия» за подписью Бурцева. Естественно, что выступление Бурцева произвело великую сенсацию. Но, к удивлению моему, в рассуждениях печати, оживленно комментировавшей так и этак происшедшее, не было того, чего я ждал.

Дело в том, что в книге «Три столицы», в числе прочих наблюдений, высказана твердая уверенность в том, что жесточайший антисемитизм широко захватывает Россию, и что поэтому евреям, там проживающим, при ликвидации советского режима грозит серьезнейшая опасность. Не отличаясь кровожадностью, я высказал одну мысль, изложенную в воображаемом диалоге с неким собирательным Липеровичем, который играет у меня ту же роль, что Танкелевич у Ек. Кусковой.

Я убеждал Липеровича, что было бы лучше, если бы евреи, которые могли бы это сделать, уезжали бы из Советской России.

По поводу таких моих наблюдений и мыслей, в еврейском лагере, а также в русских группах, к евреям примыкающих, разразилась буря негодования. Поэтому естественно было ожидать, когда оказалось, что мое путешествие совершилось под покровительством чекистов, града молниеносных статей на тему: «так как Шульгин ездил в сопровождении агентов Чека, втиравших ему в глаза то, что им нравилось, то они по какой-то причине сочли нужным внушить ему и призрак антисемитизма».

Но таких статей не последовало. Почему? Потому что была сделана проверка, как моих, так и сотен других однородных заявлений. И оказалось: несмотря на то, что Шульгин путешествовал в обществе чекистов, его наблюдения насчет антисемитизма в Советской России правильны. Антисемитизм есть и растет с каждым днем.

И вот в газетах, только что изливших на меня потоки желчи (Гессен) или боли (Пасманик), появилась рубрика: «Антисемитизм в Советской России». И изо дня в день газеты стали рассказывать читателям о все усиливающихся проявлениях этого антисемитизма. При этом газеты черпали свои сведения как из советской печати, так и из неоднократных заявлений «ответственных» советских сановников.

* * *

По этой-то причине я и получил приглашение прибыть на диспут «об антисемитизме в Советской России» и выступить «по вопросу, вам так хорошо знакомому».

Вот я и выступаю. Правда, не на диспуте, а при посредстве настоящей книги, ибо я считаю, что еврейский вопрос в данное время плохая тема для митингового обсуждения. Но я должен сказать, что вопрос этот вовсе мне не «так хорошо знаком». У меня осталось общее ощущение, которое не может не броситься в глаза каждому, кто при каких бы то ни было условиях пробудет некоторое время в Советской России. Однако, мои сведения весьма недостаточны. Они показались заслуживающими внимания только при свете статей Гессена и Пасманика, знающих еще меньше.

Итак, поговорим сначала об антисемитизме в Советской России.

Прежде всего отметим еще раз: эпоха беспардонного отрицания антисемитизма; эпоха, когда считалось, что антисемитизм есть казенная выдумка, насаждаемая «Императорским правительством»; эпоха, когда полагалось быть твердо убежденным, что антисемитизмом заражены лишь «подонки общества»; эпоха, когда верилось, что публицисты, которые пишут статьи против евреев, пишут их «за деньги», получаемые от министерства внутренних дел, или же они — маньяки, одержимые некими навязчивыми идеями, или люди-звери, некие Ландрю в политике; другими словами, эпоха, характерная для дореволюционного времени, кончилась.

Антисемитизм есть. Антисемитизм растет. Он захватывает широкие круги русского народа. Он захватывает людей всяких политических направлений: реакционеров, либералов, социалистов, коммунистов. Наличие сильнейшего антисемитизма отрицать больше нельзя.

Если это так, то естествен вопрос. По какой причине он появился там, где его раньше не было?

Надо сказать, что в отношении антисемитизма дореволюционная Россия представляла из себя очень поучительную картину.

Географически антисемитизм совпадал с так называемой «чертой оседлости». Другими словами, антисемитизм был там, где евреев было много. Где население их хорошо знало, постоянно с ними сталкиваясь. И так как черта оседлости проходила по территории главным образом малорусского населения, то этнографически русский антисемитизм был присущ малороссиянам и более правильно должен был бы называться не просто русским, а малороссийским.

В России северной и восточной, где евреев было мало и где их совершенно не знали, антисемитизма почти не было.

Это касается как толщи населения, так и верхов. В губерниях малороссийских и некоторых других западных (белорусских и польских) вовсе не только низы были антисемитичны. Нет, люди грамотные, люди интеллигентные, люди глубоко культурные находились во власти этих же настроений. Правда, рядом с этим историческим малороссийским течением начинала формироваться и по-новому мыслящая филосемитская русская интеллигенция. Но она или находилась в той или иной зависимости от евреев; или же в зависимости от либеральных, радикальных и революционных групп, имевших, как общее правило, свой руководящий центр в северной России. Но уже политическая секта, хотя и совершенно революционная (я говорю об украинских сепаратистах), которая однако не находилась под северным влиянием, сочетала в себе революционность и антисемитизм. Недавнее убийство атамана Петлюры евреем Шварцбардом доказывает это лучше всяких других доказательств.

География в еврейском вопросе имела такое серьезное значение, что она наложила свой отпечаток на народное представительство. Если мы возьмем составы Государственных Дум, то увидим, что южная и западная Россия давали преимущественно правых и националистов. Неизбежной принадлежностью этой правости и русского национализма, было отрицательное к евреям отношение.

Таким образом до революции антисемитизм был присущ:

Географически — черте оседлости, то есть южной и западной России;

Этнографически — малорусскому и отчасти белорусскому и польскому населениям;

Политически — правому крылу.

* * *

Совершенно иную картину представляет антисемитизм теперь, пройдя страдные годы революции.

Географически — он с каждым днем заливает все большую территорию, имея тенденцию распространиться на всю Россию. Главным гнездом сейчас, по- видимому, становится Москва. Раньше же центрами антисемитизма были Киев, Одесса и другие южные и западные города.

Этнографически — антисемитизм из малороссийского становится общерусским; может быть даже — великорусским по преимуществу. По крайней мере это было бы вполне естественно. Для Великороссии антисемитизм есть явление новое; известно, что переживания неофитов острее. У великороссов нет той привычки к евреям, которая есть у южного населения. Это последнее умеет в значительной мере переплавлять злобу в насмешку, отчего антисемитизм юга, в настоящее время, в общем должен быть добродушнее. Антисемитизм севера, теоретически говоря, должен быть в настоящее время проникнут более трагическими чертами: еврейство должно казаться бичом, перед лицом которого застывает смех. Мода и стиль «еврейских анекдотов», то есть анекдотов о евреях, чем сейчас заполнена Москва, принесены, вероятно, с юга. Эти анекдоты, кои (по крайнему непониманию) так преследуются со стороны товарищества «Гессен и K°», на самом деле суть то масло, которое реально понижает волны негодующего океана: то, над чем можно смеяться, нельзя уже так драматически ненавидеть.

3) Политически антисемитизм, характерный до революции для правого крыла, быстро идет налево, захватывая все политические течения. Советские газеты пестрят заявлениями об антисемитизме в самой коммунистической партии. Эти антисемиты-коммунисты, конечно, для евреев самые опасные. Они в нужную минуту применят к ним, то есть к евреям, все те «массовые меры», которые они в течение ряда лет применяли ко всяким другим «массам»: помещикам, офицерам, духовенству, интеллигенции, буржуям, «мелким буржуям», «кулакам», «середнякам», «несознательным рабочим» и т. д. Эти антисемиты-коммунисты, вероятно, явятся зачинщиками погромов, если таковые будут. Они, в этом случае, с одной стороны дадут волю своему «революционному темпераменту», то есть палачеству, а с другой будут преследовать благую цель: выслужиться перед народными массами, перед их новыми настроениями; сделать карьеру на еврейской крови так же, как они сделали ее на крови русской.

* * *

Таким образом мы видим, какое резкое расширение фронта, или вернее трех фронтов, сделала революция в вопросе антисемитизма. Можно сказать, что евреи на революции выиграли тактически, но проиграли стратегически. Революция принесла евреям равноправие… и огромный подъем антисемитизма. Думаю, что последний с избытком покрывает первое. Но во всяком случае идти назад нельзя. Даже если бы сами евреи молили: «верните нам наши ограничения, лишь бы только антисемитизм был такой, как раньше, не больше…», то ограничения не будут возвращены, а антисемитизм будет расти, пока не исчерпает положенной ему меры.

О причинах такого разрастания антисемитизма и говорить не хочется.

Ужели это не ясно?

Антисемитизм начал расти с первых дней революции. Спрашивается: почему?

А почему, когда рядом с Государственной Думой (то есть рядом с единственным центром, единственной властью, которая могла временно стать на замену «разбежавшегося» Императорского правительства) вырос роковой Исполком-Совдеп, то делегатами от этого нового учреждения были присланы (в Комитет Государственной Думы) один русский (Соколов) и два еврея (Нахамкес-Стеклов и Гиммер-Суханов), — почему?

Так, с первых же минут, обозначилось «еврейское засилье» на верхах революционной стихии.

Каждый новый день и каждый новый час приносил подтверждение этого наблюдения. Движимые каким-то неудержимым напором, евреи поползли «наверх». Точного их «процента» никто не подсчитал, но впечатление было оглушающее. Когда-нибудь история (если ее не затушуют, не задавят и не подделают) расскажет этот процесс. У живых же свидетелей, у очевидцев, от этого времени осталось неизгладимое впечатление: евреи и грузины — грузины и евреи. Впоследствии к этому припутались латыши, китайцы, поляки… Поляки засели преимущественно на верхах Чека и провели памятную борозду. Латыши сравнительно быстро куда-то скрылись. Китайцев тоже сплавили. Но «евреи и грузины — грузины и евреи» остались и по сию пору. Что же это такое, сия пресловутая борьба Бронштейна (Троцкого) с Джугашвили (Сталиным), как не та же старая погудка на новый лад. Евреи и грузины, грузины и евреи…

В настоящее время, как уже было сказано, поняли, что отрицать это еврейское засилье (в революционной стихии) нельзя. Оно есть попросту факт. Поэтому, не отрицая его, стараются его объяснить.

Это, мол, вполне естественно: это, дескать, объясняется прежним приниженным положением еврейства. Сильно сжатая пружина разжалась с соответствующим эффектом. Когда давившая рука ушла, еврейство не могло не быть выброшено вверх, как не может не вылететь пробка от шампанского, когда с бутылки сняты «ограничения» проволоки.

Другие стараются оттенить, почему особенно подействовало на русское население появление евреев у власти. Русские де совершенно были к этому непривычны; еврей и властитель казались понятиями совершенно несовместимыми. Поэтому это «невозможное» так больно поразило и ударило.

Объяснения эти могут быть верны и неверны. Но во всяком случае они ничуть не подвинут вопроса. Ибо, если естественно, что сильно прижатое еврейство разжалось с силой, то можно ожидать, что так же выпрямится и русская рессора. Если естественно было еврейское выдвижение вверх, то столь же естествен будет обратный процесс, то есть русское стремление «ввысь». А так как евреи добровольно не уступают занятых ими мест, то разыгрывается борьба, которая питает и будет питать антисемитизм. В сущности это объяснение объясняет только, что при этих условиях антисемитизм неизбежен.

* * *

Чтобы начертать правдивую летопись о роли еврейства в революции; об участии еврейства в большевистской авантюре; о руководительстве ими в коммунистической партии, нужно было бы написать том. И к этому тому текста надо было бы придать несколько томов «приложений», то есть документальных данных, подтверждающих те или иные утверждения. В настоящее время такой труд никому не под силу. Но он и не нужен сейчас.

Нас спрашивают: «Что вам в нас не нравится?» Я позволю себе ответить за нео-антисемитов, народившихся вместе с революцией, а также за одиннадцать лет пребывания у кормила правления советской власти:

— Не нравится нам в вас то, что вы приняли слишком выдающееся участие в революции, которая оказалась величайшим обманом и подлогом. Не нравится нам то, что вы явились спинным хребтом и костяком коммунистической партии. Не нравится нам то, что своей организованностью и сцепкой, своей настойчивостью и волей, вы консолидировали и укрепили на долгие годы самое безумное и самое кровавое предприятие, которое человечество знало от сотворения мира. Не нравится нам то, что этот опыт был сделан во исполнение учения еврея — Карла Маркса. Не нравится нам то, что эта ужасная история разыгралась на русской спине и что она стоила нам, русским, всем сообща и каждому в отдельности, потерь неизрекаемых. Не нравится нам то, что вы, евреи, будучи сравнительно малочисленной группой в составе российского населения, приняли в вышеописанном гнусном деянии участие совершенно несоответственное. Не нравится нам то, что вы фактически стали нашими владыками. Не нравится нам то, что, став нашими владыками, вы оказались господами далеко не милостивыми; если вспомнить, какими мы были относительно вас, когда власть была в наших руках; и сравнить с тем, каковы теперь вы, евреи, относительно нас, то разница получается потрясающая. Под вашей властью Россия стала страной безгласных рабов, они не имеют даже силы грызть свои цепи. Вы жаловались, что во время правления «русской исторической власти» бывали еврейские погромы; детскими игрушками кажутся эти погромы перед всероссийским разгромом, который учинен, за одиннадцать лет вашего властвования! И вы спрашиваете, что нам в вас не нравится!!!

* * *

Такова речь антисемитов новых, антисемитов послереволюционных. Моя передача их образа мыслей крайне бледна. Когда они заговорят сами, то есть когда они будут иметь возможность говорить, мир услышит такой вопль возмущения, что перед ним потускнеют иеремиады всех веков. Откроются неизведанные бездны страдания; и изрыгнут они левиафанов рев к потрясенным небесам.

* * *

Конечно, можно сколько угодно ослаблять эту точку зрения. Можно делать то, что уже пытались делать, и что будут делать в будущем. Можно утверждать, что евреи повинны во всех ужасах не больше, чем русские, или другие российские народы. Можно требовать, чтобы делались различия между евреями коммунистами и евреями не коммунистами. Можно даже доказывать и можно даже доказать, что еврейская масса пострадала от революции, большевизма и коммунизма так же как и другие народы Российской Империи.

Все это в известной мере можно и должно делать. Через некоторое время настойчивая проповедь в этом смысле может принести известные плоды при известных условиях.

Но не скоро это сознание проникнет в широкие круги русского народа, напитавшиеся антисемитизмом. Народный приговор сделан. Поколебать его так же трудно, как трудно было в былое время поколебать некоторые устоявшиеся представления. Долгое время, например, мужик думал, что все его счастье — в помещичьей земле. Это была неправда — помещичья земля принесла ему моря крови и океан слез; но попробовали бы вы в свое время поколебать это мужицкое представление. Оно было упрямее, огромнее и массивнее, чем любой из трех китов, на которых держалась Россия. Опершись на это чудовище, «сеятели разумного, доброго, вечного» творили свое дело. И сотворили.

Таким же апокалиптическим чудовищем внедрился сейчас антисемитизм в толщу народного сознания. Он страшен и своим весом, и косностью взятого направления. Он будет переть по обретенному пути, пока не разобьет себе голову о стену. И, разумеется, найдутся новые «сеятели разумного, доброго, вечного», которые усядутся на голове чудовища, между его зелено-красными глазами, и, как индийские корнаки, ударами молоточка по широкому лбу, будут направлять его мамонтов путь.

«Народный приговор» сделан. Он грозит страшными бедами двум народам. Но безумны те, кто думают взять его «в лоб», скрутить, накричать на него, переупрямить «громкими словами». Словами, которых чудовище, по счастью, не слышит; потому что если бы оно их услышало, то пришло бы в еще большую ярость. Ибо слова, которыми хотят его успокоить, — лживы! При всей своей тупости и ограниченности чудовище все же понимает, когда ему лгут. К его уху и сердцу дойдут только правдивые слова, да и то не сразу: первых смельчаков, которые будут говорить ему правду, оно растерзает. Но затем правдивая речь, бесстрашно повторяемая, все-таки дойдет до цели. Правдивым словам чудовище, если не сразу, то когда-нибудь преклонит ухо. Нужно, чтобы оно хоть на одно утверждение рявкнуло: «Да, это правда; этот не врет!» После этого оно выслушает остальное.

* * *

Об этом будет сказано ниже больше. Сейчас я хочу сказать только: надо признать то, что было. Голое отрицание, то есть утверждение, что евреи ни в чем не виноваты — ни в российской революции, ни в консолидации большевизма, ни в ужасах коммунизма — есть самый худший путь. Это путь тех «бандерильеров», которые раздражают быка красными плащами. Хорошо, если за бандерильерами стоит бесстрашный «эспада», который одним ударом толедского клинка положит быка на месте. Но что-то не видно такого тореадора на арене антисемитизма.

Уже большой шаг вперед, если можно это огульное обвинение еврейства во всех бедах, свалившихся на Россию, в известной мере дифференцировать. Хорошо уже, если можно найти «оттенки»; ибо тогда, в зависимости от этих оттенков, можно знать, с кем и как говорить.

Первое, самое грубое (примитивная психология), весьма далекое приближение к истине есть следующее:

1) Все жиды — коммунисты.

Из этой грубой скорлупы, явно несостоятельной, ибо легко указать, помимо эмигрировавших евреев, массу евреев, которые страдают под игом коммунистической советской власти, страстно ее ненавидят и борются с ней, — вылупливается ядро значительно более продуманное:

2) Не все жиды коммунисты, но все коммунисты — жиды.

Это утверждение уже значительно ближе к истине. Но и оно может быть подорвано тоже нехитрыми и немудрыми доводами. Целый ряд виднейших коммунистов — не евреи. Кроме того, в каждой деревне найдется сколько угодно коммунистов и других национальностей.

Поэтому из этого «плода недолгой науки» вылупливается следующее зернышко:

3) Не все жиды — коммунисты; не все коммунисты — жиды; но в коммунистической партии евреи имеют влияние, обратно пропорциональное их численности в России.

Откровенно говоря, я думаю, что это зернышко совсем близко к истине. И хотя внешним диктатором был сначала Ленин, а потом Сталин, я пока что остаюсь при этом мнении.

Старые антисемиты

Итак, я посильно, но крайне бледно, изложил психологию антисемитов послереволюционных, то есть, так сказать, неофитов антисемитизма. Их очень яркие и очень страстные чувства я излагаю несовершенно потому, что я лично к ним не принадлежу; я, как уже было сказано выше, антисемит старый, закоренелый в своих убеждениях, но, «по множеству лет», в течение которых с еврейским вопросом приходилось сталкиваться, я — антисемит, кое-что передумавший. Эти думы, вероятно, придется и антисемитам более юным передумать в свое время.

Быть может, будет небесполезно, ввиду того, что эта работа посвящена ответу на вопрос «что вам в нас не нравится?», быть может будет небезынтересно рассказать, как я лично стал антисемитом. И это потому, что я, как мне кажется, — «один из многих».

Глава II
Прошлое

«Студенческие» волнения

В своей первой юности я антисемитом не был. Во второй Киевской гимназии, где я воспитывался, этого духа не замечалось. Хороший товарищ был хорошим товарищем вне зависимости от того, был ли он Эллином или Иудеем. Не было «слепого» антисемитизма и у нас в семье. «Киевлянин» вел твердую линию в том смысле, что он был совершенно независим от каких бы то ни было еврейских влияний, но вместе с тем газета была свободна и от власти всезаслоняющих страстей. Мне кажется, что в ту эпоху, когда политическое затишье обозначало штиль перед еще не видимой бурей, то есть в начале 90-х годов, «Киевлянин» в еврейском вопросе готов был стать на тот путь, на который я пошел в 1915 году, когда подписал так называемую «Великую Хартию Прогрессивного Блока». Эта «акция», как известно, была тогда мудро формулирована Милюковым так: «вступление на путь постепенного снятия ограничений с евреев…»

Антисемитом я стал на последнем курсе университета. И в этот же день, и по тем же причинам я стал «правым», «консерватором», «националистом», «белым», ну словом тем, что я есть сейчас…

В 1899 году петербургские студенты устроили на улицах столицы какие-то политические демонстрации. Полиция потребовала демонстрации прекратить; студенты не подчинились. Вызвали казаков. Казаки разогнали их нагайками.

В то время я был весьма далек от политики и достаточно небрежен в отношении университета. Но случилось так, что я пришел в Alma Mater в тот день, когда в Киеве были получены известия о петербургских событиях. Длиннейшие коридоры университета были заполнены жужжащей студенческой толпой Меня поразило преобладание евреев в этой толпе. Было ли их более или менее, чем русских, я не знаю, но несомненно они «преобладали», го есть они руководили этим мятущимся месивом в тужурках.

Чем господа студенты занимались? Они придумали оригинальный способ протестовать против действий казаков решено было не учиться Сие было, конечно, не умно и выходило по поговорке в огороде бузина, а в Киеве… баклуши бьют. Но каждый барон, а тем более студент, может иметь свою фантазию, можно и не учиться, если это нравится и если считать, что Всевели-кое Войско Донское или славная Кубань понесут от студенческого безделья какой-то урон. Я лично ничего не имел против того, чтобы студенты, которые желающие, «протестуя против насилия», вместо того, чтобы идти в аудитории, гуляли по коридорам.

Но когда «забастовщики», «протестуя против насилия», сами учинили самое явное и наглое насилие, вышвырнув из аудитории профессоров и небастующих сту-дентов; когда они стали бить не баклуши, а своих собственных товарищей за то, что они их взглядов на борьбу с казачеством не разделяли, то я возмутился духом велие. Меня весьма мало интересовали лекции сами по себе в то время; но нарушение «принципа свободы труда» оскорбило меня до самых entrailles. И я вступил в яростную борьбу за правду и право, против насилия и лжи. Ложь, между прочим, была в том, что «чистая, святая молодежь» подделала фотографические карточки, на которых было изображено избиение студентов казаками; эти карточки выдавались за моментальные снимки «с натуры»; я, как опытный любитель-фотограф, легко установил, что эти карточки были не снимками с натуры, а рисунки, сделанные руками человеческими и затем снятые фотографическим аппаратом.

Итак, насильниками и лжецами оказались в киевском университете св. Владимира «левые» и «евреи»; причем последние руководили первыми. Возмутясь ложью и насилием, я вступил в борьбу с этим национально-политическим содружеством.

Но тут же я должен оговориться, что не все евреи были левыми, то есть революционерами. Отдельные студенты евреи были на нашей стороне и боролись вместе с нами, плечо о плечо, со скудоумием серой студенческой массы, уже захваченной тайными «заплечных дел мастерами» В своей последующей жизни эти студенты-евреи, отстаивавшие элементарные человеческие права (элементарную свободу учиться или не учиться по своему желанию), очень много потерпели.

Ибо, в противоположность распространенному взгляду, в то время было выгодно, прибыльно и почетно быть левым Сонное русское правительство редко приводило в движение карающую машину правосудия или административных взысканий. Это обыкновенно делалось в крайних случаях — после совершенно недопустимых безобразий, или же в минуты нелогичных вспышек гнева, явно обозначавших слабость. Очень легко было, конечно, не переходя известных граней, совершенно безопасно «плавать» в качестве борца за «освободительное движение» (каковое на самом деле, как теперь все убедились, несло не освобождение, а высший тип тирании). Такой борец мог, ничем не рискуя, срывать сладкую пену жизни в виде «восторгов толпы» и более вещественных доказательств «народной любви».

Наоборот, тем, кто боролся с надвигающимся безумием, приходилось весьма сурово. Надо было стать частью правительства, то есть быть офицером или чиновником, чтобы как-нибудь преуспевать в жизни. Людям же «свободных профессий», чтобы плыть в этом море, необходимо было прежде всего быть материально независимыми. Ибо уже настолько была в то время распространена известного рода партийность в мире адвокатском, писательском, артистическом, ученом, что неразделявшие оппозиционно-революционных доктрин сейчас же попадали на черную доску: перед ними закрывались все двери.

И если я, не поступив ни на какую службу, мог себе позволить роскошь «сметь свое суждение иметь», то в значительной мере потому, что я был материально независим. (Прошу извинения у читателя, что занимаю его внимание своей персоной.) Те студенты-евреи, о которых я говорю, не имели никакого состояния; на государственную службу поступить не могли. По окончании университета им пришлось идти в свою среду, то есть в среду либеральных профессий. И там им показали 1а mere de Kouzka. И евреи, и русские…

Увы, разве в самое последнее время не повторилось почти то же самое на наших глазах? Разве мы не знаем горькой трагедии отдельных евреев, поступивших в Добровольческую Армию? Над жизнью этих евреев-добровольцев висела такая же опасность от неприятельской пули, как и со стороны «тыловых героев», по-своему решавших еврейский вопрос.

Таким образом, как явствует из вышеизложенной моей автобиографии, мой антисемитизм был чисто политического происхождения. На студенческой скамье я ощутил и понял, чем грозит России революция, и стал по мере сил бороться с нею. Но так как во главе революционного движения (по всем моим ощущениям, наблюдениям и сведениям) стояли евреи, то бороться с таковыми обозначало для меня: «бить по голове гидру революции».

«Освободительное движение»

Чем дальше в лес, тем больше дров… Я кончил университет в 1900 году, а через пять лет 1905 год показал даже слепым подкладку так называемых «студенческих волнений». Никаких студенческих волнений по существу никогда не было, потому что это были не студенческие, а революционные волнения. Опытные и дальновидные революционеры, искушенные в бунтарском искусстве, захватив в свои руки «мальчиков в синих околышах», двинули их в качестве авангарда против исторической русской власти.

Каковы были цели этого революционного движения, называемого «освободительным»? Свобода?

Я думаю, что сейчас всем все ясно. Но в то время было, конечно, много людей, которые искренне верили в то, что они борются за высокие идеалы. Бедные: более грубого обмана мир давно не видел. Истинная цель «освободительного движения» и сейчас еще не известна; и она обнаружится, может быть, через много лет. Но явственная цель, цель, поставленная перед наиболее энергичной головой этого движения, то есть перед еврейством, была ясна для всех, кто хотел видеть: Равноправие.

Когда Сергей Юльевич, так удачно заключивший «полусахалинский мир», был в Америке, то пожать его руку явился не только машинист паровоза, который вез будущего графа Витте, но и банкир, Яков Шиф. Сей миллионщик сказал русскому вельможе следующее:

— Передайте Вашему Государю, что если еврейский народ не получит прав добровольно, то таковые будут вырваны при помощи революции.

В 1915 году оный Яков Шиф перевел на нужды русской революции 12 миллионов долларов, на каковые деньги, надо думать, она, революция, и совершилась. Когда сие произошло, Яков Шиф приветствовал радостной телеграммой нового русского министра иностранных дел, Павла Николаевича Милюкова, причем сей последний, то есть русский министр иностранных дел, имел неосторожность ответить американскому еврею-миллионщику почтительно-благодарственной телеграммой.^[2]

* * *

Но я забежал вперед. Сейчас я хочу сказать, что «освободительное движение» 1905 года было на мой взгляд движение позорное, антипатриотическое, антигосударственное и антирусское.^[3]

Ибо лозунгом этого движения было пораженчество; ибо вожаки этого движения, кто тайно, а кто и открыто, радовались нашим неуспехам в Японской войне; ибо «освободители России» делали все, что возможно, чтобы помочь неприятелю. Во главе этого будто бы освободительного движения, которое на деле несло России рабство, стояли евреи.

Убеждение, что во главе «освободительного движения» стоят евреи, складывалось не только потому, что кадетской партией в то время, можно сказать, правил Винавер; и не только потому, что Герценштейн готовил свое крылатое словечко о погроме русской культуры, той культуры, которая дала нам Пушкина и все, что он привел за собою (испепеление огнем этих «дворянских гнезд» Герценштейн называл «иллюминациями»); и не только потому, что Троцкий-Бронштейн был ближайшим заместителем Хрусталева-Носаря,^[4] смастерившего «общеполитическую всероссийскую забастовку» — нет, не только поэтому…

А потому, что всюду и везде — в собраниях, союзах, организациях, манифестациях, съездах, которые тогда входили в моду (например, адвокатский съезд в Киеве) и в особенности в печати — заправилами явными или закулисными были евреи.^[5]

Меня всегда удивляло, когда люди удивлялись, каким образом после февральской революции 1917 года всюду очутились евреи в качестве руководителей (эта же традиция перешла и к большевикам, когда совершилась революция октябрьская). Эти удивляющиеся люди как будто бы проспали четверть века! Они не заметили, как еврейство за это время прибрало к своим рукам политическую жизнь страны. Когда собралась Государственная Дума и в Таврическом Дворце появилась так называемая «ложа печати», то иные остряки немедленно окрестили ее «чертой оседлости». Трудно было придумать название более удачное. Действительно, если судить по корреспондентам, присланным в парламент, русская печать в то время была в еврейских руках. И как бы для того, чтобы это еще более пояснить недогадливым, влиятельнейшая петербургская газета, орган кадетской партии под редакторством П. Н. Милюкова, выходила с ежедневным подзаголовком: «Основана Баком».

Нынешние «Последние Новости», заменившие покойницу «Речь», стали хитрее: не открывают, кто их основал и поддерживает.

* * *

Итак вот откуда мой антисемитизм. Еврейство завладевало политической Россией. Тот процесс, который теперь все видят и которым объясняется нынешний советский антисемитизм, в своих основных чертах совершился уже тогда. Мозг нации (если не считать правительства и правительственных кругов) оказался в еврейских руках и привыкал мыслить по еврейской указке.

Этот факт сам по себе был бы достаточен для обоснования политического, я хочу сказать — национального, русского антисемитизма. Ибо в националистическом мире не философствуют слишком глубоко. Существует несколько истин, которые признаются за незыблемые (хотя в иной плоскости их можно сколько угодно «зыбить», то есть оспаривать, так как из соображений «чистого разума» они не вытекают). К числу таких истин «националистического мира» относится и нижеследующая аксиома.

Каждая нация, раса, народ имеет право на место под Солнцем. Хороша она или плоха, но тем фактом, что она существует, она имеет ярлык на продолжение своего бытия. Слишком вежливые англичане в тех случаях, когда человека очень длительно и за все решительно упрекают, говорят: «Извините меня, пожалуйста, что я родился на свет. В этой тонкой насмешке вся суть национализма. Народ народился на свет Божий, он существует, он хочет жить и дальше. И хочет быть таким, как он есть. Это не значит, что он не должен совершенствоваться; но это обозначает, что совершенствуясь, он все же не хочет терять своей индивидуальности, своего «я», своих особенностей, которые отличают его от других народов, наций, рас. Естественно, что если что-нибудь или кто-нибудь тем или иным способом эту народную или расовую индивидуальность уничтожает, стирает, подменяет, то народ, который не закончил своей «национальной стадии» развития, может и должен защищаться против «засильников».

Русский народ, разумеется, не составляет исключения. Он народился, существует и на мой взгляд еще не исчерпал своего бытия. Поэтому, в силу вышеизложенной политической аксиомы, он имеет право существовать и далее. И притом в качестве именно русского, а не какого-либо иного народа.

Разумеется, под словом «русский народ» я не разумею одних только северян, то есть великороссов. Эти последние имеют, конечно, полное право называться русскими, ибо они бесспорно русские, но все же они имеют это право не столь полное, как южане. Эти последние имеют право на «русскость» полнейшее, ибо слово «Русь» преимущественно связано с Киевом. Разумеется, я отметаю все «украинские» россказни, как лживый вздор, который в свое время будет ликвидирован проснувшейся гордостью южнорусского населения. Оно не позволит, чтобы его обманывали, как малого ребенка. Русским народом я считаю великороссов, малороссиян и белоруссов, а также и всех тех иных кровей, российских граждан, которые подверглись процессу ассимиляции и считают себя русскими.

Русский народ такой же, как и другие народы; и так же хочет еще жить. Его отличие от некоторых западных народов — только в том, что русская раса меньше сложилась. В нее вошло много нерусских кровей, и эта смесь еще не совсем превратилась в сплав. Амальгамирование еще идет; и вот почему русское национальное самосознание еще не очень твердо. И вот почему, должно быть, русские иногда так легко отрекаются от своего национального имени. Классический пример этого мы видели в Киеве в 1918 году, когда некоторая часть русской интеллигенции и аристократии, по требованию немцев, перекрасилась в «украинцев». Другой, еще более разительный пример, дают нам «евразийцы», здесь в эмиграции: эти отреклись от отца с матерью без всякой реальной надобности, только для того, чтобы совсем без драки попасть в большие забияки.

Но все это временное — старая, мертвая зыбь. Процесс консолидации русского национального самоутверждения идет. Смеясь над усилиями пресловутого интернационала, русский национализм именно теперь захватывает некоторые круги, еще недавно, казалось, совершенно безнадежные.

Так вот, исходя из этой политической истины, что каждый народ имеет право жить полной национальной жизнью, свободно развивая именно свои природные задатки, русский антисемитизм уже имеет полное оправдание. Имеет, конечно, в том случае, если еврейство этому свободному процессу мешает.

Для меня наличность «еврейского засилья» в русском интеллигентном классе была уже ясна в начале века. Евреи, кроме университетов, захватили печать и через нее руководство умственной жизнью страны.

Результатом этого засилья была энергия и вирулентность «освободительного движения» 1905 года, каковому движению еврейство дало «спинной хребет», костяк — подобно тому, как офицеры дали костяк армии Деникина.

* * *

Я утверждаю, что еврейское засилье, явственно обозначившееся в политической жизни страны в 1905 году, само по себе было достаточно, чтобы оправдать русский антисемитизм в форме противодействия этому процессу. Но, может быть, меня лично только эти наблюдения не вырвали бы из dolce far niente скромной помещичьей жизни, которой я предавался. Может быть, я рассуждал бы так: ну что же, если мы такие лодыри, что даже думать самостоятельно нам лень, то пусть нас ведут евреи; мы же «рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв».

Но случилось нечто, что теперь очень многим хорошо знакомо. Многие участники Белой борьбы помнят, конечно, что заставило их пойти «под знамена»: революция оскорбила глубокие тайники души — нечто святое, нечто запрятанное до поры до времени, но что вырвалось вдруг пламенем наружу. Скрежеща зубами шепталось: если и это стерпеть, то уже нельзя называться человеком. Чтобы сохранить в себе человека, люди ринулись в ряды под песню.

Увы. Так как в том лагере, откуда шли нестерпимые оскорбления и заушения, заправилами и вдохновителями, словом, «спинным хребтом» оказались евреи, то сама собой сложилась и вторая часть песни:

Это звучит терпко; но из песни, говорят, слова не выкинешь. А она, песня, в свое время распевалась на всем пространстве «Вооруженных сил Юга России».

В 1905 году было решительно то же самое. Конечно, слепые не видели, не понимали, что идет. Наивно они верили в какое-то «освободительное движение». Но мы знали правду. Мы знали, что идет революция — беспощадная, жестокая, которая уже изрыгает хулу на все святое и дорогое, которая затопчет Родину в грязь, если сейчас же, теперь же, не ожидая ни минуты долее, не дать ей… «в морду».

И кулаки сжимались. И оглушительная пощечина была этому самому «освободительному движению» отвешена. И так как командиру — первая чарка и первая палка, то оплеуха своим главным весом пришлась по еврейству, которое было у «освободительного движения» «за офицерский корпус».^[6]

Столыпин и евреи

«Освободительное движение» 1905 года еще и потому не разыгралось в революцию, которая наступила двенадцать лет спустя, что вырождение русского правящего класса тогда не подвинулось еще так далеко. В нем нашлись еще живые силы, сумевшие использовать народное патриотическое движение, то есть «низовую контр-революцию» до организованного отпора разрушителям и поджигателям России. В частности нашелся Столыпин — предтеча Муссолини. Столыпин по взглядам был либерал-постепеновец; по чувствам — националист благородной, «пушкинской», складки; по дарованиям и темпераменту — природный «верховный главнокомандующий», хотя он и не носил генеральских погон. Столыпин, как мощный волнорез, двуединой системой казней и либеральных реформ разделил мятущуюся стихию на два потока. Правда, за Столыпина стало меньшинство интеллигенции, но уже с этой поддержкой, а главное, черпая свои силы в сознании моральной своей правоты, Столыпин раздавил первую русскую революцию.

Но он не успел построить мост к еврейству. Еврей Мордко Богров его убил в том самом Киеве, откуда, как верил Столыпин, «свет национальной идеи озарит всю Россию».

А жаль. По-моему, «мост» готовился. Перед смертью Столыпин носился с мыслью о «национализации капитала». Это было начинание покровительственного, в отношении русских предприятий, характера. Предполагалось, что казна создаст особый фонд, из которого будет приходить на помощь живым русским людям. Тем энергичным русским характерам, которые однако не могут приложить своей энергии, так как не могут раздобыть кредита. Того кредита, той золотой или живой воды, которой обильно пользовался каждый еврей только в силу… «рождения», то есть в силу принадлежности своей к еврейству.

В некоторых кругах существовало убеждение, что именно за этот проект «еврейство» убило Столыпина. Если бы это было так, то это обозначало бы, что еврейство Столыпина не поняло.

Я сказал, что у Столыпина была двуединая система: в одной руке — пулемет, в другой — плуг. Залпами он отпугивал осмелевших коршунов: но мерами органического характера он стремился настолько усилить русское национальное тело, чтобы оно своей слабостью не вводило во искушение шакалов.

Эта психология должна была проникать и в его отношение к еврейскому вопросу. Он не мог не считать «ограничения» евреев временными и развращающими русское население. Последнее привыкало жить в оранжерейной атмосфере, в то время, как евреи воспитывались в суровой школе жизни. Кроме того, эти ограничения отнюдь не защищали русское население в самой важной области — там, где формируются текущие идеи, дух времени… Как я уже говорил, здесь еврейство захватывало командные высоты. Поэтому перед Столыпиным и в еврейском вопросе стояла задача: органическими мерами укрепить русское национальное тело настолько, чтобы можно было постепенно приступить к снятию ограничений.

Если таковы были действительно намерения Столыпина, то вместе с тем он не мог, конечно, не понимать, какой вой поднимут его враги справа, если он «вступит на путь» (а врагов у него было достаточно не столько в «хижинах», сколько — во «дворцах»). Поэтому и с этой точки зрения он должен был обеспечить свой правый фланг. Значит, в общем, если Столыпин имел в виду снятие ограничений, он должен был усиливать способность к отпору русского народа. Таков, вероятно, был скрытый смысл «национализации капитала».^[7]

Убив Столыпина рукою Богрова, я думаю, евреи поспешили. Поспешили не только на беду всем нам, но и самим себе. Кто знает, что было бы, если бы Столыпин остался жить и руководил бы русским правительством в мировую войну.

Я считаю этот пункт весьма важным и позволю себе на нем остановиться.

* * *

Итак, свою ставку в 1905 году еврейство проиграло. Ставка эта была поставлена на пораженчество. При каждой новой неудаче в войне России с Японией в освободительном лагере шел злорадный шепот: «Чем хуже — тем лучше». Жаждали разгрома Исторической России точно так, как теперь жаждут поражения советской власти. Ибо поражение обозначало революцию; а на революцию возлагались этими слепорожденными людьми, евреями и еврействующими, самые светлые надежды.

И были тяжкие военные поражения. И революция началась; но ее удалось отбить. Тем не менее штурмующим власть колоннам удалось «вырвать Государственную Думу», то есть народное представительство.

То обстоятельство, что манифест 17 октября был октроирован не из убеждения в его необходимости, а под угрозой революции, оказалось роковым для недолгого русского парламента. Это породило представление о своей силе у полупобедивших «парламентариев», продолжавших злобную против власти пропаганду с трибуны Государственной Думы — с одной стороны; с другой — осталось горькое чувство полупоражения, глухое нежелание признавать во всю глубину совершившиеся перемены строя; возникла скрытая враждебность к «новым людям», выброшенным на поверхность революцией 1905 года, хотя бы эти люди были друзья и сторонники Власти.

И был только один человек, которому это трудное положение «худого мира» оказалось по плечу. Этим человеком был Столыпин.

Для него характерен случай, который был мне рассказан.

* * *

Четверо молодых людей, одетых в форму кирасирского полка, пришли на прием к министру внутренних дел, который в то время жил на даче, на Аптекарском острове, в Петербурге. Через несколько минут дача взлетела на воздух: кирасиры оказались бомбистами; они принесли бомбы в своих касках.

Сорок человек погибло в этом взрыве. От дома остались руины. Из-под этих развалин выносили трупы и стонущих людей. Какой-то солдат тащил на руках тяжело раненную дочь министра, Наташу. Очнувшись от обморока, девочка спрашивала: «Что это, сон?» Сам Столыпин вышел из-под обломков окровавленный, засыпанный клочьями стен и людей, но невредимый. Когда его узнали, случайный доктор бросился к нему:

— Вы ранены?

— Нет, нет, я не ранен…

Случайный доктор (надо же было, чтобы этот доктор оказался Дубровиным, известным созидателем Союза Русского Народа, главою крайних правых, противником всяких реформ) зачерпнул воды из реки и помог министру умыться. И, может быть, именно потому, что Столыпин узнал Дубровина, он сказал, вытирая руки полотенцем и глядя на бесформенную груду, которая несколько минут тому назад была его домом:

— А все-таки им не сорвать реформ!!!

Если Дубровин это выдумал и Столыпин этого не говорил, то это тем более интересно: так, значит, противники реформ представляли себе русского Дуче. Он не отступит, его не испугаешь ничем. То, что он дает из России, он дает из убеждения, что так надо. Он свободен от всяческого страха, что нужно так или иначе повернуть руль, то он это сделает; и никто не посмеет его заподозрить, что он чего-либо испугался. Если прибавить к этому, что Столыпин погиб, никогда не изменив самому себе, после девяти неудавшихся покушений, то легко восстановить в памяти эту бронзовую фигуру последнего русского вельможи. Пусть памятник ему снесен: образ его бережно хранится в сердцах его знавших и любивших, и они донесут этот образ до иных времен, более благодарных и менее несправедливых.

* * *

Так вот, представим себе, что и десятое покушение не удалось бы; что пуля Богрова пролетела бы мимо; и Столыпин, дожив до мировой войны, был бы призван руководить Россией в это тяжелое время. В таком случае во главе русского правительства, вместо малозначащих людей, стоял бы человек масштаба Клемансо и Ллойд-Джорджа. И, разумеется, первое, что сделал бы этот большой человек, — он осуществил бы идею «внутреннего парламентского мира». Известно, что таковой мир был заключен во всех Палатах воюющих государств, что естественно: война требовала единения всех сил перед лицом врага.

В России положение было бы безысходно, если бы русский образованный класс (а из предыдущего изложения мы знаем, что русская интеллигенция находилась под сильнейшим еврейским влиянием), если бы русский образованный класс занял в отношении мировой войны ту же позицию, которую он занимал во время войны русско-японской. Но ничего подобного не было. Не только следа пораженческих настроений не заметно было в начале мировой войны, а наоборот — вихрь энтузиазма, патриотического энтузиазма, подхватил Россию. Печать трубила во все свои трубы: «ляжем», если не за Царя, то «за Русь».

Я удивляюсь и сейчас, как многие не поняли, что это обозначало. Ведь печать-то была на три четверти в еврейских руках. И если «ложа оседлости», сделавшая в России слово «патриот» ругательным словом (невероятно, но факт), сейчас склоняла слово «Отечество» во всех падежах и ради Родины готова была поддерживать даже «ненавистную власть», то сомнений быть не могло: еврейство, которое в 1905 году поставило свою ставку на поражение и революцию и проиграло, сейчас ставило ставку на победу и патриотизм.

Само собой разумеется, что оно рассчитывало на благодарный жест в конце войны; на то, что людям, исполнившим все обязанности, нужно дать и все права; разумеется, оно рассчитывало, что премией за патриотические усилия будет Равноправие.

И ответственным людям, то есть прежде всего русскому правительству, надо было решить: да или нет. Принимая помощь русского образованного класса, то есть замаскированного еврейства, помощь вчерашних лютых врагов, власть должна была выяснить прежде всего для самой себя: решится ли она за эту помощь заплатить этой ценой? Ценой, которая не называлась, но всякому мало-мальски рассуждающему человеку была ясна.

И вот почему я говорю, что Богров поторопился убить Столыпина. Я совершенно убежден, что светлому уму покойного Петра Аркадьевича положение было бы ясно. Воевать одновременно с евреями и немцами русской власти было не под силу. С кем-то надо было заключить союз. Или с немцами против евреев, или с евреями против немцев. Но так как война была немца ми объявлена и Россией принята, то выбора не было: оставалось мириться с евреями.

Война и евреи

И это было возможно. Это было возможно потому, что еврейство сделало первый шаг «в кредит», без всяких условий поддержав (в начале войны) Историческую Русскую Власть в борьбе с Германией. На это надо было ответить хотя бы куртуазным жестом. Хотя бы чем-нибудь в том роде, что было сделано в отношении поляков.

Но думаю, что на этом не следовало останавливать ся. Надо было смело, не выпуская инициативы из своих рук, заключить формальный союз с русским еврейством. Разумеется, не — mit Pauken und Trompeten, а некий тайный договор — «за чашкой чая».

По сему договору еврейство обязывалось бы: совершить оглушительные, демонстративно-еврейские, манифестации в направлении Российского престола, олицетворяющего Российское Государство; дать публичные заверения, что еврейство радо костьми лечь за Россию. В ответ на этот самум патриотизма должен был бы последовать всемилостивейший манифест «Нашим верноподданным иудейского вероисповедания»; и повеление министру внутренних дел разработать проект «постепенного снятия ограничений» с таким расчетом, чтобы к концу победоносной войны реформа была закончена.

Для выполнения такого плана нужен был «человек» — в диогеновском смысле. Никто из людей, стоявших у власти, просто не соображал, что, порвав с «консервативной Германией» и ведя с нею борьбу не на жизнь, а на смерть, надо было обеспечить себе союз со всеми силами, которые могли бы поддержать Россию в этой страшной войне. Именно союз, а не одностороннее приношение в виде внезапно, вдруг с неба свалившегося национализма и патриотизма русской интеллигенции, руководимой евреями. Ведь эти люди еще башмаков не износили, в которых они приветствовали победы Японии над своей Родиной, считая поражение «ненавистного русского правительства» своими достижениями. На таких неофитов патриотизма нельзя было полагаться, хотя бы их энтузиазм и был искренен. Их надо было прочно связать с собою. Под этот порыв надо было бы подвести реальную базу заинтересованности. Перед русской интеллигенцией, помешавшейся на «свободе», надо было поставить именно этот мешок с овсом; не обращая внимания при этом, что эти ушибленные с одного бока люди не представляли себе ни истинной ценности, ни истинных опасностей этого института. Перед еврейством, то есть перед истинными руководителями, надо было поставить приманку, соответственную еврейским чаяниям, то есть равноправие, предоставив им в будущем испить обратную сторону сей страстно желанной медали.

У власти не было людей, которые отчетливо все это соображали бы. Но даже, если оказались бы понимающие, то все понять еще не значит — все мочь. Союз с еврейством был с одной стороны, как мы видели, облегчен поведением самого еврейства, которое «в кредит» стало работать «на Историческую Россию». Но сановник, который задумал бы схватить за рога положение и извлечь из него максимальную для России пользу, должен был бы выдержать тяжелую борьбу с теми сторонниками власти, которые соображали медленно и тупо. Пользуясь всей антиеврейской и антикадетской инерцией, накопленной во время первой революции, то есть в 1905 году, эти люди, забыв о Германии, то есть о том, что с июля 1914 года по России бьет безжалостный молот, готовившийся 50 лет, стали бы на дыбы против такого в сторону евреев хода. И надо было бы иметь совершенно незаурядную гипнотического свойства волю, чтобы победить это сопротивление в Петербурге и в Царском Селе.

Человек, способный понять, решиться и провести в жизнь меру такого размаха, был по-моему только один: Столыпин. Но его убил Богров — еврей. Я думаю, что это был один из тех поступков, о которых говорит еврейская поговорка: когда Бог захочет наказать человека, и отнимает у него разум…

* * *

Разумеется, «продать Россию жидам» — акт, который весит больше, чем манифест 17 октября, несмотря на огромную важность его. Но если могли пойти на сей последний перед угрозами первой революции, проиграв войну с Японией, то, по-моему, можно и должно было взять на себя великую ответственность перед будущими русскими поколениями, если этим:

— покупалась победа над Германией,

— избегалась революция.

В конце концов, как теперь стало ясно, равноправие евреи все-таки получили. Получили после того, как раз разилась ужаснейшая из революций, вслед за которой наступила длящаяся доныне Неволя Египетская. Спрашивается: если рассматривать еврейское равноправие тоже как тяжелейшее бедствие, то все-таки это было бы равноправие solo — без революции.

Но если бы, несмотря на дарование еврейского равноправия, мы все же проиграли бы войну и заработали бы революцию, то сравнительно с настоящим положением мы опять-таки ничего бы не потеряли. Как теперь стало ясно, мы просто ничем не рисковали, если бы сделали этот ход. Но у нас был бы шанс выиграть.

И я лично думаю, что этот шанс был достаточно велик. Часто говорят, и это правда, что мы не додержались всего несколько месяцев. Если бы существующий порядок вещей дотянулся бы до весеннего наступления 1917 года, то весьма вероятно, что мы вообще «выскочили бы». Россия к этому времени, благодаря самоотверженной работе Главного Артиллерийского Управления и дальнозоркости Особого Совещания по Государственной обороне, была так снабжена боевым материалом, как никому и не снилось в начале войны. Весеннее наступление 1917 года могло быть успешным. Победы развеяли бы страшные фантомы революции. Да, мы не додержались нескольких месяцев…

Не додержались по причине внутреннего напряжения. Недовольство слишком, выражаясь тривиально, перло на власть, бездарную и неумелую. Но разумеется, это недовольство, как ясно из всего предыдущего, не могло не иметь главной пружиной еврейства. Поставив в начале войны свою ставку на патриотизм, оно, еврейство, по истечении года войны, опять стало сворачивать на прежние рельсы. Официально флаг патриотизма не спускался. Но во время первого года войны лозунг был таков: поддерживать «ненавистную власть» — quand meme;^[8] ради победы соединить все силы под стягом того правительства, с которым война застала Россию.

Начиная со второго года войны, дан был уже другой лозунг: по-прежнему стояли на рельсах патриотизма, по-прежнему твердилось «все — для войны», однако решительно прибавлялось «но не с этой властью». Не с этой властью, которая отдала не только все наши территориальные завоевания, стоившие потоков крови, но и двадцать «собственных» губерний.

Это была решительная минута. Тут надо было понять, что за такие отступления, измеряемые сотнями верст и отдачей целых государств (Польша, Литва, часть Малороссии) за такие катаклизмы, — расплачиваются. Национальное бедствие подняло старую волну ненависти против власти. И надо было понять, что эта волна была старая; что это был рецидив того, что временно дремало под влиянием первого энтузиазма; что действующие лица этого нового штурма, актеры этого нового наступления, были тоже старые, со старыми взглядами, навыками и программами. Надо было понять это, а также и то, что сейчас эти люди представляли огромную опасность, несомненно большую, чем в 1905 году; и это потому, что они несли над собой патриотический стяг; и потому, что за ними был год патриотических усилий. И еще потому, что их ряды не могли не усилиться теми, кто раньше всегда поддерживал власть, несмотря на все ее ошибки, но сухомлиновщины и распутинщины простить не мог. Надо было это понять, а также рассмотреть, какая же сила была сердцевиной этого наступления, ее основой, ее спинным хребтом. Это нужно было рассмотреть для того, чтобы знать, как бороться с надвигающимся чудовищем.

И, конечно, главной основой было еврейство. Если нужно было отвести надвигающуюся тучу, задержать ее на время (хотя бы на те несколько месяцев, что мы не додержались), то первое, что надо было сделать, а может быть и последнее — это задобрить евреев.

В тот день, когда еврейская психология переменилась бы и из враждебной стала бы восторженной и благодарной, вся печать повернулась бы, как один человек. Поражения если бы не превратились в победы, то острота их была бы залита смазывающими веществами. Всякие бедствия покрылись бы хором бодрых голосов, которые твердили бы, что все это ничего и что все образуется. Ведь в конце концов важен не самый факт, а то, как он воспринимается. Если погиб полк и даже целая армия, но все остальное не дрогнуло и смело идет вперед, все может быть выправлено. Но если, например, бегство роты размазать на десять тысяч строк, с описанием позорной трусости солдат и офицеров, то это может сделать больше, чем гибель корпуса. У «шестой великой державы» есть огромная сила, и все европейские государственные люди это понимают. У нас, к сожалению, не понимали и, предоставив евреям захватить печать, вместе с тем не хотели считаться с последствиями такого положения вещей. Недооценили этого фактора. Забыли, что в бою дело решают последние четверть часа, и что тот, кто борется не на жизнь, а на смерть, для своего спасения и победы пускает в ход все резервы.

Говорят, что один из талантливейших русских генералов, Радко-Дмитриев, в кровавом бою за Львов, исчерпав все резервы, но будучи убежден, что у противника пущены в ход тоже последние люди, бросился в цепь лично — со штабом и конвоем. И это оказалось той последней каплей, которая дала ему победу.

Думаю, что октроирование еврейского равноправия или же решительное вступление на этот путь было бы той каплей, которая перевесила бы чашу весов. Разумеется, в том случае, если бы нашелся человек, способный обуздать тех, кто не умеет жертвовать политическими доктринами даже в тех случаях, когда ценность, превышающая во много раз всякую «политику», то есть судьба Родины, — на карте.

Кроме того, нельзя же забывать, что всякие ограничения, подобные тем, в которые было заключено русское еврейство, могут быть только временной мерой. Об этом будет сказано в другом месте подробнее. Здесь я позволю себе только заметить, что ограничения в правах в известной трактовке весьма напоминают «покровительственные пошлины». Эти последние вводятся на время и для следующей цели: защитить молодую и потому слабую отечественную промышленность от непосильной конкуренции старой, то есть сильной, промышленности иноземной. Если такова действительная цель, то как только она достигнута, сии ограничения, то есть покровительственные пошлины, должны быть сняты. Цель же достигнута тогда, когда юная отечественная промышленность созрела; то есть когда она развилась настолько, что может продавать свой отечественный продукт по тем же ценам, какие предлагает промышленность чужеземная. Начиная с этой минуты, покровительственные пошлины, если их удерживают, суть потакательство отечественной жадности и отечественной лени.

Еврейские ограничения могут быть рассматриваемы в этой плоскости. Более сильные, евреи (как раса более старая), ограничиваются в правах для того, чтобы дать окрепнуть более юной расе — русской. При этом, естес-твенно, предполагается, что когда русская раса вырастет настолько, что будет выдерживать самостоятельно напор еврейства, ограничения будут сняты.

Наступил ли такой момент в 1915 году? То есть сравнялась ли в жизненных своих силах молодая русская раса со старой расой еврейской?

Разумеется, нет. С этой точки зрения дарование равноправия, если верить в действительность ограничений, не могло быть оправдываемо. Наоборот, то обстоятельство, что с начала XX века евреи захватили руководство русским общественным мнением, вызывало у мыслящих людей естественную тревогу. Детской представлялась «русская мощь» в сравнении с отточенным напором еврейства. Русская сила напоминала разлив мирной реки: бескрайно дремлет сонная ширь; воды много, Боже мой сколько, но вся-то она стоячая… И эта же река, десятком верст ниже, суженная суровыми плотинами, превращена в стремительный поток; холодным кипятком врывается он в кружащиеся турбины. Эти последние, давая жизнь сотням приводов и станков, мелют муку. Чью муку? На чью мельницу бежит реченька, у которой «як стекло вода блестит»? Кто мельник?

Мельник в начале XX века как будто обозначился; еврей мостился в государственные перемолыцики. И для тех, кто хотел такому положению вещей противодействовать и верил в спасительность «ограничений», даровать равноправие казалось безумием.

Но… но мы уже были в потоке безумия! Три Императора, два немецких и один русский, вместо традиционной дружбы объявили друг другу войну и повели на убой миллионы своих подданных, в сущности без всякой причины: это значило, что мир сошел с ума. Говорю же, что война была объявлена со стороны немецких государей без всякой причины потому, что пресловутый Drang nach Osten был просто бред, не имевший под собою никаких реальных соображений. Это была смесь искалеченного ницшеанства военной касты с истерическим патриотизмом тех пресловутых «народных учителей», которые «сделали» Германию; плюс — благосклонное участие глубокомысленных профессоров, о коих сказано: «hundert sechzig Professoren, Vaterland, du bist verloren…».^[9]

* * *

Итак, мы были в потоке безумия, и только безумие могло нас спасти: «безумству храбрых я песнь пою». Русский Император, на которого напали немецкие Императоры и, отбирая одну губернию за другой, зажигали в России внутренний костер, имел выход: повернуть в свою пользу одну из мировых сил. Он мог бы спасти этой ценой себя и исторический строй России. Эта сила была еврейство. Протянув ей руку, отвергнутую Императорами (братьями по семье монархов), Он мог бы отвести исполнение пророчества Иакова Шифа.

Что и говорить, — цена жестокая! Полумладенческий русский народ отдать без защиты в руки опытные, сильные, старые и безжалостные. Но…

Но… но во-первых, события выяснили, что «защита», до сих пор практиковавшаяся, была, в сущности, совершенно формальная. Не более, чем некая отписка, доставшаяся традиционно, по наследству. При всех «ограничениях» евреи, как мы видели, овладели душой русского народа. Потерять же душу народа для власти, в сущности, значит потерять все.

И потому, с этой точки зрения, дарование равноправия представлялось уже менее страшным. А кроме того, бывают времена и времена.

Когда мне было четырнадцать лет, мне подарили первое ружье, с которым я охотился на перепелок и куликов. Когда мой младший сын достиг этого же возраста, ему пришлось дать карабин, из которого он стрелял людей. Времена меняются. Бывают такие времена, когда детям приходится нести на себе тяжесть взрослых. Такая фортуна выпадала и младенческому русскому народу. До мировой войны он мог потихоньку зреть под присмотром бабушек и нянюшек, устранявших с его дороги камушки и в числе их тяжелый малахит — еврейскую конкуренцию. Но когда разразилась мировая война, русскому народу надо было сразу созреть на сотню лет, а то и больше. И надо было, вопреки мамушкам и бабушкам, добровольно согласиться на тяжкое состязание с еврейством в будущем для того, чтобы сейчас, на время борьбы с немцами, иметь еврейство с собою.

Для меня лично это стало ясно в 1915 году, когда (отдав немцам 20 губерний) русское правительство созвало Государственную Думу. Смысл этого созыва мог быть только один: опереться в трудную минуту на народное представительство; выслушать голос «народных избранников», и в этом хоре обнадеживающих голосов найти для себя поддержку.

Должен сказать, что, несмотря на суровую взбучку по адресу тех генералов и министров, которых считали виновными в происшедшем ужасном отступлении, поддержка (в смысле готовности вести войну до конца, до последнего предела сил) была оказана в полной мере. Не только правое крыло и центр (что было естественно), но и левое крыло, то есть кадеты, твердо держали лозунг «Война до победного конца». Но…

Но уже — не по способу «безоговорочного подчинения», как было в начале войны. Жестокая военная катастрофа, по мнению левого крыла, доказала неспособность правительства, «просто назначаемого». Кадеты поэтому выдвинули лозунг смены правительства и на значения нового правительства, которое… имело бы «народное доверие».

Само по себе это требование было не весьма обосновано по той причине, что лиц, «доверием народа облеченных», не существовало в природе. Когда разразилась революция и во главе России пришлось стать Временному Правительству, рискованность этого домогательства выяснилась вполне. Князь Львов, в качестве премьера, представлял из себя убогую фигуру, явившую миру картину полной беспомощности и неумелости. У упрекавших в 1915 году власть в неспособности у самих за душой не было «ни гроша». Их сила была в том, что хотя они сами были никуда не годны, но их упреки были справедливы: назначения министров были ужасающими; а если случайно выдвигался способный человек, то его грозило сейчас же смыть с поста распутинской интригой. При таких обстоятельствах, то есть когда в кругозоре Верховной власти совсем не было подходящих людей, можно было согласиться и на пустозвонное требование. Выбирая между Штюрмером и Милюковым, можно было отдать предпочтение Милюкову, раз он крепко и упрямо твердил: «Война до победного конца». Как премьер, Милюков был бы, во всяком случае, не хуже совсем старческого Горемыкина, или «прогрессивного» Протопопова. И даже не хуже Трепова, хотя Трепов был человек способный и твердой воли.

Но дело в том, что у Трепова не было никакого «приданого». У Милюкова же несомненно было в то время приданое, и приданое весьма ценное, если принять во внимание тогдашние военные обстоятельства. Это приданое не включало в себя ни пушек, ни мортир, но было составлено из тех музыкальных инструментов, которые трубят и отступление и атаку. С такого рода оркестром должно было считаться.

Приданое Милюкова состояло из двух наборов труб неравного достоинства в смысле звучности: русских и иерихонских. Если первые были достаточно малокровны, то вторые… но кто не знает силы иерихонских труб? Ведь от их рулад стены рушатся. Словом, взяв Милюкова к власти, можно было иметь почти всю российскую печать с собою, то есть faire la pluie et le beau temps.^[10]

Но Милюков представлял силу постольку, поскольку он явился бы исполнителем различных чаяний. Чаяний этих было много, но главные из них были:

1) Земля — мужикам.

2) «Свободы» — русским интеллигентам и…

3) Равноправие — евреям.

Если бы взять Милюкова и использовать его воду на мельницу Российской Державы — победы над врагом ради для, то необходимо было одновременно дать знамение, что Власть Российская, во имя спасения Отечества, согласна в принципе на эти три требования. И даже собственно — два требования, ибо насчет землицы сами кадеты предпочитали молчать до конца войны. Они опасались, что если мужики-солдаты прослышат — идет, мол, «наделение» — то они бросят фронт и утекут, чтобы лично участвовать в землерезке. Таким образом, чтобы повенчаться с Милюковым, надо было обещать «свободы» и «равноправие».

Последний пункт выражался Милюковым, понимавшим, что не следует оглушать людей бревном по голове, весьма мягко — словами: «вступление на путь постепенного снятия ограничений»…

* * *

Русская власть не пожелала венчаться с Милюковым; заодно отвергла и его приданое, оставшись по еврейскому вопросу при Елизаветинской формуле: «От врагов Господа Моего не желаю прибыли интересной».

Хорошо это или плохо, судить не нам. Отвергшие союз с еврейством потеряли Трон, историческую русскую форму правления, а также результаты войны, оказавшейся в окончательном итоге победоносной для союзников России. Кроме того, при помощи временно торжествующих немцев получили украинскую занозу, которая осталась и после того, как немцев укротили. Сия заноза грозит стать клином, который расколет Российскую Державу, превратив ее в «разъединенные штаты»; причем «отойдут» (к кому?) Малая Россия, древняя колыбель и современная житница, все казаки, Кавказ «и прочая, и прочая, и прочая…».

Перед безмерностью этих разрушений ужасы «равноправия» начинают тускнеть; в особенности если принять во внимание, что даже ценою этих жертв «цель» не достигнута: ибо равноправие все же «дано», хотя и в ином порядке…

Куда приведут эти раздутые паруса еврейство, это другой вопрос. Многие, быть может, вздохнут о своей тюрьме, но поздно.

Но с другой стороны те, кто подобно нашей группе («русских националистов-прогрессистов») пошли если не на союз, то во всяком случае согласились на «вступление на путь», тоже ведь ничего не могли сделать. Очутившись на минуту у власти (правда, в какую минуту!), мы были сейчас же смыты следующей волной. И Милюков забарахтался в ее пене, столь же беспомощный, как последний императорский министр. Поэтому никто никогда ничего не «докажет» друг другу.

* * *

Я вспомнил все это только для того, чтобы объяснить характер и природу моего политического антисемитизма… и филосемитизма.

Все это крайне просто: 1) В русско-японскую войну еврейство поставило ставку на поражение и революцию. И я был антисемитом. Ибо желал победы России над Японией (хотя и был против этой войны и вообще против нашей дальневосточной политики) и не желал революции.

2) Во время мировой войны русское еврейство, которое фактически руководило русской печатью, стало на патриотические рельсы; и выбросило лозунг «война до победного конца». Этим самым оно отрицало революцию. И я стал «филосемитом». Я готов был вступить на путь постепенного снятия ограничений. И готов был идти по этому пути, если бы этим можно было облегчить страшное давление войны на Российскую Державу. И это потому, что в 1915-м году, так же, как и в 1905-м, я хотел, чтобы Россия победила, а революция была разгромлена.

Вот мои дореволюционные «зигзаги» по еврейскому вопросу: когда евреи были против России, я был против них. Когда они, на мой взгляд, стали работать «за Россию», я пошел на примирение с ними, подписав рукою графа Владимира Бобринского (председателя нашей фракции, прогрессивных русских националистов) так называемую «Великую Хартию Прогрессивного Блока».

Евреи и керенщина

Когда разразилась революция, то отношение к Временному Правительству, ставшему на место рухнувшей трехсотлетней власти, со стороны людей моих воззрений определялось следующим обстоятельством: будет ли сие Временное Правительство продолжать войну? Будет ли оно отстаивать интересы и достоинство России?

Временное Правительство, как известно, высказалось за продолжение войны. Керенский стал готовить наступление, которое и началось 18 июня 1917 года. Поэтому мы, несмотря на то отвратное (часто нестерпимое до скрежета зубовного), что несла с собою так называемая «Революционная Демократия», поддерживали Временное Правительство из всех своих сил. И делали это до той самой минуты, пока сохранялась хоть искра надежды, что Временное Правительство способно что-нибудь сделать для России. Эта надежда была потеряна в августе 1917 года, когда наступил разрыв между Керенским и Корниловым.

Так называемая русская «революционная демократия», равно как «конституционная демократия» (кадеты), перекрасившаяся в «республиканскую демократию» (нынешнее РДО), были сложным конгломератом национальностей. Видную внешнюю роль играли грузины (Чхеидзе, Церетели и другие), а истинными руководителями были евреи. Но так как над всем этим блоком веял лозунг, сочиненный Керенским — «Родина и Революция» — то мы, как сказано выше, старались закрывать глаза на «Революцию» ради России. Отношение к еврейству сим определялось. Так как евреи (вернее часть еврейства), участвуя в блоке, поддерживавшем Временное Правительство, в какой-то мере стояли «за Россию», то мы в ту пору были более или менее «филосемитами».

Разрыв между Керенским и Корниловым; кратковременное торжество Керенского; его бегство от большевиков, с каковой поры «Главноуговаривающий» сошел со сцены; кратковременное заключение Корнилова в тюрьме; его бегство, закончившееся тем, что он стал Главнокомандующим Добровольческой Армией, — все это вновь перетасовало все карты.

«Революционная демократия», съев временно Корнилова при помощи большевиков, через короткое время сама была разгромлена сими последними. Мы же, до сей поры поддерживавшие Временное Правительство, как некий призрак государственной власти, поняли, что отсель надеяться не на что. Тогда мы взялись за штыки. С этой поры началась гражданская война между Белыми и Красными.

Тут и произошел мой очередной «зигзаг» по отношению к евреям; что, впрочем, вполне естественно и иначе быть не могло, как будет видно из дальнейшего.

Антисемитизм Белых

Если бы в рядах Белого Движения оказалось бы столько евреев, сколько их было в «революционной демократии» или же в свое время — в «конституционной демократии», то, по всей вероятности, нового моего «зигзага» не произошло бы. Но было иначе.

Только ничтожная группа еврейства примкнула к Белым. Правда, Винавер побывал лично в Екатеринодаре, то есть, так сказать, в гостях у Деникина. Он прибыл совместно с Милюковым. Но и тот, и другой были общипаны хуже, чем Двуглавый Орел времен керенщины. Можно сказать, они оба вместе мало весили. Милюков, кроме всех прочих причин, еще и потому, что незадолго перед этим пошел на поклон к немцам, зачеркнув этим свою роль во время мировой войны. А Винавер потому… да вот именно потому, что еврейство в Белое Движение не пошло.

Объясняли это тем, что в Добровольческой Армии был такой антисемитизм, что невозможно было продохнуть. Как могли идти туда евреи, когда там с утра до вечера распевали:

Отчасти это верно. Но только — отчасти. Несомненно, что если бы еврейство с такой же страстностью ринулось в Белые армии, с какой оно работало для Красной, то антисемитизма не было бы в белом стане. В самом деле: мог ли быть антисемитизм в Красной Армии, когда Главнокомандующим был у них Лейба Бронштейн, называвший себя Львом Троцким; и чуть ли не все «политкомы» и великое число армейских «комячеек» были из евреев.

И надо поставить вопрос: как они попали в Красную Армию, все эти евреи? И почему они не попали в Белую?

Но затронуть эту тему, это значит еще раз завести сказку про белого бычка: потому ли евреи «такие», что к ним «так» относятся? Или же к ним «так» относятся потому, что они — «такие»?

* * *

Но как бы там ни было, факт налицо: в Белом Движении участвовали только единичные евреи, самоотверженность которых, когда антисемитизм уже ясно обозначился, нельзя достаточно оценить.

А в Красном стане евреи изобиловали и количественно, что уже важно, но сверх того занимали «командные высоты», что еще важнее.

Этого было достаточно для моего личного «зигзага». По времени он обозначился в начале 1919 года, когда я мог наблюдать в Одессе еврейскую работу против Добровольческой Армии, персонифицировавшейся в лице талантливого генерала Гришина-Алмазова. При нем я был, так сказать, на ролях «действительного тайного (и явного) советника». Это было, как известно, во время французской интервенции. Разложение пришедшей в Одессу французской армии было сделано в значительной мере антибелым жужжанием Одессы-мамы. А ведь никаких погромов еще тогда не было.

Итак, евреи снова были во враждебном стане. Соответственно, изменилось к ним отношение. Как аукнется, так откликнется.

Раздражение в Добровольческой Армии против евреев росло все более, ибо каждый новый день гражданской войны приносил все новые доказательства, что еврейство является спинным хребтом коммунистической партии. А без сей последней так называемые большевики были бы неорганизованным сборищем людей, коими попросту овладели бесы. Известно, что когда бесы вошли в стадо свиное, оно сверзилось в озеро Генисаретское. То же самое было бы с русским большевизмом; и это был бы наилучший, быстрый и естественный исход. Остановила это стадо в его самоуничтожительном пути коммунистическая партия; ею руководили не стихийные бесформенные бесы, а, очевидно, сам Люцифер en personne. Сей король зла при помощи коммунистов (а среди последних, как цитадель крепости, были евреи) направил Стадо к определенным целям. Для сего он с сатанинской жестокостью смирил русский большевизм, превратив восставших против «Самодержавия» в своих рабов. Белые не могли не понимать, что если выдернуть евреев из игры, то Красные рассыплются. Против этого утверждения можно спорить сколько угодно. Но вот что бесспорно. Если это и не соответствует действительности, то все же убеждение, что это именно так, твердо укоренилось в Белых умах. И именно оно определило Белую психику в отношении еврейства. Отсюда — антисемитизм Белых.

Антисемитизм Грязных

Разумеется, я говорю об антисемитизме Белых, а не Серых и Грязных. А их к Белой Армии, увы, примазалось не малое число. Впрочем, надо запомнить раз навсегда: всякая война привлекает к себе, рядом с элементами чистыми и геройскими, всякую дрянь. Иначе на может быть, ибо всякая война есть прежде всего убийство, разрушение и грабеж. Это есть собственно предмет войны, или иначе сказать то, чем армия занимается. Разница между дисциплинированной армией и бандами разбойников состоит в том, что армия убивает, разрушает и грабит только по приказу. Без приказа идеальная армия не зарежет курицы, не сломает соломинки, не возьмет вишни на придорожном дереве. В такую армию (добровольно) идут только очень чистые люди. Но чем дальше армия от этого идеала, тем больше она убивает, разрушает и грабит proprio motu — по собственному произволению. И чем шире такая практика, тем «добровольный» приток «дряни» обильнее. Ибо садисты и грабители очень хорошо понимают, что в потерявшей дисциплину армии для них самое место: можно насладиться убийствами и мучительствами совершенно безнаказанно, не говоря об удовольствии грабежей.

При своем движении вперед Белая Армия очутилась в таком положении, что жить и питаться она могла только «за счет благодарного населения». И тут развратились многие из тех, которые при иных условиях могли бы быть прекрасным армейским материалом. Высшее же командование недостаточно учло эту грозную опасность для армии. На словах по-прежнему все стояло «на благородных ногах», но на деле закрывались глаза на способы самокормления. Пожалуй, было бы лучше несколько снизить принципы, но зато сурово карать все, что выходило бы из «расширенных рамок». Это не было сделано. И покатились по наклонной плоскости. В конце концов стали исполнять только «боевые» приказы. А что касается всего остального-прочего, то стали промышлять, каждый молодец на свой образец, игнорируя предписания Ставки. И очень быстро так самоопределились, что русский народ (за освобождение которого дрались) стал протирать глаза в тяжелом недоумении. Правда ли деникинцы освободители? Или же это «тех же щей, да пожиже влей» — разновидность большевиков.

С увлечением ринулась в редеющие рады истинных Белых та роковая дружина, которую большевики окрестили «белогвардейская сволочь». В городах эта порода пополняла контрразведки, где она втихомолку имитировала нравы Чека; а в деревнях, уже не стесняясь, при белом свете дня, применяли всякие, иногда до гениальности упрощенные, способы грабежа.

Можно себе представить, какой находкой для таких элементов был антисемитизм!

Антисемитизм значил для этих господ возможность убивать, насиловагь и грабить известную часть населения при самых удобных ауспициях.

Ведь нет людей абсолютно без совести, как нет и абсолютно чистых. И у ясно выраженных садистов есть некоторая совесть, которая понемножку сопротивляется их гнусным наклонностям. Между совестью и потребностью убивать и мучить идет борьба; и вдруг у садизма в этой борьбе появляется мощный союзник, в виде того соображения, что «жиды» — страшный (и даже просто единственный) враг Добровольческой Армии. Значит, внутренняя звериная потребность в крови человеческой неожиданно сплетается с интересами высокого дела. Убивать хочется, но как-то зазорно — без достаточной причины. А тут… Неожиданная радость! Можно убивать, можно наслаждаться, и не будет это плохо; и не будет упрекать ни совесть, ни товарищи… Иные из них брезгливо поморщатся, но и только.

Таких явных садистов было сравнительно мало. Но тех, кто в душе своей носил инстинкты грабежа, было гораздо больше. Для этих антисемитизм был тоже настоящим кладом: они могли грабить евреев, не чувствуя никаких угрызений совести; и даже могли смотреть на себя, как на своего рода «филантропов». Ведь можно было бы попросту истребить этих паршивых жидов, а они, в виде особого снисхождения, их только грабят. В Киеве в 1919 году это занятие называлось «тихий погром».

* * *

Я утверждаю, что, несмотря на яростный антисемитизм, вызванный, как мы видели, тем обстоятельством, что евреи явились костяком бесформенного большевизма, истинные Белые никаких погромов не производили. Для подлинно Белой психологии дикая расправа с безоружным населением; убийство женщин и детей; грабеж чужого имущества; все это — просто невозможно. Даже те, кто беспрерывно болтал о пользе таких способов ведения гражданской войны, когда доходило до дела, не делали… Делали те, кто только по случайным причинам попал к Белым. Делали скрытые и явные садисты; эти всегда стремятся туда, где льется кровь, и работают с одинаковым удовольствием «на обе стороны». И делали природные и вновь выработавшиеся грабители, то есть люди, ничего общего с «белизной» не имевшие, затесавшиеся в этот лагерь по недоразумению.

Подлинные Белые виновны в данном случае в попустительстве. Недостаточно властно осаживали мразь, затесавшуюся в Белый лагерь; недостаточно сурово держали в руках элементы, от которых избавиться нельзя, но которых надо содержать в тем большей строгости, чем больше они проявляют боевой лихости. Это боевое мужество, когда оно обращается столько же на врага, сколько на беззащитные тылы, так же полезно, как пушка, которая одинаково бьет и с дула и с казенной части.

Но, чтобы правильно оценить вышеупомянутое попустительство, надо принять во внимание всю обстановку. Попустительство это, имевшее роковые последствия, направлялось вовсе не только исключительно по еврейской линии. Тут оно, может быть, только ярче всего проявилось. Попустительство было всеобщее: подлинные Белые горько чувствовали, что обсевшие их элементы, «освобождая русский народ» на словах, на деле применяли по отношению ко всему населению разные виды неоправдываемого обстоятельствами насилия. Но сделать ничего не могли, потому что им затыкали рот фразой: «Попили нашей кровушки; довольно дурака валять». Это обозначало: наплевать нам на всякие дурацкие «высокие слова»; надо и о себе подумать, если начальство не думает. Начальство «думало», но не могло придумать, как и чем снабдить армию, которая ушла Бог знает куда. До нее сквозь сеть «белогвардейской сволочи» нельзя было пропихнуть самого необходимого (стоит вспомнить один из приказов Деникина, который не приказ, а можно сказать просто вопль: «Подлые воры раскрадывают казенное имущество, и оно не доходит до Армии!»). На этой почве авторитет сначала высшего, а потом и ближайшего начальства быстро падал; дисциплина трещала по всем швам. В такой обстановке и разразились, среди всяких других безобразий, еврейские погромы, которые ничего общего с подлинным Белым антисемитизмом не имеют.

Поясню сие примером. Допустим идет война, настоящая регулярная война. Для успеха военных действий полезно, и даже необходимо, чтобы дерущиеся войска были воодушевлены яростью к врагу. Французские офицеры и солдаты во время войны с Германией должны были ненавидеть немцев. И ненавидели. Но из этого не следует, чтобы французская армия грабила, убивала и насиловала мирное немецкое население. И если бы это делалось, то можно сказать наверное, что такая армия в XX веке победить не смогла бы. Ибо «тыловые подвиги» имеют одну ужасную для современных армий особенность: они ее разлагают весьма быстро. И это происходит по очень простой причине. В психику современного высшего командования такая тактика никогда не входит. И если она применяется, то значит, это делается вопреки воле командиров. Но если в армии что-либо может делаться вопреки воле командования, то такая армия очень быстро оказывается на краю гибели. Начальник, чей приказ не исполнен, уже начальник только по имени. В этом деле не может быть уступок. Если командир один раз не настоит на выполнении своей воли, он погиб. Поэтому-то насилия над безоружным населением могут не отразиться на дисциплине армии только в том случае, если они совершаются по приказанию командующего армией, и не переходят границ, точно им указанных. А так как ни один современный генерал (за исключением коммунистических) не отдаст приказания насиловать население в стиле еврейских погромов, а, наоборот, будет приказывать, чтобы безоружное население щадили, то такие эксцессы могут происходить только в порядке неповиновения, то есть скрытого бунта. Таким образом, еврейские погромы, как и всякие другие самовольные насилия над населением, суть бунт против командующего армией (современной). А «взбунтовавшуюся армию необходимо или распустить, или залить кровью» — это, кажется, мнение Наполеона. Впрочем, это также было мнение одного из дальновидных генералов, который говорил еще в 1918 году, прибыв в Добровольческую Армию: «Мне порой кажется, что необходимо расстрелять одну половину этой армии, чтобы спасти другую». Это было сказано, когда еврейских погромов еще не было.

Таким образом, корень еврейских погромов, как и остальных безобразий, лежит в падении дисциплины, а вовсе не в антисемитизме Белых. Погромы были для Белых так же гибельны, как и для самих евреев. Антисемитизм же был не только естествен, но и спасителен. Тот, кто в условиях борьбы Белых с Красными не был антисемитом, тот, значит, не ощущал сущности дела, ибо он не способен был понять факта, выпиравшего совершенно явственно: организующей и направляющей силой в стане Красных были евреи.

* * *

Чтобы закончить изложение сего очередного зигзага моей личности в еврейском вопросе и нагляднее охарактеризовать последний припадок политического антисемитизма, который приключился со мной потому, что евреи приняли деятельнейшее участие в создании и стабилизации Красного Дракона, я привожу здесь нашумевшую в свое время мою собственную статью под заглавием «Пытка страхом», предпосылая ей краткий очерк обстановки, при которой эта статья была написана и появилась.

Добровольческая армия заняла Киев 18 августа 1919 года. В этот же день «через другие ворота» вошли петлюровцы, вернее сказать, бывшие австрийские солдаты галицийского происхождения, которых Петлюра «заделал» в «украинцы». Между претендентами на Киев сразу произошло столкновение, кое здесь не место излагать, но в результате которого галичане ушли. Киев остался за деникинцами.

Несмотря на всю радость события, то есть отвоевание Киева, тяжело было смотреть «в лицо» родного города. Поезд не дошел до вокзала, и я прошел пешком от предместья до своего дома. Улицы были мертвы, дома как будто осунулись и постарели. Казалось, эссенция страдания еще клочьями висит на них. Люди? Худые, желтые, зеленые, черные… Точно холера прошла тут, или чума. Яркое солнце не могло разогнать ощущения тяжелой болезни, еще трепетавшей над заколоченными лавками, пустыми базарами, грязными обезизвощенными мостовыми, обезлюденными панелями.

Дома, среди радостных слез свидания, зажурчала ужасная ектенья погибших: такой-то, такой-то, такой-то… Те, кто не расстреляны, бежали или прячутся в городе, меняя квартиры, как зайцы — кусты…

— Да, это был настоящий «русский погром»…

Так закончилась краткая первоначальная повесть о пережитых месяцах. Эту фразу, которая стала сейчас банальна, я слышал тогда, кажется, в первый раз. Она была произнесена на свежих развалинах, обильно политых кровью. Произнесена человеком, лично пережившим все это, но человеком разумным, не увлекающимся.

Затем «раскрыли чрезвычайки». Огромная толпа во все часы дня стояла вокруг этих ужасных домов. (Чрезвычаек было несколько: губернская, краевая и еще какие-то.) Один за другим отрывали трупы, закопанные в чрезвычайкинских садах; к ним протискивались бледные непередаваемые люди, искавшие в этих поруганных телах своих близких. Я знаю одну семью: к ним ворвался молодой офицер, который только что в одном из обезображенных трупов узнал своего старика отца; этот «узнавший» на всю жизнь остался опасным маньяком, бредившим о мести и убийствах. Впрочем, я избавляю читателя от этих сцен. Когда-нибудь будущий мастер пера расскажет миру эту потрясающую повесть о том, как насаждали Эдем во старом городе Киеве и что из этого вышло.

Кто насаждал? Кто все это сделал? Кто зажал город в эти кровавые тиски? Кто водворил здесь на царство ужасную пару — Голод и Смерть?

В ответ шелестела народная молва: «Жиды».

Насколько справедливо было такое объяснение?

Не до конца справедливо, но «достаточно» справедливо.

Во-первых, как и везде, у большевиков и в Киеве в числе административных лиц было очень много евреев. Впрочем, в Киеве их должно было быть еще больше, чем в других местах. Ведь по переписи, произведенной в 1917 году, евреи в Киеве составляли 18 % населения, то есть их было свыше ста тысяч человек. Следовательно, выбор на административные должности был широкий.

Во-вторых, самые ужасные «административные места», то есть чрезвычайки, были в Киеве густо окрашены в еврейские цвета.

Существует очень обстоятельное показание некоего Валера. Он (по его словам) по принуждению служил в Киевской чрезвычайке в 1919 году. После ухода большевиков он остался в Киеве. И был судим при Добровольцах. В его очень интересном показании (напечатанном) перечислен состав чрезвычайки в период, который он сам называет «еврейским». Если память мне не изменяет, из 25 человек было 23 еврея.^[11]

В-третьих, в Киеве произошло событие, которое сильно повлияло на психику широких масс. В Киеве существовал (до прихода большевиков, разумеется) «Клуб Русских Националистов». Это была своеобразная ячейка: тут было интересное соединение профессуры, политиков, журналистов и русского купечества. Этой организации, при деятельной помощи «Киевлянина», удалось в 1917 году сгруппировать все остальные киевские патриотические организации в так называемый «Блок Русских Избирателей». Блок действовал не без успеха. Мы три раза выступали на выборах (первым по списку стоял В. В. Шульгин). На последних выборах (в «Украинское Учредительное Собрание») мы собрали по Киеву наибольшее число голосов. Таким образом, представителем «матери городов русских» в Южно-Русском Вече (кое угодно было иным мистификаторам называть «украинским учредительным собранием») явился бы русский, что вполне, впрочем, естественно и несомненно вызвало бы одобрение вещего Олега, доблестного Святослава, Владимира Святого, Ярослава Мудрого, Владимира Мономаха и Богдана Хмельницкого. Так вот, чрезвычайка раздобыла печатный список членов этого клуба русских националистов, список, относящийся еще к 1911 году, и всех, не успевших умереть или бежать, членов клуба, занесенных в сей список, расстреляла. Разумеется, это произвело сильнейшее впечатление. И отсюда пошла молва, что «жиды расстреливают русских по списку>. Или еще, как говорили некоторые: «по алфавиту».

Молва, надо сказать, не очень далеко ушла от истины. Разумеется, «по списку» расстреливали не всех русских. Но зато расстреливали русский отбор; рубили русскую голову, уничтожали те самые «русские мозги», которые (при всей их относительной никчемности) все же проявили наиболее способностей в политической борьбе. Уничтожали «амановцев», как во времена Мардохея и Эсфири.

Кто это делал? И тут народная молва была недалека от правды. Нельзя сказать, конечно, чтобы этим делом занималось все стотысячное еврейское население Киева. Но все же расстреливали «русских по списку» евреи. Да, кровожадные жиды, наполнившие киевские чрезвычайки. Но если бы в этих местных чрезвычайках не было ни одного еврея, то и тогда все же эти расправы были бы делом еврейских рук по той причине, что коммунистическая партия, от лица которой все это делалось, во всероссийском масштабе руководилась евреями.

Как бы для того, чтобы это подчеркнуть, в Киев летом 1919 года приезжал Бронштейн-Троцкий. Он выступал публично, сказав речь. У слушавших эту речь остались незабываемые воспоминания. Это был кровожадный призыв уничтожать «врагов». Одних убить, а других «зажать» так… ну словом так, как их зажали в Киеве.

Такова была, значит, директива центра: физическое и моральное убийство «врагов» рекомендовал правомочный министр коммунистической партии. К кому же должно было применить это кровавое зажатие? Бронштейн-Троцкий перечислил намечаемые жертвы по сословиям и профессиям. И когда слушатели расходились с этой страшной лекции, у них за сгорбленной спиной трепетало жуткое чувство: призыв Троцкого означал избиение русской интеллигенции. Да, потому что перечисленные им сословия и профессии насчитывали в своих рядах подавляющее число русских.

И избиение произошло. Особенно при этом пострадал суд, которому, должно быть, мстили за дело Бейли-са. Безумцы! Ведь этот киевский суд в конечном итоге оправдал Бейлиса. Разумные евреи должны были бы поставить памятник сему суду, где-нибудь под «Стеною Плача» в Иерусалиме. А они вместо этого поставили киевский суд просто «к стенке».^[12]

При таких условиях вышел «Киевлянин» 21 августа, то есть через три дня после занятия Киева. В городе было сильное напряжение. На улицах, в нескольких местах одновременно, узнавали и ловили «Розу-чекистку», молодую жидовку, прославившуюся своими кровавыми подвигами; чрезвычайки дымились свежей кровью, вернее сказать смрадом сотен откопанных трупов; торжественно хоронили офицеров, убитых в бою под Киевом, в бою с полком, состоявшим исключительно из евреев. Среди такой обстановки еврейский погром мог разыграться каждую минуту. «Киевлянин» начал поэтому со статьи «Мне отмщение и аз воздам», в которой проводилась мысль, что суд над злодеями должен быть суровым и будет таковым, но самосуд недопустим.

По счастию, до самосуда не дошло. Кто видел Киев 1905 года, когда погром разыгрался после того, как «политические жиды» сбросили царскую корону и порвали портреты царей в городской думе, те считали, что погром неминуем перед лицом раскрытых чрезвычаек. Но по той ли причине, что население было до такой степени психически измучено, что у него не хватало даже силы мстить; по той ли причине, что «амановцы», то есть те страстные элементы, которые могли бы быть зачинщиками погрома, были чрезвычайкой уничтожены; или, наоборот, потому, что люди находились в таком радостном умилении по поводу своего освобождения Добровольцами, что рука не подымалась омрачать светлые дни злобной местью, — но погром не разыгрался в эти дни; и не осложнил положения деникинцев в течение первых двух месяцев после занятия ими Киева.

За это время город оправился: улыбка появилась в его лице. Жизнь восстанавливалась, несмотря на то, что боевой фронт проходил совсем близко от Киева, и грохот орудий часто доносился до бедных киевлян, как некое memento mori.^[13]

Восстанавливались всевозможные учреждения. Вышли и другие газеты, кроме «Киевлянина»; возобновила свою деятельность городская дума.

Нельзя сказать, чтобы политическое еврейство, за ошибки которого всегда приходилось расплачиваться просто еврейству, на сей раз упустило случай совершить очередную гаффу. Вместо того, чтобы выступить с открытым, резким и прочувствованным осуждением евреев, заливших Киев русскою кровью, оно, политическое еврейство, заняло позицию угнетенной невинности. Евреи, мол, ничего плохого не сделали, оправдываться им не в чем… Мало того, оно мостилось сейчас играть ту же роль, как при блаженной памяти «революционной демократии», то есть во времена керенщины. При этом наглость некоторых личностей переходила всякие пределы. Был некий Рафес, член городской думы, известный тем, что летом 1917 года произнес в киевской городской думе фразу: «Если дело будет идти о том, чтобы рубить голову контрреволюции, то знайте, что мы будем вместе с большевиками». Этот Рафес теперь, в 1919 году, «при правлении Добровольческой Армии», как ни в чем не бывало и в крайне арогантном тоне выступал в городской думе в качестве одного из отцов города. Ни он, ни другие политические евреи, очевидно, или не понимали, или не хотели понимать, что именно эта контрреволюция, которой они собирались «рубить голову», сейчас находилась у власти; и что она дала по великодушию своему возможность функционировать «революционно-демократической» городской думе и выходить всяческим еврейским газетам.

Ту же роль, то есть до крайности раздражающую, играла вновь образовавшаяся «Лига борьбы с антисемитизмом». Это учреждение могло бы оказаться полезным, если бы оно с места заявило urbi et orbi:^[14] «антисемитизм в данное время свирепствует потому, что значительное число евреев (да будут прокляты они и дети их до седьмого колена!) вошли в состав обширной шайки убийц и насильников, именующей себя коммунистической партией».

Такое заявление, несомненно, оказало бы умиротворяющее влияние на русскую психологию Вместо этого «лига» занялась подсчетом жертв погромов (в это время в провинции громили главным образом петлюровцы, но и деникинские части кое-где уже произвели резню), не соображая, что считать погибших евреев еще не время, потому что никто не подсчитывал еще, да и не мог подсчитать, бесчисленных русских жертв. Кроме сего, сия лига занималась обелением евреев, вместо того, чтобы, захватив инициативу в свои руки, напечатать поименные списки евреев-чекистов с прибавлением: анафема им во веки веков!

Все это крайне затрудняло политическую атмосферу. Лишний раз сказалось непонимание со стороны евреев русской психологии, нечуткость к тому, что собственно родит антисемитизм. Да, вот такое поведение его вызывает больше всего! Для русской души нет ничего более отвратительного, чем упорное, жестоковыйное еврейское запирательство, нераскаянность, замазывание морей крови океаном лжи. И наоборот: «повинную голову и меч не сечет». Если бы когда-нибудь евреи это поняли!

При всех трудных обстоятельствах все же командованию Добровольческой Армии удавалось справляться и поддерживать внешний порядок в Киеве. В провинции было хуже. Дисциплина в армии вообще быстро падала. Я получал ужасающие письма из деревень и городков края. Русское население переживало тяжкое разочарование, увидев, что Деникинцы совсем не похожи на земных Архангелов, уничтожающих Зло. А такими их себе представляли, когда трепетно прислушивались к приближающемуся гулу «добровольных» орудий! Среди всяческого рода других безобразий, связанных с падением дисциплины, разразились и еврейские погромы.

Однако в самом Киеве еще «держались». Но в последних числах сентября большевики бросили на Киев «мадьярские дивизии», которые прорвали редкую цепь Добровольцев 1-го октября пришлось уходить.

Это был грандиозный исход. Я не знаю, сколько ушло евреев из Египта. Но из Киева, по исчислению некоторых аритмологов, вышло до 60 000 русских. Уходили, как были, с котомками в руках. Уходили пешком через мосты, на левый берег Днепра. Там, за рекой, старались втиснуться в редкие поезда. Если это удавалось, уезжали куда могли. Но значительная часть осталась в поселке Дарница и в окружающем лесу, надеясь вернуться в Киев. Действительно, растрепанные добровольческие отряды были опять приведены в порядок и брошены на Киев выбивать большевиков. Кроме того, был вызван Якутский полк, находившийся под Черниговом. Четвертого или пятого октября большевиков выбили, и значительная часть бежавших русских вернулась в свои дома.

А евреи? Да вот тут-то и есть «закавыка»… Евреев не было в этом исходе; их незаметно было среди этих многих тысяч русских (мужчин, женщин и детей), с узелками в руках струившихся через великолепный Цепной мост, под грустной сеткой дождя; и прорывавшемуся иногда сквозь тучи солнцу отвечали одни только русские улыбки. Евреи не захотели разделить нашу судьбу. И этим провели между собой и нами новую и, может быть, самую глубокую борозду.

Действительно: если не ушли, значит, им большевики ничем не грозили. Или, если и грозили, то во всяком случае не тем, чем грозили нам. Значит, и вправду коммунистическая власть есть прежде всего еврейская власть: евреи остались потому, что «их власть» им ничего особенного не сделает.

Такое поведение евреев дало немедленные результаты. Когда мы «вернулись» и вновь заняли Киев, сейчас же возник вопрос о том, что «евреи стреляли из окон» в отступающие добровольческие войска. Появилось много лиц, которые сами лично это видели. Пришлось делать расследования по этому поводу.

Но не только линия поведения евреев во время русского исхода 1-го октября повлияла на последующие события. Мы хотя вернулись в Киев, но вернулись… уже не те Когда мы уходили, мы еще кое-как были дисциплинированны. Когда мы вернулись…

В тот же вечер какой-то пьяный волчанец (отряд «волчанцев) в ряду других частей приписывал себе честь «спасения Киева», угрожая винтовкой, «арестовал» редактора «Киевлянина» (то есть меня). Это произошло на улице, в двух шагах от моего дома и напротив «особняка Драгомирова», то есть резиденции Главноначальствующего Областью. Проходивший патруль, знавший меня лично, освободил редактора «Киевлянина», но «героя-волчанца» не арестовал.

Этот комический эпизод был частью великой трагедии.

Над городом повисло разложение. Ядовитым туманом оно пропитывало черную осеннюю ночь, сквозь которую чуть мерцало «заболевшее электричество». Мы владели Киевом и не владели. Владели им герои «волчанцы» и прочие «герои». Они не повиновались уже «Драгомировскому особняку», вернее, повиновались «постольку-поскольку».

Начальство строго запрещало «громить». Но руки чесались. Во-первых, «жиды» действительно досадили; а во-вторых, «героям» нечего было есть.

Это факт. Добровольцы в больших городах вообще жили впроголодь. Жалованье как-то до них не доходило. А если и доходило, то его не хватало. В деревнях уже давно практиковались способы «самокормления». Но в городах стеснялись. А тут перестали стесняться.

«Что в самом деле, Драгомиров?! Хорошо ему в особняке сидеть, а нам-то каково?! А жиды!? Ведь богатые же они, сволочь!»

Словом, — все вместе: антисемитизм, голод, грабительские инстинкты — с одной стороны; малокровное, по причине падающей дисциплины, противодействие начальства — с другой; все это вместе родило то, что получило название «тихого погрома». По злой иронии судьбы этот тихий погром был как раз оглушительный.

Под прикрытием ночи, прячась от редких патрулей, вооруженные люди входили в еврейские квартиры и грабили. Не убивали, но грабили; вероятно, издевались. Евреи очень быстро придумали способ бороться с этими нападениями. Они подымали оглушительный вопль: кричали целыми домами и даже улицами. Грабители входили, например, в какой-нибудь дом, скажем, десятый номер по какой-нибудь улице. Известие об их появлении мгновенно передавалось в соседние дома. Тогда евреи из всех квартир выбегали на дворы и на улицу и начинали кричать без перерыва: «Спасайте десятый номер! Спасайте десятый номер!.. Спасайте десятый номер!..» При этом местами били в медную посуду.

Для чего они кричали? Это очень просто. Евреи, как всегда, были прекрасно осведомлены. Они очень хорошо знали, что драгомировский особняк запрещает безобразия и рассылает по городу патрули. Они кричали, чтобы привлечь внимание, призывая на помощь. Эта помощь и приходила, хотя, увы, недостаточная: «приказывательный» аппарат ведь испортился.

Все сие происходило на закате Деникиниады. Это было начало агонии Добровольческой Армии. Я, впрочем, вовсе не склонен ее обелять в ее грехах. Но чтобы произнести беспристрастное суждение, надо принимать во внимание, что все на свете относительно и познается только сравнением. Будем же сравнивать.

Полтора года тому назад коммунисты, то есть партия, руководимая евреями, вошли в этот самый город Киев. Это было в ночь на 26 января 1918 года. Во что обошелся русскому населению этот «вход»?

Несколько тысяч человек валялись расстрелянными на улицах «в порядке самосуда».

При свете этого факта «тихий погром» в том же Киеве в октябре 1919 года уже вырисовывается несколько иначе. Самосуд деникинцев, то есть партии, руководимой русскими, оказался несравнительно мягче.

Библия, описывая избиение персов, устроенное евреями 14 адара, говорит, что евреи убивали, убивали и убивали врагов своих, но «на грабеж не простерли руки своей». Русские в Киеве относительно евреев в 1919 году поступили наоборот: грабили, грабили и грабили, но на убийства не простерли руки своей (за редкими исключениями)…

А засим привожу статью, которая была написана мной в ту пору, под оглушительные звуки «тихого погрома». Эта статья, несмотря на невероятные трудности тогдашних средств сообщения, была кем-то немедленно передана за границу и вызвала во всех странах, где живут евреи, клокотанье ярости. Надо надеяться, что сейчас еврейская психика несколько просветлела. Будем думать, что по крайней мере часть евреев поймет, что не Пихно, Шульгины и им подобные — истинные враги, а то «политическое еврейство», которое в 1905 году подковало своей энергией дракона «Освободительного Движения», закончившегося погромами; то политическое еврейство, которое, начиная с 1917 года, питает своими соками авантюру так называемой «Российской Коммунистической Партии», каковая авантюра еще продолжается, но ничем хорошим для евреев кончиться не может; словом, то политическое еврейство, которое толкает евреев путаться в русские революции, чего им безусловно не следует делать, твердо памятуя, «что всякая революция в России в конце концов пройдет по еврейским трупам».

Вот эта статья:

Пытка страхом

^{(«Киевлянин», 8 октября 1919 г.)}

По ночам на улицах Киева наступает средневековая жуть. Среди мертвой тишины и безлюдья вдруг начинаются душераздирающие вопли.

Это кричат «жиды». Кричат от страха. В темноте улицы где-нибудь появится кучка пробирающихся «людей со штыками», и, завидев их, огромные пятиэтажные, шестиэтажные дома начинают выть сверху донизу. Целые улицы, охваченные смертельным ужасом, кричат нечеловеческими голосами, дрожа за жизнь.

Жутко слушать эти голоса послереволюционной ночи. Конечно, страх этот преувеличен и приобретает с нашей точки зрения нелепые и унизительные формы. Но все же это подлинный ужас, настоящая «пытка страхом», которой подвержено все еврейское население.

Власть, поскольку это в ее силах, борется за то, чтобы не допустить убийств и грабежей. Русское же население, прислушиваясь к этим ужасным воплям, исторгнутым «пыткою страхом», думает свою думу.

Оно думает о том, научатся ли в эти страшные ночи чему-нибудь евреи.

Поймут ли они, что значит разрушать государства, не ими созданные? Поймут ли они, что значит добывать равноправие какой угодно ценой? Поймут ли они, что значит по рецепту «великого учителя» Карла Маркса натравливать класс на класс? Поймут ли они, что такое социалисты, из лона коих вышли большевики? Поймут ли они, что такое в России осуществление принципа народовластия?

Поймут ли они, что им надо сделать сейчас?

Будут ли во всех еврейских синагогах всенародно прокляты все те евреи, которые приложили руку к смуте? Отречется ли толща еврейского населения с той же страстностью, с какой она нападала на старый режим, от созидателей «нового»? Будет ли еврейство, бия себя в грудь и посыпая пеплом главу, всенародно каяться в том, что сыны Израиля приняли такое роковое участие в большевистском бесновании?

Будет ли основана «Еврейская Лига борьбы с социализмом»?

Или же все останется по-старому, и после страшных ночей, проведенных в смертельном ужасе, по-прежнему будет создаваться «Лига борьбы с антисемитизмом», своим нелепым отрицанием совершенно ясных фактов разжигающая антисемитские чувства?

Перед евреями две дороги:

Первая — признать и покаяться.

Вторая — отрицать и обвинять всех, кроме самих себя.

От того, какой дорогой они пойдут, будет зависеть их судьба. Ужели же и «пытка страхом» не укажет им верного пути?

Глава III
Будущее

Fortiter in re, suaviter in modo^[15]

Так было. Но, может быть, важнее сосредоточиться на вопросе, как будет.

Что политический антисемитизм будет существовать в России, в этом не может быть сомнения. Будет антисемитизм; будет борьба с еврейским засильем. Весь вопрос в том, чтобы перевести эту борьбу на известные рельсы.

В вопросах подобного рода самая вредная доктрина: «или все, или ничего».

Возьмем, например, самую типичную форму борьбы — войны. Скажут: война такое бедствие, что совершенно все равно, как она ведется.

Но так могут говорить только те, кто не имел случая сравнивать разные войны. А вот мы, участники войны мировой и войны гражданской, прекрасно знаем: мировая война велась в грандиозных масштабах, но ее ужасы суть Kinderspiel^[16] в сравнении с прелестями войны гражданской.

Жестокость и мерзость последней вне всякого сравнения: она сразу отодвинула нас на несколько веков назад. И потому ошибаются те, кто «уравнивает» войны; наоборот, глубоко правы те, кто утверждает, что можно «и в самой подлости хранить оттенок благородства»; правы те, кто стремится установить более возвышенные обычаи и нравы в деле человеческого взаимоистребления. Нельзя опускать руки ни перед каким бедствием, ибо нет такого положения, которое нельзя было бы улучшить.

Еще типичнее, пожалуй, идея так называемого «поединка». Столкновения между людьми неизбежны. Известные понятия о чести требуют, чтобы некоторые оскорбления смывались кровью. Но вместо диких форм «кровавой мести» рафинированное человечество ввело для таких случаев торжественную и по-своему облагораживающую процедуру. В ней иногда гибнут жизни, но все же зло вражды сводится к какому-то минимуму. Пройдя сквозь фильтр веками продуманного кодекса, косматое безобразие первобытной злобы вставляется в культурную и по-своему красивую рамку.

Но, быть может, еще характернее в этом смысле переведение борьбы из «области оружия», то есть убийства, в область борьбы словом, т. е. в рамки парламента. Мало кто дает себе отчет, издеваясь над депутатами, запускающими друг в друга чернильницами и пюпитрами, — какую поистине громадную услугу эти смешные чудаки оказывают в некоторых странах своим согражданам. Пока спорят, ругаются и даже дерутся в парламентах, пулеметы молчат. Как только эти отдушины замолкают или оказываются недостаточными для бурлящих паров, злоба направляется по другим каналам; тогда граждане хватают оружие и начинают резать друг друга. А как резать, это мы, русские, испытавшие гражданскую войну, знаем, с отнятием носов, ушей и глазоколотием.

Борьба между евреями и русскими будет И это, конечно, — зло. В настоящее время мечтать о том, чтобы это зло вырвать с корнем, не стоит, ибо об этом действительно можно только мечтать. Для того, чтобы не было этой борьбы и внешнего ее проявления — антисемитизма, надо было бы уничтожить причины, сию борьбу вызывающие Об этих причинах речь впереди; здесь же достаточно сказать, что они относятся к категории тех факторов, которые изменяются крайне медленно. Легче оросить Сахару, чем в русских условиях устранить основные условия антисемитизма. Поэтому борьба будет, и это надо признать как факт до поры до времени неотвратимый Это — я позволил бы себе сказать — то, что теософы называют «зрелая карма». Вся вековая история сих двух наций, давя с непреодолимой силой на тех и других, приводит к такому положению, что при совместном жительстве русские и евреи будут находиться в состоянии борьбы. Разумные люди должны думать сейчас не о заключении мира, что еще невозможно, а о том, чтобы война была по возможности смягчена; чтобы в нее были введены некоторые обычаи и неписаные законы, которые уменьшили бы лютость столкновений.

Если из дикой драки, где рвут друг на друге мясо когтями и зубами, русско-еврейскую борьбу удастся перевести на рельсы некоего «поединка», совершающегося в известных формах, то это уже будет великое завоевание. Великое завоевание — и для евреев, и для русских; и еще — для некоего Безликого, которого нельзя увидеть, но который все-таки существует и имя коему — Человек.

Два вида солидарности

Но прежде чем перейти к этой части вопроса, то есть к прокладыванию основных линий своеобразного «дуэльного» кодекса для будущего русско-еврейского поединка, необходимо остановиться вот на чем: почему я считаю, что русско-еврейская борьба неизбежна?

Сие убеждение мое вытекает из качеств евреев и русских.

Что представляет из себя еврейство в России? Несколько миллионов людей весьма энергичных, весьма выносливых, весьма трудолюбивых, очень приученных к работам, требующим большой затраты нервов; исключительно способных в некоторых весьма важных областях, как-то коммерческой, а также в деле политической пропаганды. При всем том эти люди объединены и солидаризированы, как ни одна нация в мире.

Когда я говорю о еврейской солидарности, организованности и дисциплине, то я не хочу этим непременно сказать, что существует тайное еврейское правительство, которое руководит всеми евреями вообще и русскими евреями в частности. Может быть, оно существует, а может быть, не существует. Я не могу ни утверждать, что оно есть, пока я его не нащупал, ни с пеной у рта отрицать, что его нет. В этом вопросе надо выдвигать только то, что знаешь наверное; иначе даже правильные утверждения, но только предчувствуемые, а не доказываемые, лишь компрометируют истину, надолго от нее отвращая.

Поэтому я, между прочим, продолжительное время предпочитал молчать о масонстве, ибо (так я написал даже где-то) «мне не удалось нащупать даже кончик хвоста хотя бы одного масона». Разговоры же о том, что дождь идет или не идет тоже по воле масонов, меня только бесили.

Теперь я знаю, что масонство существует; что масонство есть внушительная организация, к коей считают за честь принадлежать многие сильные мира сего; и более того, что в масонство стремятся попасть именно те, кто жаждет поближе стать к власть имущим. Это понятно. Ибо в масонстве все — «братья»; и брат-каменщик (настоящий каменщик, тот, что стенки кладет) может на равной ноге разговаривать с братом-министром, от которого зависит возведение тысячи и одной стенки. И не только разговаривать будут «братья», а при выборе подрядчиков брат-министр может оказать предпочтение брату-подрядчику; и притом он это сделает так ловко, что внешний мир будет уверен: этот подрядчик избран только за то, что он действительно самый лучший подрядчик. Масонство есть прежде всего грандиозный союз взаимопомощи и протекции. Во-вторых, масонство — солидная школа «уметь держать язык за зубами». Все масоны, даже самые легкомысленные, на голову выше (на предмет владения собой и конспирации) остальных людей, этой школы не проходивших. До недавнего времени масоны давали при посвящении клятву всячески отрицать не только свое личное участие в масонстве, но и вообще существование масонства. Теперь, по-видимому, этот запрет снят; существование масонства более не отрицается; а что касается принадлежности данного масона к масонству… об этом не чирикается на крышах, но из этого не делают особой тайны.

Каковы цели масонства? Истинных целей не знаю. По утверждению масонообличителей, их никто не знает, кроме посвященных самой высокой степени. А кто сии лица, тоже никто не знает. Но каким-то образом сокровенные цели масонства известны масонообличителям. Очевидно, от лиц, которые добрались до этих самых высоких ступеней, но потом, порвав с масонством, его разоблачали. Однако вопрос, насколько можно верить этим апостатам, заглянувшим в самое сокровенное, остается открытым. Они либо врут, либо нет, и проверить их невозможно. Посему об истинных целях масонства до поры, до времени не стоит говорить: масоны задавят одинокие лучи, даже если они несут чистую истину.

Впрочем, рядовые масоны совершенно не задаются этими высокими (или, наоборот, чрезвычайно низкими) предметами. Они, не мудрствуя лукаво, обделывают при помощи масонства свои делишки личные и политические. При этом, по-видимому, им предоставляется значительная степень политической свободы; и «братья» могут нести совершенную разноголосицу в своей деятельности во внешнем мире. Предполагается, что вся эта кажущаяся неразбериха где-то связывается; масони-ческие, по виду противоречивые стремления на самом деле являются теми силами, из коих складывается нужная равнодействующая. Складывается или не складывается, об этом судить мудрено, ибо мы не знаем, к чему, собственно, «посвященные 33-й степени» стремятся.

Но вот что, мне по крайней мере, ясно. И это же является причиной, почему я, как будто бы ни с того ни с сего, заговорил о масонстве. Масоны имеют свободу думать каждый по-своему по многим вопросам. Но в одном вопросе, мне кажется, они не имеют свободы: это в вопросе еврейском. В этом отношении у них крылья связаны. Самые умные люди неожиданно и безнадежно тупеют, когда затрагивается этот вопрос: они вдруг слепнут на оба глаза, отказываясь видеть совершенно очевидные факты. Надо думать, что здесь существует какое-то суровое запрещение, некое «табу», его же не прейдеши.

Из этого я делаю вывод, что правильны утверждения, высказанные сто тысяч раз: масонство как-то тесно связано с еврейством или с евреями. И по этой-то причине интересующиеся этим делом упорно ищут подозреваемое ими тайное еврейское правительство именно в масонстве. А существует ли оно в действительности, судить не нам.

Однако можно допустить, что, когда евреи с пеной у рта его существование отрицают, они могут быть совершенно искренни, даже в том случае, если такое правительство существует. Как они могут его знать, ежели оно тайное? А если бы они его знали, то оно было бы уже не тайное, а явное. В самой постановке вопроса есть дефект. Если кто овладел тайной, которая только ему одному открыта, то, очевидно, он обладает способами познания, для других недоступными. Чтобы передать свое знание тайны другим, необходимо передать им же свои способы познания. В данном случае масону, который пожелал бы вскрыть масонство, необходимо ввести в святое святых масонства еще других лиц, то есть заставить их проделать всю лестницу посвящений до самых последних. Если же он не может этого сделать, то его разоблачения будут действительны только для тех лиц, кто персонально питает к нему полное доверие. Для всех остальных, то есть для всех читателей «разоблачительных» трудов, если таковые напечатаны, разоблачения масона-апостата, достигшего, по его словам, последних ступеней, будут всегда под знаком вопроса: чи врет, чи нет?

Когда я говорю о солидарности еврейства, то я оставляю просто в стороне этот пресловутый вопрос о тайном еврейском всемирном правительстве. Это, по-моему, только «рабочая гипотеза», которая пытается объяснить несомненный факт, то есть сию еврейскую солидарность. Она существует вне зависимости от того, нарочитая ли она (по приказу тайного правительства) или бессознательная. Муравьи и пчелы тоже солидарны до удивительности; но они бессознательно солидарны, ибо так называемые «матки» или «царицы» ульем не правят и никому ничего не приказывают; они попросту рожают новые поколения, за что их берегут и лелеют, как единственный источник продолжения муравьиной или пчелиной расы. Кто-то, конечно, муравьями и пчелами управляет, но этот «кто-то» не персонифицируется в какой-нибудь пчеле или синедрионе пчел.

Наоборот, другие животные слепо повинуются видимым вожакам и безоговорочно исполняют их приказы. Тем, кому приходилось иметь дело с тысячными стадами, например, быков, этот факт хорошо известен. Рассказывают, что иногда приходится простаивать целые месяцы при переправе через какую-нибудь реку, потому что быки-вожаки по каким-то известным им одним причинам не желают лезть в воду. По истечении «времени и сроков» они же так же непонятно бросаются в реку, а за ними неудержимо прет бычья лавина; прет то самое стадо, которое до этого времени никакими самыми невероятными (человеческими) усилиями нельзя было сдвинуть с места.

Среди людей можно тоже себе представить эти два типа солидарности. Солидарность бессознательную, или непосредственную, и солидарность — «через фокус». В первом случае люди стремятся к одной цели без видимого приказа кого-нибудь — это, скажем, случай пчелиный или еврейский; во втором случае люди делают общее дело только по приказу своего видимого вожака или владыки — это, скажем, случай бычий или русский (да простят мне мои единоплеменники сие сближение и вспомнят, что быки у многих народов были тварями почитаемыми и даже священными).

Эти два типа психики, к которым по принадлежности тяготеют два рассматриваемых нами народа, являются, на мой взгляд, своего рода фатумом. Эта разница психической структуры и обусловливает полярность стихий еврейской и русской, по крайней мере в плоскостях политической и общественной.

Русские

Будем строги к самим себе: это самый дешевый способ проделать жизненную программу, начертанную по воле рока для каждого человека и каждого народа. Снисходительное к себе отношение, а тем более самовлюбленность обходятся несравненно дороже. В таком разе другие приведут нас в христианскую веру, кровью выписав на нашей спине нашу истинную ценность.

Понаблюдайте внимательно за собою, своими близкими и знакомыми; если можете, мысленно расширьте свой кругозор еще шире, распространяя его на целые группы лиц и явлений; и вы придете к заключению, давно сделанному внимательными наблюдателями русской стихии. Вывод этот довольно печальный: мы, русские, носим в себе какое-то внутреннее противоречие. Мы (особенно остро это чувствуется со времени революции) не лишены патриотизма; мы любим Россию и рус-скость. Но мы не любим друг друга: по отношению к «ближнему своему» мы носим в душе некое отталкивание. Мы страдаем, когда долго не слышим русской речи, не видим русских лиц; мы как будто стремимся друг к другу; но соединяемся мы как будто только для того, чтобы начать бесконечные споры, которые немедленно переходят в распри. Сии последние приоткрывают какие-то тайные, но великие запасы злобы; и тогда — пошла писать губерния! Поэтому-то русская «общественная жизнь», в какой форме она ни проявлялась бы, представляет из себя постоянное нарождение различных соединений, у которых одно общее им всем свойство — эфемерность. Только что успев сотвориться, они сейчас же лопаются; впрочем, лопаются для того, чтобы немедленно вновь воскреснуть в такой же «пузырчатой форме».

Причина этого «разъединяющего начала» весьма, конечно, сложная. Но можно попытаться указать некоторые вехи в этом вопросе.

Как известно, каждая нация есть «собрание родственников», находящихся по отношению друг к другу в той или иной степени родства. Чем эта степень ниже, тем, можно предполагать, сила разъединяющих факторов слабее. Кто-то, говорят, высчитал, что французы находятся друг к другу в двадцать пятой степени родства. Никто не высчитывал родства русского, но оно несомненно дальше французского. Это не может быть иначе, принимая во внимание, что русские в нашу эпоху, то есть в XX веке, представляют из себя пеструю смесь самых разнообразных кровей. Эта разноплеменность на скорую руку объединена русским языком (имеющим, правда, великую, чарующую силу) и весьма непродолжительным общим прошлым. Сила русского языка и русского быта имеют в себе, несомненно, какую-то очень мощную и очень обманчивую приманчивость, приманчивость, доходящую до предательства: человек, вкусивший этого напитка, самым искренним образом считает себя настоящим русским; а между тем все в нем, решительно все, — не русское; и во всяком случае вопиет к небу, как нечто совершенно непохожее на других, тоже считающих себя русскими. И каков тип в настоящую эпоху «подлинного русского», этого ни один Соломон не угадает!

Некий устоявшийся образ русскости можно рисовать себе в москвичах эпохи Алексея Михаиловича, если не принимать во внимание солидной доли финской и татарской крови, влившейся в северян. Но история говорит нам, что другое действующее лицо этой же эпохи, гетман Богдан Хмельницкий, смотрел на себя и на своих как на истинных носителей русского начала.

Южане напоминали Государю Московскому, что древнее гнездо воссоединяемого русского народа есть Киев и вся вообще «Малая Русь». И если на одну минуту задуматься над тем поразительным сходством, которое являют внешние образы Руси Киевской и Руси Запорожской (военного ордена, воевавшего с Стамбулом, как дружины Рюриковичей воевали с Византией; морских корсаров, так же ходивших по Черному морю, в тех же самых челнах, в каких «Русь» с X века терроризировала Царь-город), — то надо признать, что этого рода русскость, то есть древнюю русскость, Юг стойко хранил.

Но эта русскость, будем называть ее южной, отличается от Московской, которую будем называть северной. И поэтому недаром Петр Великий, коему предстояло использовать великое дело своего отца (направившего «Московию» с пути местно-московского на путь общерусский), недаром Петр Великий стремился найти новое гнездо для удвоившегося в своих возможностях народа. Москва для этого дела была тесна и провинциальна; она не могла импонировать русскости южной; ибо эта последняя традиционна, от времен Владимира и Ярослава, протягивала щупальцы на Запад и тянула в себя завоевания. культуры общечеловеческой. Из воссоединения двух братских племен, одинаково русских, но несколько разошедшихся в течение веков различной политической жизни, непременно должно было родиться «нечто третье», что не было бы ни древний Киев, находившийся в состоянии упадка, но хранивший варяжские традиции русского западничества; ни Москва, набравшаяся силы, но носившая на глазах повязку из чисто московских, «сепаратистических» от остального мира предрассудков; это третье гениальным вожаком обоих русскостей, северной и южной, было найдено; и нарекли ему имя… Санкт-Петербург.

Петербург, утвержденный на болоте Петром, что значит Камень, получил гранитное основание; при помощи прозревших «москвичей» и наследственно зрячих «киевлян» он стал тем котлом, где великолепно, можно сказать «блистательно», варилась каша из двух воссоединившихся племен русского народа.

Петербург поле под вишневыми садочками Полтавы превратил в ристалище, где разыгрался первый, со времен Владимира Мономаха, общерусский триумф. Петербург скромного хохла казака Григория Розума сделал супругом Императрицы Всероссийской — девицы Елисавет; Петербург осуществил давнюю мечту Киева «ногою твердой стать при море» — при теплом, южном, Черном море, с IX века называемого «русским»; Петербург бросил южнорусское казачество, хранившее варяжские традиции, на новые подвиги, показав ему ручкой Императрицы Екатерины II (ручкой, которую кузнец Вакула почитал не иначе, как сахарной) подножие Кавказа, именуемое Кубань. Петербург выковал новый русский язык, который был не московский и не киевский; который проходил выше того и другого, но стоял на этих двух местноречиях, как голова, вместилище развившегося разума, стоит на двух ногах. Петербург из двух русских племен варил сладкий мед, который обещал досыта накормить пищей животной и духовной огромные пространства Русской Империи. Возможности, отсюда проистекавшие, не давали жить соседям; и потому сначала шведы, потом поляки и, наконец, немцы поспешили в этот кипящий мед подбросить ложку дегтя, которая испортила бочку. Этим дегтем была украинская идея.

Украинская идея (идея распри, раздора, идея бифуркации единых русских крови, языка и культуры) задержала сваривание южно- и северно-русских особенностей в единый русский тип, то есть работу, над которой трудился Петрополь. С тех пор, как Петроград деградировал из ранга столицы, каковой опять стала Москва, история попятилась назад; а враждебные русскому народу силы стали неистово работать над его разделением. По счастью, оружие, которое для этого употреблено, — гнилое. Украинская идея, то есть утверждение, что южно-русский народ — не русский, долго не выдержит, ибо оно лживо и рассчитано на невежество. Самолюбие проснувшегося южно-русского народа не позволит, чтобы ему морочили голову польско-немецкими сказками, принимая его за дурачка-непомнящего. Малая Россия вспомнит, что она — Россия par excellence^[17] и пошлет к так называемой mere de biss всех украинствующих вралей.

Но… но «особенности» южно- и северно-русские, подновленные годами разделения, останутся. Южная Россия, даже приняв свое старое наименование Малой, то есть исконной Руси, некоторое время будет настроена сепаратистически; если не в смысле политическом, то в смысле культурном. Будут попытки строить две параллельные культуры (обе чисто русские): одну — севернорусскую, другую — южно-русскую. И пройдет, может быть, немало времени, пока обе половины России признают свои культуры местными и подчиненными; тогда, поднявшись над сими локальными изделиями, но взяв их за основание, они будут продолжать пряжу, начатую Петербургом, — пряжу единой, общерусской ткани.

Если я позволил себе довольно длительно остановиться на этом вопросе, то это по следующей причине. Существующее между великороссами и малороссиянами различие, очень неглубокое «для лота», имеет, однако, большое значение вследствие пространственного или численного своего объема. Дело идет о населении, которое исчисляется в сто миллионов, причем на каждых трех русских приходится два великоросса и один малороссиянин. При таком соотношении даже небольшие размолвки, вызываемые поверхностным различием типов, могут иметь серьезное значение; ибо число таких размолвок — громадно.

К различиям между собственно русскими надо прибавить (это особенно относится к культурному классу, понимая под ним аристократию, служилых и интеллигенцию) великое количество «расхождений» с людьми не русской крови, объединившихся, однако, под именем «русских». Естественно, что все эти очень далекие крови сильнейшим образом понижают родственную близость русских между собою, делая их уже не седьмой водой на киселе, а может быть, семьдесят седьмой. И вот эта «дальность родства» (сравнительно с другими нациями) и есть, на мой взгляд, причина, почему русские рядом с сильным влечением друг к другу испытывают тут же яркое взаимное отталкивание. Естественно, что последнее, без соответственного противовеса, очень обессиливает нашу «еще недоварившуюся» нацию.

Другая причина указанного «отталкивания» можно сказать — географически-провиденциальная. Русских издавна окружали с востока, юга и севера огромные девственные и полудевственные пространства, которые надо было так или иначе «возделывать». Но пословица говорит: «от хорошей жизни не полетишь». Взаимное отталкивание русских друг от друга создавало «плохую жизнь»; вызывало потребность в «полете» — вернее, отлете. И, действительно, русские очень легко отрывались от насиженных мест, которые становились для них нестерпимыми, в силу постоянного несогласия с окружающей средой. Сказав: «черт с вами», или «ну вас к Богу», такой неуживчик бежал на бесчисленные украины — южные, северные или восточные; там, сплотившись в особые организации, более отвечающие их психологии и носившие названия «казачьих войск», недавние сварливцы делали великое дело окультуривания «диких полей». При этом характерно для этого процесса то, что невзлюбив своих единоплеменников, то есть русских же, эти люди оказывались, однако, весьма привязанными к русскости, как таковой: они твердо держались веры, языка и быта, то есть не денационализировались.

* * *

Итак, взаимоотталкивание русских, при явно выраженной их же любви к русскости, есть для меня факт. Но факт этот должен иметь многоразличные последствия. В частности — и то, о чем я уже говорил: невозможность для русских совершать большие дела при помощи одной только самозарождающейся (из взаимного влечения) организованности. Ибо проявления этого рода организованности эфемериды; некие ракеты, вспыхивающие на миг и потухающие в тяжелых волнах взаимного недоброжелательства. Мы не пчелы и не муравьи. Мы из тех пород, которым нужен видимый и осязаемый вожак. Ибо сей вожак, избавляя каждого отдельного русского от необходимости сноситься со своими согражданами — «в бок» (на каковом пути, как мы видели, возникают сейчас же ссоры, споры, драки и скандалы), направляет их стремление как-то послужить единой и ценимой ими русскости — «вверх», то есть на себя. В нем, в вожаке, как в фокусе, собираются все эти действенные лучи, не парализованные взаимоотталкиванием. Ибо отношение к вожаку иное: оно не отравлено неизживаемыми даже перед лицом смертельной опасности, счетами между Иваном Ивановичем и Иваном Никифоровичем.

В этом зарыт секрет грандиозных дел, совершенных Российской монархией. Разумеется, времена меняются. В былое время достаточно было быть Царем, чтобы вбирать в себя все лучшие токи нации. Драки сами собой смолкали на ступенях трона; оставалось одно очищенное желание служить родине, — через Царя. Ныне мы живем в веке фашизма. Сейчас Государь, который хотел бы выполнить царево служение былых времен (то есть выловить из народа все творческое, отринув разрушительное), должен быть персонально на высоте своего положения. Если же этого нет, то рядом с ним становится вождь, который, по существу, исполняет царские функции.

Таким образом, наиболее выгодная для русских (по свойству их психологии) организация есть организация вожаческая. Причем — безразлично, какое «формальное наименование» к ней пришпиливать. При соответствующем вожаке русские могут быть очень сильны. Их лучшие качества складываются, будучи толкаемы в одном направлении; их нестерпимые недостатки (грызня, взаимное недоброжелательство) парализуются. Ведомые подлинным вожаком, русские могут с успехом конкурировать с другими народами во всех тех областях, где вожаческая организация вообще пригодна. Область ее применения, конечно, не безгранична, но значительно шире, чем об этом принято думать. Разительный пример этому — царствование сурового вожака Николая I. Царствование это было вместе с тем золотым веком русской литературы. И, конечно, этого расцвета русского слова Россия не увидела бы, если бы удался заговор декабристов; Государь был бы убит кинжалом, который Рылеев подал для этой цели Каховскому;^[18] вся Императорская фамилия была бы истреблена «до корня», на что по предложению Пестеля с превеликой пылкостью соглашался «Голицын»;^[19] Петербург был бы реформирован при помощи «красного петуха», чернь грабила бы и убивала, о чем мечтал Якубович;^[20] а Щепин-Ростовский «резал бы и резал»,^[21] согласно своему желанию.

В этой катавасии, которую гвардейцы начала XIX века готовили России, конечно, погиб бы цвет нации: Жуковский, Пушкин, Грибоедов и Гоголь покончили бы свои дни на эшафоте, ничего не написав. Ведь на наших глазах в революции погибли все те, кто не успел вовремя унести ноги. А те, что унесли? Их талант не распустился в суровой прозе эмиграции «песнями и молитвами», которые так легко слагались под воркованье уютной вьюги села Михайловского или «в страданиях» ласковой ссылки на благословенный юг России. Истинный вожак, Государь Николай I, 14 декабря 1825 года спас русских от самих себя.

Евреи

Евреи обладают, как мы видели, таинственной способностью делать одно и то же дело, стремиться к одной и той же цели, без видимого руководства. Им не нужны внешние вожаки. Они или имеют тайных вожаков, которые их ведут так, что рядовое еврейство этого не знает и не замечает; или же обладают каким-то удивительным инстинктом, который служит им заместо вожаков олицетворенных, воплотившихся.

При этом примечательно то, что евреи не особенно ценят «еврейскость»; по крайней мере меньше, чем мы (в настоящее время) ценим свою «русскость».

Евреи привержены к своей религии, но только — до известной ступени умственного развития: перейдя ее, они очень легко впадают в едкий атеизм и яростный материализм.

Евреи совершенно не ценят своей родины — Палестины. Так называемый сионизм был сначала просто выдумкой мечтателей, коих еврейская гуща совершенно не поддерживала. Потом сей идеей завладели евреи-революционеры и орудовали ею всласть для своих революционных целей. Толща же еврейская была по-прежнему к Палестине совершенно равнодушна. И лучшее этому доказательство — ныне у всех перед глазами. Сейчас мечта сионизма выполнена: Палестинское государство существует; можно опять строить Храм Соломона. Но если его и выстроят заново, то в великолепном здании будет царствовать великолепное одиночество. Ибо уже ясно, что евреев в Палестину никакими коврижками не заманишь. И это несмотря на то, что сейчас в Советской России для евреев наступают грозные сроки; казалось бы, самое время подумать о том, не пора бы совершить исход из страны, которая грозит бедствиями, горшими, чем Неволя Египетская. Но евреи не только не хотят эвакуироваться, как они это сделали во времена Моисея, но просто приходят в бешенство, когда им это предлагают. И кто же ярится до потери всякого хладнокровия, памяти и рассудка? Да те самые, которые несколько лет тому назад распинались за сионизм и вдохновенно звали своих соплеменников в землю предков. Теперь они не только никого не зовут, но и сами не едут. Как подумаешь, сколько денег вытянули эти обманщики, просто досадно становится. Досадно за «дельцов», которые распоясывали свои кошельки ради явно «бездельного» дела.

Для многих евреев сейчас Сион — Россия. Одни не желают ее покидать, даже под страхом погромов, другие, сидя в эмиграции, мечтают вернуться в Россию, мечтают больше, чем иные русские.

Меня лично последнее обстоятельство вовсе не раздражает, а скорее трогает и даже роднит с такими евреями. Сквозь ненависть их к «самодержавию» и иным прочим жупелам я чувствую в таких евреях подлинную, невыдуманную привязанность к стране, которая стала их не второй, а тридцать третьей родиной. Но меня бесит тупое их непонимание того факта, что после дикого шума, поднятого по поводу сионизма, простое приличие требует какого-то публичного объяснения и извинения приблизительно в таких словах: «мы совершили ошибку, — когда осложняли ваше положение нашей сионистической авантюрой; мы виноваты перед вами: чтобы раскрасить нашу мечту, мы поносили вашу действительность; теперь мы видим, что истинная наша мечта — Россия, откуда нас выгнали, а не Палестина, куда нас усиленно приглашают; мы обещаем впредь быть умнее и скромнее».

Точно так же евреи не проявили особой привязанности к своему языку. Они его попросту потеряли. В России евреи считали своим языком «жаргон», но, как известно, сей диалект есть испорченный немецкий язык. Этот последний вынесен евреями из Германии, где они жили, пока при польском короле Казимире Великом, имевшем любовницу еврейку — Эстерку, двинулись в Польшу и Малороссию, вошедшую тогда в состав Речи Посполитой. Но в последнее время очень многие рус-ские евреи не владели жаргоном или — очень плохо. Для них родным языком стал русский. Можно без преувеличения сказать, что большинство еврейства, находящегося сейчас в эмиграции, не только говорит, но думает по-русски.

Не проявляют евреи и особой привязанности к своему еврейскому имени. Любой русский еврей, которого вы спросите, какой он национальности, никогда не ответит, что он еврей: всегда говорит: «я русский». Это обстоятельство, между прочим, очень сердит многих русских в эмиграции. Они говорят: «почему поляки, грузины и другие не выдают себя за русских, а только евреи?» Но сия претензия, по-моему, неосновательна. Не только евреи, но и энное количество других национальностей, населявших Россию и обрусевших, называют себя русскими в том смысле, что они бывшие русские подданные и что они ценят это обстоятельство. Поляки же и иные грузины потому не называют себя русскими, что они русского подданства не ценят и от «русскости» отрекаются.

Поведение евреев в этом пункте скорее должно нам нравиться; особенно теперь, когда оно выражает, можно сказать, чисто платоническую любовь к России. Ибо какой же материальный профит исповедание русскости может приносить в эмиграции?

Но, говорят недовольные, «они выдают себя за русских, и поэтому иностранцы начинают приписывать русским такие свойства, которых русские вовсе не имеют». Ну, с этим ничего не поделаешь; евреи были лишены некоторых прав в России; но право русского гражданства или подданства они имели; и поэтому они имеют право считать себя русскими, поскольку это понятие выражает не расовую, а государственную принадлежность.

* * *

Но с другой стороны неоспоримо, что легкость, с какой евреи «заделываются» под другие нации, указывает, что они не особенно прочно привязаны к своему национальному имени. Но это же подтверждает и следующее обстоятельство: евреи допустили, чтобы их национальное имя «иудей» или «жид» стало ругательным словом. Трудно себе представить, чтобы слово «русь» стало когда-нибудь для русских ругательным: русские, я думаю, всегда «подымут перчатку». Если их будут называть русскими с желанием оскорбить, то они, я думаю, не оскорбляясь, а гордясь своим именем, заткнут глотку поносящим. Будущие судьбы, впрочем, неисповедимы; может быть, рок готовит нам и это испытание; может быть, мы тоже будем когда-нибудь приходить в ярость от слова «русь», как иудеи приходят в бешенство от слова «жид». Но это будет доказывать, что мы в то время не будем гордиться своим национальным именем, как не гордятся своим евреи.

* * *

Это обстоятельство подмечается и в другом русле явлений: евреи с поразительной легкостью отрекаются не только от своего национального имени, но и от своих личных имен и фамилий, выдающих их еврейское происхождение. Возьмем хотя бы для примера бесконечный список «псевдонимов», которыми евреи расцветили большевизм.^[22] Почему все эти евреи отреклись от своих прирожденных имен?

Потому, говорят, что во времена «царизма» они, как революционеры, должны были скрываться; и но этой причине меняли фамилии. Пусть так. Но почему они не меняли еврейские фамилии на еврейские же? Ведь русские революционеры тоже меняли свои фамилии, но меняли их на русские же имена. Ульянов ведь назвался Лениным, а не… Танкелевичем.^[23]

Это же наблюдение можно сделать относительно так называемого еврейского быта. Этот быт существует, можно сказать, только там, где еще свежи отзвуки еврейского средневекового гетто. Еврей же, вылезший из гетто, просто не имеет собственного быта; он, как губка, всасывает быт окружающей, не еврейской, среды. В этом отношении у евреев чисто обезьяньи подражательные способности; они часто похожи на «мещан во дворянстве». И это странно: казалось бы, древняя еврейская раса, имеющая родословную, с которой трудно тягаться любому народу, — Сама могла бы держать себя «с гордостью дворянства»; могла бы вести яркую линию своего быта и культуры. Но на поверку выходит, что собственной внешней культуры евреи не имеют. Они имеют лишь ярко выраженные внутренние особенности. Внешнюю же культуру они жадно хватают у тех народов, среди которых живут; они только несколько перефасонивают ее, внося часто смешную, иногда калечащую, модификацию. Сами евреи это чувствуют; и вот почему они так не любят, когда смеются над их акцентом, манерами и прочими атрибутами. Наоборот, еврей доволен, когда он настолько усвоил внешнее обличье страны, в которой он живет, что его даже нельзя и принять за еврея.

* * *

В частности, русские интеллигентные евреи с головой ушли в русскую внешнюю культуру. Если они иногда ее подкалечивают, то делают это невольно, сохраняя к ней всяческий пиэтет. Многие из них совершенно овладели русским литературным языком; а некоторые свободно пишут «пушкинским» стихом. Одновременно они отошли от быта-культуры еврейской, если таковая существует.

* * *

Все это я говорю к тому, чтобы показать: евреи, в противоположность многим другим национальностям, весьма мало дорожат своей еврейскостью.

Даже слова такого, собственно говоря, не существует. Надо бы сказать «иудаизм», но это вовсе не одно и то же. Вот слово «польскость» существует и звучит. Легко себе представить раздражительных поляков, которые (вроде русских) желчно поносят друг друга; но трудно вообразить себе поляка, который не кичился бы своей польскостью или «ляхизмом». Евреев же, гордящихся иудаизмом, что-то не видно на поверхности. Может быть, они существуют в «масонских глубинах», но, как было изложено выше, у нас пока что нет водолазов, которые могли бы толково исследовать эти субмаринные области.

Но зато у евреев в высшей степени выражена другая особенность, которая с избытком пополняет вышеизложенный «национальный дефектизм».

Не дорожа «еврейскостью», понятием отвлеченным, евреи в высшей степени дорожат… живыми евреями. Выражение «он из наших» очень метко подмечено. Евреи, так легко принимающие физическую и духовную личину «под окружающую среду», в глубине существа своего хранят глубокую привязанность к своим единоплеменникам. Если у русских «кровь говорит» очень редко (да сие и понятно, потому что кровь-то уж очень мешанная), у евреев она кричит, взывает и глаголет. Евреи друг другу гораздо более близкие родственники, чем русские русским. По крайней мере русские (да и ни один из европейских народов) не имеют таких ярко выраженных «особенностей», как евреи. Что это значит? Это значит, что все евреи близки к какому-то общему собирательному типу еврея. Другими словами — евреи очень похожи один на другого. И вот по этой-то причине они так легко, без слов, понимают друг друга. А если понимают, то и действуют согласно. В этой схожести евреев между собой; в проистекающих из кровной близости взаимном понимании и родственной любви, может быть, надо искать причину загадочной еврейской солидарности. Настолько загадочной, что для объяснения ее выдвинута гипотеза о тайном еврейском правительстве. Но, во всяком случае, без вышеизложенной природной еврейской спайки оно, тайное правительство, не имеющее мер принуждения, не могло бы управлять еврейскими душами.

Утверждают, будто бы у некоторых животных есть «коллективная душа». Будто, например, был сделан такой опыт. Загипнотизировали одну лошадь. Лошадь весьма кровную, принадлежащую к определенному лошадиному клану. Сей лошади, пребывающей в гипнотическом сне, внушено было проделать определенные конские эволюции, то есть движения тем или иным аллюром в различных направлениях. И вот произошло нечто фантастическое. Все другие лошади сего клана оказались тоже загипнотизированными; по крайней мере они одновременно с той лошадью, непосредственно усыпленной, проделали с видом автоматов все эволюции, ей приказанные. И это, несмотря на то, что Атлантический океан разделял непосредственно усыпленную коняку от ее родичей, связанных с ней сугубо таинственными нитями.

Вот нечто подобное мы наблюдаем у евреев. У них, кроме душ индивидуальных, есть какая-то коллективная душа, удивительно функционирующая. Старинная польская поговорка, остро это подметившая, говорит: «Если в Варшаве жид чихнет, то краковские жиды немедленно отвечают — на здоровьечко».

Так это или не так, но вот что факт: евреям неизмеримо легче, чем русским, действовать согласованно — без всякой видимой организации. Последнюю заменяют связи невидимые, причем безразлично: существуют ли эти связи в образе тайного еврейского правительства, которым бредят нынче многие; или же в виде некоего сродства еврейских душ, явления еще более таинственного; или же еще в каких-нибудь иных образах и формах, уже абсолютно нам неизвестных.

Неизбежность борьбы

Итоги этих рассуждений таковы:

Для русских наивыгоднейшая форма общежития есть Вожачество. К такому вожачеству (в форме ли монархии, диктатуры или иной) русские, понявшие свою истинную природу, будут стремиться. Будут стремиться по той простой причине, что изведают сладость всяких иных прочих построений. Это ничуть не задевает вопроса о народном представительстве, парламентаризме и прочих «формах». Все сие есть именно форма, а не существо правления. Парламент прекрасно существует при Муссолини, как Государственная Дума очень производительно работала при Столыпине. Важно для русских не то, будет ли у них парламент, «Земский Собор», Вече или еще что-нибудь в этом роде. Важно, чтобы у нации был духовно-политический центр. Важно, чтобы был вожак, который ослаблял бы неистовое взаимотрение русского народа; направлял бы его усилия к одной цели; складывал бы русские энергии, а не вычитал бы их одну из другой, как это неизменно делается, когда воцаряется хаос, именуемый некоторыми «русской общественностью», а другими «российской демократией».

Разумеется, я не считаю, что так будет на вечные времена. По мере того, как русская стихия (еще, собственно говоря, не ставшая нацией) будет «нивелироваться»; по мере того, как русские будут становиться друг другу родственниками в более близких степенях, чем сейчас, — надо думать, разнобой их мыслей, чувств и стремлений будет уменьшаться. Появится большая духовная близость; и, может быть, создастся ясно выраженная коллективная душа; при наличии ее объединяющая и умиротворяющая роль вожака станет менее важной. Но до этого времени много воды утечет.

* * *

Для евреев такой духовный русский центр, безмерно усиливающий русский народ, невыгоден. Некоторые из них это прекрасно сознают, большинство не имеет об этом представления. Но это последнее обстоятельство, то есть что еврейская масса не может этой идеи осознать, не имеет почти никакого значения.

Говорят, что когда из народившейся полудюжины породистых щенят хотят отобрать самую лучшую собаку, то всех щенков наваливают один на другого, так, чтобы образовалась копошащаяся, попискивающая груда. Через некоторое время один какой-нибудь щенок выбивается наверх и держится на хребте у всех других. Заметивши оного, их опять перемешивают и так делают несколько раз. Если какой-нибудь щенок упорно выбивается наверх, то этого выбирают: он будет лучший.

Не то же ли самое происходит в груде народностей, копошащихся в пределах какого-нибудь государства? Бессознательно, неведомо для самой себя, каждая из них стремится выбраться «на поверхность». Россия, бывшая и будущая, разумеется, не представляла и не представит исключения. Сто народностей будут барахтаться в общей каше, инстинктивно борясь за гегемонию. При этом главная борьба будет идти между наиболее сильными народностями. В числе сильнейших будут русские и евреи.

Борясь, народности будут строить каждая такую организацию, которая делала бы ее наиболее сильной. Русские, как мы видели, заинтересованы построить организацию вожаческого типа, ибо при наличии таковой русские меньше грызут друг друга и дружно везут государственные сани. Известно, что для того, чтобы безнадежно остановить на целые часы гренландскую запряжку, стоит только поссорить собак. Они не только перестают везти сани, занявшись дракой, но еще так перепутают упряжь, что потом ее часами не распутаешь. Задача умелого русского вожака — прежде всего не дать россам перегрызться: остальное прилагается само собой.

Естественно, что евреи, которым тоже хочется «наверх», будут стремиться не только самим быть как можно сильнее, но и по возможности ослаблять других. На этом пути они, евреи, инстинктивно будут применять все способы разрушения русской вожаческой организации. Распыленное русское стадо для них выгодно: оно не может представить сопротивления их всегда дружному напору. Они будут делать это дело разрушения даже помимо своей воли, даже — до обреченности.

* * *

Я вполне представляю себе еврея, который совершенно проникся русской культурой; подобно Айхенвальду, бредит русской литературой; подобно Левитану, влюблен в русский пейзаж; подобно Антокольскому, заворожен русской историей. И все же этот еврей, вся душа которого наполнена русской культурой, будет разрушать действенную русскую силу, эту культуру создавшую и создающую. Будет разрушать, ибо эта сила стоит ему поперек дороги; той дороги, которая в его самых сокровенных мыслях русская, а на самом деле еврейская.

Поясню сие примером. Возьмем, например, газетное дело, столь важное в нынешней жизни; такое важное, что кто владеет печатью, в значительной мере является властителем умов читающего, то есть мыслящего, то есть руководящего жизнью населения. Можно себе представить (потому что это уже было), что евреи, при их способности к газетному делу, завладеют и в будущем русской печатью. Значит ли это, что печать после сего останется русской? Можно ли утверждать, что такая печать, находящаяся в еврейских руках, — русская, потому только, что она пользуется русским языком? Не думаю.

Можно допустить, что евреи — газетные работники обрусели и лучше самих русских понимают, что русским нужно. Но из того, что они так будут добросовестно думать, вовсе не следует, что именно так и есть. Евреи не варяги. В них страшно сильна их еврейская кровь, которая диктует им их еврейские устремления. Они могут по видимости совершенно впитать в себя чужую культуру (в данном случае русскую), но сидящая внутри их сильнейшая еврейская воля, тем более сильная, что она коллективная, массовая, — повлечет их «бессознательно для их сознательности» по еврейскому пути. И такие евреи, газетные работники, будучи совершенно искренне убеждены, что такая-то форма общежития нужна не им, евреям, а всему русскому народу, будут с необычайным упорством проводить именно сию форму, которая в действительности выгодна не русскому народу, а им, евреям.

Поэтому-то надо ожидать, что даже те евреи, которые искренне в своих мыслях прониклись интересами России, будут хронически, и при всяких комбинациях, разрушать организацию, пока что для русских самую выгодную, а именно организацию вожаческую. Они будут всеми способами твердить при этом, что они действуют единственно в интересах самих русских, и многие, действительно, так и будут думать. Но на самом деле хаос, который водворяется в русском народе, когда у него отнимают вожаков, выгоден только тем, кто в этом хаосе остается организованным. Такой забронированной организованностью обладают именно евреи.

* * *

История последних лет, та история, которая у всех нас еще перед глазами, дала этому потрясающее доказательство. Совершилось падение вожаков русского народа, Романовых, уставших за триста лет своей царственной вахты; никто не пришел им на смену; воцарился кровавый кабак на пространстве шестой части суши. И этим безмерным государством легко овладели евреи, находившиеся в состоянии постоянной организованности благодаря природным качествам своим.

Да, — этим государством овладели евреи. Таково по крайней мере убеждение русского народа. В этом-то и причина «советского антисемитизма». И мне кажется, в данном случае сей русский народ не ошибается. Почему?

Да потому, что бывшей Россией правит коммунистическая партия, а коммунистической партией правят евреи. На это последнее утверждение отвечают обычно: «А Ленин?»

Ленин ничуть не опровергает сего положения. Отымите у Ленина еврейскую помощь, и он потонул бы в волнах хаоса, как всякий другой. Впрочем, он и сам так Думал. Максим Горький оставил нам по этому поводу ценное признание.

— Владимир Ильич, вы жалеете людей?

— Это смотря каких, умных жалею. Но только… только среди русских мало умных. Если найдешь какого-нибудь годного человека, то непременно или еврей, или с еврейской кровью.

К этому красноречивому признанию прибавить нечего. Гениальность Ленина и состояла в том, что он в водворившемся хаосе увидел еврейского кита, который плыл среди урагана; уселся ему на спину и поехал к своей цели. Впрочем, куда и как держать путь, было Ленину целиком продиктовано евреем же: Карлом Марксом. По этой-то причине народная молва, чувствующая истинное положение дела, но расцвечивающая его в легендарные краски, утверждает, что Ленин в конце концов возмутился, когда понял, что он только еврейская пешка. И тогда будто бы евреи убили его утонченным и тайным ядом.

Всем этим я хочу сказать только одно. Антисемитизм в России будет. Он не может не быть. Евреи слишком сильны благодаря своим природным качествам, из коих самое важное «Божьей милостью организованность», чтобы противостоять искушению лезть «наверх». Русский же народ, несмотря на свои бездонные падения, способен высоко взлетать при талантливых вожаках. И поэтому он так, без борьбы, тоже не дастся. Между этими двумя существами (из которых одно напоминает | Паука, вечно и неустанно ткущего свою паутину, а другое — беспомощную Муху… иногда, однако, превращающуюся в Орла) будет идти бой с переменным успехом. То Паук будет сосать обессиленную бестолковыми и противоречивыми движениями крыльев своих муховид-ность, то сия последняя, вдруг заделавшись Двуглавым Орлом, вдребезги будет рвать паучью пряжу. И это будет длиться долго.

Russia Minor^[24]

Впрочем, для предчувствования будущего полезно обратиться к прошлому. Антисемитизм, как сказано выше, есть новое явление для Великороссии. Но для Малой России сие направление умов есть дело привычное и давнишнее. Откуда? Почему?

Кто во время оно внимательно путешествовал по местечкам нашего края, тому не могло не броситься в глаза одно обстоятельство. Все эти средоточия городской жизни как бы построены по одному фасону: в середине еврейский торговый центр, на периферии — русское население, занимающееся хлебопашеством. А где же русские торговцы, русское третье сословие?

Его нет. Что же, его никогда не было?

Нет, оно было. Исторические документы дают нам неопровержимые свидетельства, что в былое время у нас было сильное русское мещанство. При этом нужно иметь в виду, что слово «мещанство» не имело того нелепого значения, которое оно приобрело позднее и имеет ныне. Мещанство — обозначало жителей «места», то есть города, то есть значило горожане, буржуа. Куда же девались русские горожане, которые, как и все горожане, занимались торговлей, ремеслами и прочими городскими занятиями?

Их вытеснило еврейство. Тот русский пояс, который залег вокруг еврейского центра, в каждом местечке Малороссии, пояс в наше время занимавшийся почти исключительно хлебопашеством, образовался из потомков русских горожан, торговцев и ремесленников, которых еврейство отстранило от их занятий; выселило из центра на окраины; перевело в низший социальный класс; омужичило.

Этого одного достаточно, чтобы объяснить явление антисемитизма в Малой России. Правда, с течением времени русское городское население, оттертое на задворки, забыло, что когда-то оно знало иные ступени социальной иерархии. Но оно сохранило, так сказать, в крови нерасположение к виновнику сей своей деградации. Оно явственно чувствуется в слове «жид», которое из национального имени стало ругательством.

Несколько иной, но имевший те же результаты, процесс произошел в малорусской деревне. Евреи, покровительствуемые польским королем Казимиром Великим, быстро растеклись по всей Польше, Литве и «Руси», то есть Малой России. В деревнях они стали прослойкой между «панами» (часто ляхами или ополячившимися русскими дворянами) и низшим русским населением. Они арендовали очень много имений у «панов» и в качестве таких арендаторов стали неким средним сословием. Малорусские исторические песни наполнены горькими жалобами на «жидив-орендарив», угнетавших население: ведь к ним в руки, вместе с арендой, переходили все права помещиков, то есть весьма суровое крепостное право. Особенно возмущало население, что евреи распоряжались даже православными храмами (считавшимися личной собственностью католиков-помещиков). В качестве арендаторов евреи считали себя вправе взимать деньги с посещающих храм и с совершающих требы. Чтобы окрестить, обвенчаться или похоронить, надо было получить разрешение «жида» за соответственную мзду. Самолюбие русского народа страдало не менее, чем его скромный карман. Неудивительно, что при таких условиях, когда вспыхнули казацкие восстания, они направлены были столько же против «панов», сколько и против «жидов». Тогдашний антисемитизм имел под собой очень реальную подкладку: евреи, сильные своими способностями и организацией, уничтожили русское среднее сословие и причинили достаточно обид низшему. Под эгидой казачества русское население свело с еврейским счеты: свело, как умело; долго зажимаемая «низовая» пружина, освободившись, бьет больно, грубо и «почем зря».

Казачество отстаивало права русского народа и мстило угнетателям — «с гаком», но бессистемно, штормовыми порывами. Ему на помощь пришла сначала Москва, а потом Петербург. Другими словами, на помощь утерявшему политическую самостоятельность южнорусскому народу пришла государственная русская сила, собранная и упорядоченная «наследственными вожаками». С этого времени русский народ, соединенными усилиями Севера и Юга, систематически стал ослаблять давление наседавших на него народностей. В том числе было ликвидировано ярмо поляков и евреев в Малой Руси. На этом пути, как это часто бывает, русский народ, что называется, «переборщил». Он сам навалился на тех и других. Эта реакция, быть может, была не так жестока (синагоги в аренду русским помещикам не отдавались), но все же, как всякий «сюпер-флюй», — это была ошибка. Надо было, по истечении времен и сроков, постепенно ослаблять вожжи.

Это, между прочим, чувствовалось некоторыми вдумчивыми наблюдателями края. Конечно, я говорю не о тех беспардонных наших либералах, которые вообще ничего не «наблюдали»; они, как канарейки, трещали с чужого голоса подхваченную волынку на слова pereat Russia, fiat…^[25] равноправие.

Я говорю о тех, кто хорошо знал историю своей родины и причины «придерживательной» в отношении евреев политики, но кто находил, так сказать, «на осязание», что можно и должно «потравить шкот». Очевидно, у них было смутное ощущение надвигающейся бури. Да и самый антисемитизм в Малой России в эпоху, о которой я говорю (то есть перед Японской войной), начинал делаться «добродушным». Это понятно. Реальные его причины (угнетение со стороны евреев) уходили в прошлое; оставалось только неприятное, но смутное воспоминание.

Евреи нашего края в эту эпоху ничем не напоминали грозных и жестоких арендаторов времен Ляхистана. Это были люди, зарабатывавшие свой кусок хлеба, как и все остальные; они чаще вызывали жалость, чем возмущение. «Местечковые евреи» были мне достаточно знакомы. У нашей семьи в Малороссии было несколько имений, в которых мы вели довольно большое перемольное дело. По этим мукомольным делам приходилось иметь постоянное сотрудничество с евреями; в наших краях хлебная и мучная торговля — в еврейских руках. Общее впечатление у меня осталось, что с этими людьми можно иметь дело: люди как люди, — со своими недостатками, но и с несомненными достоинствами. Разумеется, нежелательно быть от них зависимыми. Мы и не давали им «верховодить». И достигали этого самым простым способом. Во всем свете почему-то так повелось, что «христиане» берут деньги у «Шейлоков» и затем вследствие сего попадают в «ужасное положение»; тогда с них вырезывают «фунт мяса», если их не спасают какими-то чудесными приемами хорошенькие женщины в штанах или какие-нибудь иные, но столь же маловероятные, комбинации. У нас было наоборот: мы сами были Шейлоками; не нам евреи, а мы евреям давали деньги «на дело». Таким образом, если кто от кого зависел, то они от нас; и все шло прилично: зерно притекало, мука мололась и, превратившись в тонкорунную крупчатку, струилась в разные города, вплоть до столицы — на радость Медному Всаднику, насадителю русской промышленности. И «кушали хлеб» и евреи, и русские; и не слышно было криков ни о еврейском засилье, ни о русском гнете.

Но эта идиллия переменилась для меня как. бы по волшебству, когда Японская война подвела истинный баланс тому, что делается в России, то есть когда революционные волны заходили по русскому морю. Гребни этих волн имели несомненно еврейскую физиономию и притом оскаленную до последней степени злобы.

Тогда же стало ясно, насколько захвачена евреями русская мысль и ее выразительница — печать. В столицах русским было «Новое Время». Остальное… остальное было или просто «основано Баком», как «Речь», влиятельная газета освободительного лагеря, или же старалось всячески ладить с сорвавшимся с цепи еврейством — страха ради иудейска.^[26]

И откуда взялся этот страх? Мне, с детства привыкшему к нашим перемоль-щикам, евреям не только безобидным, но и полезным в общем деле созидания материальных ценностей, странно было смотреть, как их сынки и братья, окончившие и не окончившие университеты, трясут мощную громаду Русского государства.

Но, увы, это было так. Надо было быть слепым, чтобы этого не заметить. И вот в эту пору, как естественный ответ на выросшую, грозную для русского племени, опасность, снова загорелся антисемитизм в сердце Russia Minor. Он вспыхнул от уголька, таившегося под золой еще со времен батьки Хмельницкого. Он вспыхнул потому, что революционный ветер сдул пепел веков, прикрывший трехсотлетние уголья, и бросил свежую вязанку хвороста на едва тлевший огонь. Это новое топливо для антисемитизма поставили еврейские безобразия, ознаменовавшие Японскую войну и в особенности появление манифеста 17 октября 1905 года.

Русская провинция, доступная моему наблюдению, в ту пору больно восприняла эти проявления еврейской ненависти к Исторической России, то есть к той организации вожаческого типа, которая обусловила рост и могущество русского народа. В ту пору еще не было ясно, что самая эта организация одряхлела, устала, требует какой-то существенной модификации. Казалось, что все еще прекрасно и во всяком случае может действовать. Никому в голову не приходило, что пора чистый монархизм менять на «фашизм», то есть рядом с монархом поставить «вождя», который восполнял бы «случайности рождения» (выражение Ключевского).

Проигранная Японская война не была в глазах наших достаточной причиной, чтобы затевать «великие потрясения»; верилось, что война эта будет только эпизодом, после которого снова воссияет «Великая Россия». Еврейское восстание против Исторической России поэтому вызвало бурное негодование в русском населении Юга. Негодование сие, как известно, в Киеве, Одессе и многих других местах вылилось в форму еврейского погрома.

Погромам будет посвящена отдельная глава, а потому здесь я на них не останавливаюсь.

* * *

Сей краткий очерк возникновения антисемитизма в Малой России; его постепенное угасание параллельно с ослаблением давления еврейства на русский народ; его бурное воскрешение в период первой революции, когда оказалось, что сие давление вновь образовалось, хотя и в другой форме (политического засилья); все это, по-моему, несколько освещает «туманное будущее». Надо думать, что судьбы антисемитизма общерусского, перед которым мы теперь стоим, будут иметь те же фразы. Возникнув из резкого давления, которое евреи произвели на русских с начала революции 1917 года, он, побушевав, будет стихать, если сие еврейское давление уменьшится. Он будет крепчать, если, наоборот, еврейский прижим по тем или иным причинам будет усиливаться.

Но так как евреи добровольно своего давления прекратить не могут, ибо их самих толкает сила, сидящая внутри их, то, надо думать, мы стоим перед неизбежной полосой борьбы русских с евреями. Она свершится во всероссийском масштабе, но по образу и подобию Russiae Minoris.

Запрещенные удары

Теперь я могу вернуться к той теме, которую начал было обсуждать, но от которой должен был сделать длинное отступление, чтобы показать: почему, с моей точки зрения, борьба русских с евреями неизбежна. Резюмирую это еще раз.

Евреи неудержимо ползут вверх, стремясь тем самым взгромоздиться на хребет русского народа; последний не из тех наций, которые проглатываются без сопротивления; при кажущейся беспомощности русские таят в себе мощные ресурсы отпора; и это проявится очень ясно, как только русские обретут вновь социальную организацию, свойственную (пока что) их только еще складывающейся породе, то есть организацию вожаческого типа.

Готовясь к этой неизбежной борьбе, мне кажется, надо дать себе отчет кое в чем. А именно:

1. Борьба, то есть война, есть всегда зло и бедствие. На этого рода вещи разумные люди идут только тогда, когда иного выхода нет; когда не воевать нельзя; когда не воевать есть еще большее зло, чем бой. Только в этих случаях можно и должно идти на войну по принципу: из двух зол выбирай меньшее.

2. Начав войну, отнюдь не следует ею увлекаться. Разумеется, надо воодушевлять «свои войска», но «Верховному» ни в коем случае нельзя «воодушевляться» самому. Внутри себя ответственные люди должны всегда хранить некое отвращение к войне, некую грусть перед лицом бедствий, ее сопровождающих. Надо помнить слова сильнейшего из русских Государей Императора Александра III:

— Кто видел войну, не может ее любить.

Разумеется, в минуты действия сии чувства должны запираться на ключ в их камере; но запираться так, чтобы их можно было отомкнуть в каждую подходящую минуту. Минута же подходящая — та, когда является возможность заключить мир «без порухи чести» и без предания того дела, из-за которого война начата. Разумный человек и патриот своего отечества воюет только для того, чтобы заключить мир. Если же война становится для власть имущего любимым занятием, то это обозначает, что человек, когда-то бывший горячим патриотом, изменил родине, став «любовником войны». Такой «возлюбленный крови» готов продолжать уже ненужную войну, причиняя этим своей родине жесточайшие бедствия.

Эти рассуждения о войне вообще вполне применимы и к войне (или борьбе, что одно и то же) русских с евреями. Те люди, которые из этой беды сделают себе хлебное занятие, те, кто на антисемитизме будут строить свою карьеру, совершенно не соображаясь с истинными нуждами и пользой данной минуты, — суть вредители русского народа. Их жадной; энергией иногда можно пользоваться, но зорко следя за ними. Надо помнить, что эти люди никого, кроме себя, не любят; что все их высокие гражданские чувства — только личина, которую они сбросят, когда это им покажется выгодным. Надо отдавать себе ясный отчет, что среди антисемитов окажется немало людей, которым безразлично кого и за что грызть: было бы мясо на зубах! Таких надо опасаться. Если на них ехать, то только с неослабной решимостью: размозжить голову сего коня в ту минуту, когда он начнет закусывать удила.

Итак, мне кажется, что тяжелая борьба русских с евреями неизбежна. Но так как сия борьба есть великое бедствие, мы должны быть готовыми в каждую данную минуту от сей войны отказаться.

Как только нам были бы указаны или предложены иные способы «улаживания конфликта» (без предательства русских интересов, разумеется), мы должны сейчас же идти если не на мировую, то на рассмотрение предложенного. Я лично их не вижу, этих способов, но жажду их увидеть. И думаю, что эту психологию надо сохранять ныне, присно и во веки, in saecula saeculo-ram,^[27] — сколько ни длилась бы еврейско-русская борьба.

3. Необходимо ввести борьбу в известные рамки. Следует пуще евреев бояться собственной совести. Эту последнюю ценность не следует предавать ни в коем случае, ибо это значило бы приносить Бога в жертву земным интересам.

Эта тема очень большая. Если бы кто-нибудь написал об этом отдельную книжку, было бы сие во благовремение. Но вкратце дело сводится к следующему.

С легкой руки немцев, провозгласивших «Deutschland, Deutschland uber alles», мир, в сущности, стоит на голове, обратившись ногами к небу. Эта несуразность еще более подчеркнута Императором Вильгельмом II, неоднократно повторявшим: «Наш немецкий Бог»… Если Бог может быть немецким, французским, испанским, аргентинским или принадлежать княжеству Монакскому, то это уже не Бог, а некая государственная принадлежность, вроде герба, скипетра или державы. Кощунственная нелепость сего построения происходит потому, что «неистовый национализм» последнего времени затмил рассудок и Германии, и многим другим странам. Затмение это выразилось в том, что национальная идея (высокая, но не высочайшая) была поднята превыше Небес. Достаточно поднять ее «выше дерева стоячего и облака ходячего», но совершенно излишне и очень грешно (и сопровождается сие страшными карами) подымать «Дейтшланд, Дейтшланд», или иную родину, выше престола Божьего. Пусть будет «Deutschland uber alles», если при этом подразумевается: но не превыше совести, которая есть голос Божий в душе человеческой.

«Ma vie — au Roi; mon honneur — pour moi!»^[28]

Хорошая это поговорка, да и вообще рыцари были правы: в крови и насилиях, которыми они занимались с утра до вечера весь свой рыцарский век, они хранили оттенок благородства; и ни за какие коврижки (ни даже ради всяческих своих родин) не поступались своими рыцарскими понятиями о том, что можно делать, а чего делать негоже. Они были правы. Прошли века, а рыцарство все еще светит немеркнущим светом. И до сих пор, «в наш век радио и авионов», высшая похвала, которую можно сказать про мужчину, сводится ведь к следующему: он — «настоящий рыцарь».

Так вот, я хочу несколько вытащить из грязи бедную рыцарскую честь (или просто честность, порядочность), из грязи, в которую загнал эти понятия «неистовый национализм».

Да, это странно, но это так. Мы знаем в настоящее время немало людей, которые в высшей степени порядочны, честны, совестливы и благородны в их частной жизни; но эти же люди не останавливаются ни перед какой самой отвратительной жестокостью или явной подлостью, раз дело идет о родине, государстве и вообще «политике». Еще бы: если Бог — наша собственность, если Он — наш немецкий Бог, то Он простит все, любое преступление, если оно совершено во имя Неметчины. Так подменивают два совершенно несоизмеримых понятия; так низводят Бога на землю; так ставят интересы родины выше Неба и тем самым обращаются в идолопоклонников. Вместо золотого, каменного или железного тельца ставят государственный герб с надписью «Германия» или «Россия» и кланяются ему, как божеству.

Сие есть ужасная ересь. Родину надо любить всем сердцем своим, но не идолопоклонничать перед ней. Ей надо служить, но не до бесчувствия. Совесть свою нельзя отдавать и ради родины; ниже — ради «нации», «народа», «расы» и тому подобных понятий. Ибо все сии вещи суть при всем их величии только «собрания людей»; людей — живых, умерших и еще не родившихся; людей многих со ген поколений, таинственно связанных в тысячелетние организации; но все же — людей, а не небожителей! Эти организации могут ошибаться и грешить, как все человеческое. И между двумя голосами, голосом Божественным, который говорит через совесть, и голосом человеческим, которым грохочет государство или народ, в случае конфликта между сими голосами, нельзя отдавать предпочтение голосу человеческому. Я хочу сказать: то, что кажется тебе подлым, не совершай и во имя родины.

Времена Фауста вовсе не прошли. Только раньше переучившиеся старички отдавали свои души дьяволу за индивидуальную молодость; теперь же они омолаживаются по способу Воронова, то есть при помощи обезьян. Но с тем большим усердием они продают «жизнь вечную» за чечевичную похлебку государственного или национального, то есть временного могущества.

И то еще — могущества ли? На наших глазах Германия «продавала душу черту», махнув рукой и на нейтралитет Бельгии, который она подписала рукой своего Императора; и на «удушливые газы», которых она клялась не употреблять; и на «добрую морскую войну», заменив ее войной «злой», пиратской; и на многое другое, вплоть до союза с Лениным. Это ужасное душепродательство честного и порядочного немецкого народа было совершено во имя «мирового могущества». Результат? В результате морей крови, мирового могущества не приобретено; зато хотя и не мировое, но великолепное положение, которое Германия имела до войны, утрачено.

Ей-Богу, не стоит продавать душу черту: он действительно умен, «как бес», и всегда надует.

* * *

В еврейско-русской войне представятся те же самые искушения, хотя и в других формах. Будут нарушать не нейтралитет Бельгии, но другие собственные торжественные обещания; не будут, может быть, удушать газами и пиратствовать на море, но будут совершать иные жестокости в этом же стиле; причем — одни будут все время твердить о «свободе, равенстве и братстве», а другие — будут оскорблять кроткое имя Христа, кощунственно пришпиливая Его к таким деяниям, от которых «содрогнется и сам Сатана». Сверх того, будут неумолчно клеветать друг на друга, заливая мир желчью и грязью; и это несмотря на то, что обе стороны признают заповедь Божию «не послушествуй на друга твоего свидетельства ложна». Будут играть на самых примитивных страстях простого народа; хотя одни лицемерно исповедывают «не убий» и «не пожелай ничего, елико суть ближняго твоего», а другие постоянно слышат в храмах своих, что бывает с теми, «кто соблазнит единаго от малых сих». Словом, одни будут подзуживать русские массы на собственную декапитацию с лозунгом «смерть буржуям», подразумевая под буржуями коллективную голову, elite, «цимес» русского народа; а другие будут толкать эти же массы на еврейские погромы, с криками «бей жидов».

* * *

И вот я думаю, что в этой русско-еврейской войне, как и во всякой другой, можно и должно выделить так называемые «запрещенные удары». И о них договориться, чтобы их не совершать ни делом, ни словом, ни помышлением.

Этот предмет я хочу выделить в особую главу, под заглавием:

«Смерть буржуям» — «бей жидов».

Глава IV
Смерть буржуям» — «бей жидов»…

Русский погром

Что такое погром?

Погром есть массовое истребление жизней или иму-ществ, или тех и других; причем сии жизни и имущества иногда объединены каким-нибудь общим признаком.

В случае еврейских погромов объединяющий признак таков: истребляемые жизни и имущества суть еврейские.

В случае погромов «буржуазии» сей признак есть: истребляемые жизни и имущества принадлежат людям известных классов.

Но насколько в первом случае признак — четок, настолько во втором он — расплывчатый, неясный, а потому весьма гибкий.

Каждый человек знает о себе, еврей он или нет. Но очень немногие люди могут с уверенностью себя считать «буржуями». В этом удобство сего термина для тех, кто сделал из него кровавое употребление. Вследствие расплывчатости этого термина почти все надеются из-под него ускользнуть, и это парализует отпор «буржуазии»; она отвечала бы совершенно иначе, если бы каждый из намеченных к истреблению знал точно, что ему некуда уйти; знал бы настолько точно, как знает каждый еврей, что еврейский погром угрожает и ему, персонально, — имярек.

Вследствие той же неопределенности термина истребителям «буржуазии» предоставляется полный простор в определении «очереди уничтожения». «Враждебное население» как бы разбивается на участки; и затем истребляется «по площадям», употребляя артиллерийское выражение, и «в порядке ударном», если держаться терминологии коммунистической. И выходит очень удобно: пока режут одну группу, другая не пошевельнется, в полной уверенности, что до нее «не дойдет». А когда дойдет, — уже поздно. Словом, и в этом случае выбор слова еще раз показал значение слов вообще. Недаром тот, кто привез в Париж марсельезу, сказал при этом: «Я приношу вам больше, чем победу: я привез марсельезу». Дантон очень сие оценил и, бросив все дела, стал разучивать новый гимн «с народом». Народ пьянел и сатанел под влиянием сего напитка, который удобен тем, что он становится тем крепче, чем большее число ртов им упивается.

Изобретение слова «буржуй», в его специально русском значении, было ловчайшим ходом в атаке коммунистов. Сие было проделано в полном соответствии с доктриной «разделяй и властвуй», точнее сказать: «расстреливай, разделяя».

* * *

Под понятие «буржуи» последовательно подводились:

A. Императорская фамилия.

Б. Вооруженные силы государства: 1) полиция, 2) жандармы, 3) офицеры.

B. Правящий элит: 1) высшие чиновники, 2) высшее духовенство, 3) титулованные дворяне: «князья и графья», 4) крупные помещики, 5) богатые люди в городах, 6) крупные купцы и промышленники.

Г. Культурный класс: 1) дворяне вообще, 2) духовенство вообще, 3) чиновники вообще, 4) помещики вообще, 5) интеллигенция вообще.

Д. Аристократия низов: 1) зажиточные крестьяне, 2) квалифицированные рабочие, 3) казачество.

Е. Любые группы, признаваемые по тем или иным причинам в данное время вредными.

Все эти группы ставились к стенке постепенно, не оказывая друг другу почти никакой помощи. Жертвы были мудро разделены, каждый думал про себя: «Бог не без милости, свинья не съест». А коммунистическая хавронья, слушая эти умные речи, методически чавкала одних за другими. Если бы всех этих обреченных осветил луч прозрения, если бы они поняли «сегодня ты, а завтра — я», может быть, картина была бы иная. Встала бы дружная громада моритуров и задавила бы методических убийц. Но этого не случилось.

Почему? Да потому, что то общее, что соединяло всех этих осужденных на гибель, тщательно от них скрывалось; искуснейшим образом затемнялось. И его не увидели, хотя оно было довольно ясно. Не нашлось мальчика из сказки Андерсена, который бы крикнул: «Тятенька, тятенька, да ведь все-то они русские».

А меж тем это было так. Нетрудно видеть, что огромнейшее большинство из вышеприведенных групп, обреченных на смерть, объединялось под этим национальным признаком, совершенно так же, как во время еврейских погромов жертвы объединены тем, что все они евреи. Разница только та, что к смерти были приговорены не все русские, а только часть их.

Какая же именно часть русского тела была обречена смерти? Ответ ясен: голова.

И недостаточно ли — отрубить голову? Конечно, народы это такой вид жизни, что у них головы отра-1/стают. И отрубленная у русского народа голова вырастет. Но пока солнце взойдет, роса очи выест. Поэтому «пока что» сделали «пересадку»: на обезглавленное тело русского народа посадили чужую голову — еврейскую.

Да иначе сделать и нельзя было. Если истребили дворян-помещиков, то есть старый русский культурный класс, подаривший мир Пушкиным, Грибоедовым, Гоголем, Тургеневым, Гончаровым, двумя Толстыми и прочими deis minoribus;^[29] если истребили офицеров, на которых держалась военная мощь и в значительной мере и умственная; если уничтожили бюрократию, которая составляла спинной хребет русской национальной организации; если вылущили русских торговцев и промышленников; если зарезали интеллигенцию — новый культурный класс России, шедший на смену дворянству; если карательными отрядами выжгли хозяйственного мужика, базис мощных низовых русских соков, зародыш будущего культурного класса; если уничтожили Императорскую Фамилию, то есть символ национальной российской государственной структуры, — то спрашивается: что осталось от русской нации в смысле «серого мозгового вещества»?

При таких условиях первая попавшаяся голова была необходима, хотя бы «голова напрокат», хотя бы та самая, которая сожрала природную русскую голову.

Собеседование торговый представитель: с каким паттерном нужен торговый представитель.

Это признают ныне все. И коммунисты, и не коммунисты согласно говорят о том, что вследствие революции образовались «пустоты». Эти пустоты заполнили новые элементы. Какие?

Евреи. Не только евреи, но очень много евреев.

* * *

После вышеизложенного, я думаю, я вправе сказать, что лозунг «смерть буржуям» обозначал в действительности «руби русскую голову»; а осуществление его было «Русским Погромом», ничем не отличающимся of погромов еврейских, ибо это было «массовое истребление жизней и имущества».

Нет, скажут, еврейские погромы это совсем другое. Это когда врываются толпы людей и убивают, и грабят — «почем зря». Русских же истребляли чрезвычайки, то есть тут был какой-то выбор, какое-то подобие судилища…

Но так рассуждают люди, которые не умеют отличать форму от существа. Форма, действительно, другая… Но сущность?

Во-первых, определим «размеры бедствия». По этому поводу точных исчислений нет и, пока что, нельзя их представить. Но «на глаз», принимая во внимание все попытки исчисления, которые делались, число евреев, погибших от русских рук во время погромов, (русскими я считаю и петлюровцев, а эти последние, как известно, наиболее потрудились в погромном направлении), несоизмеримо меньше, чем число русских, погибших от еврейских рук в чрезвычайках, при карательных экспедициях и других массовых расправах, вроде крымской, а также во время голода, который был усовершенствованной гильотиной, сконструированной по чертежам еврея Карла Маркса.

Ответственность евреев

Слышу вопль возмущения. Почему вы говорите, что все эти русские погибли от еврейских рук? Разве в чрезвычайках были одни евреи?

В чрезвычайках было очень много евреев, но вовсе не все евреи, не только евреи. И не по этой причине я говорю, что русские гибли от еврейских рук. Я утверждаю это потому, что русские гибли жертвами коммунистической партии, а коммунистической партией руководили евреи. И, следовательно, кровь этих бесчисленных русских — на евреях; не на еврействе, для такого утверждения у меня нет данных, но — на евреях.

Я хочу, чтобы меня поняли. Я не говорю, что еврейство, в лице своих явных или тайных народных представителей, или в лице своего явного или тайного правительства, где-то когда-то вынесло приговор «уничтожить голову русской нации» и совершило сие при помощи коммунистической партии. Для этого утверждения у меня нет данных. Но я утверждаю, что коммунистической партией, которая сим делом занималась, руководили евреи, кои в нее, партию, вошли в большом количестве и ею овладели. Поэтому в крови русской повинны евреи-коммунисты.

* * *

Будем же справедливы хоть раз в жизни. Возьмем для сравнительного примера противоположный лагерь, тот лагерь, который боролся с коммунистической партией, то есть Добровольческую Армию. Все, что она совершила хорошего или дурного, справедливо возлагают на ответственность русских офицеров. Почему? Разве в этой армии не было других элементов? Разве не было, например, «дикой дивизии», которая достаточно попировала в соответствии с нравами и темпераментом, заключающимися в ее наименовании? Но никто не винит сих детей природы. Винят или хвалят русское офицерство, ибо ему принадлежало руководство. Командиру — первая чарка и первая палка. И почему-то русское офицерство имеет мужество не отрекаться от своей роли: «да, это мы, русские офицеры, были спинным хребтом (выражение Деникина) Добровольческой Армии; что сделано хорошего — это мы вдохновили; что сделано плохого — это мы не доглядели». И не прячутся офицеры за то, что 60 процентов Добровольческой Армии состояло из казачества. Признают этот факт, но все же ответственности с себя не снимают, потому что «руководство было — наше».

Не прячутся и за другой факт. Надо ведь и о нижеследующем подумать: разве все русское офицерство было в рядах Белых? Разве мало его было в рядах Красной Армии? Одних офицеров генерального штаба чуть ли не половина осталась у большевиков. А сколько там было рядового офицерства, никто не знает, но много. Однако никому не приходит в голову говорить, что коммунистической партией руководили офицеры; и, наоборот, все говорят уверенно, что Белое движение велось офицерством. Почему? Да потому, что в Красном стане русское офицерство было на роли «быдла», а в Белом — оно было «первенствующим сословием».

Вот, точно таким первенствующим сословием были евреи в Красном стане. Не все евреи, конечно; были евреи, которые открыто примыкали к Белому лагерю, как были офицеры, вроде Брусилова и др., которые открыто пришпилили себя к большевикам. Но таких евреев было немного. Было много евреев, которые «безвестно», втихомолку, работали против большевиков. Но не эти «безгласные» определяют физиономию, характер движения. Те, которые заняли командные высоты, те навешивают свой отпечаток на массу, которую они ведут. И что бы ни говорили, как бы ни старались доказать противоположное, — сей приговор вынесен: Белым движением руководили офицеры; Красным — евреи.

Но позвольте, скажут, это в огороде бузина, а в Киеве… французское с нижегородским. Почему вы в одном случае выставляете признак профессиональный, а в другом — национальный? С одной стороны — офицеры, а с другой — евреи!

Это не я делаю такую путаницу, а — жизнь. Я не виноват, что так бывает. Почему поляки (признак национальный) сражались с казаками (признак профессионально-бытовой)? Почему эти же казаки (признак профессионально-бытовой) вечно дрались с турками и татарами (признак национальный)? Почему крестоносцы (признак религиозный) дрались с сарацинами (признак племенной)? Так бывает в жизни, которая не занимается систематикой, а крестит по наиболее выдающемуся признаку.

Но если угодно держаться только одного национального признака, то и это легко. Красное движение руководилось евреями, Белое — русскими. Красное имело задачей съесть русскую голову. Белое — русскую голову сохранить. При этом руководители Красного стана воспользовались физической силой русского же народа, внушив ему «классовую ненависть» к своей же собственной голове — по рецепту Карла Маркса. Пример вовсе не такой редкий; во время некоторых психических болезней сумасшедшие часто разбивают свою собственную голову об стену. Руководители Белого движения воспользовались силами казачества, которое раньше остальной русской массы «очухалось» от привитого социального яда. Возможности сторон оказались неравными: у евреев-руководителей воля была сильнее; и резервуар физической мощи из обалдевшего русского народа — больше.

Ищут вскрыть причины и свойства нарастающего советского антисемитизма. Но ведь это ясно, как день: русский народ, как и всякий народ, задним умом крепок. Сняв самому себе голову, он теперь бесится, что сие совершил. При этом он мало склонен винить свою собственную глупость. Ему невдомек, что «жиды» виноваты только в том, что они его, народ, натравили на самого себя. Ежели русскую голову этот народ сам себе «оттяпал», то «жиды», пожалуй, даже услугу оказали, что собственную свою еврейскую голову ему на время приставили: совсем без головы еще хуже было бы!

Но искать «вдумчивости» у народных движений это все равно, что ожидать от океана, чтобы он в часы прилива обходил замешкавшихся на пляже маленьких детей. Давно ли русский народ почитал сих «жидов» за приемных своих отцов и под руководством их резал отцов родных? А теперь эти родители и руководители, эти «благоприобретенные батьки» вдруг превратились в лютых врагов; и хотят их вырезать точно так же, как недавно резали отцов единокровных.

Все сие есть суета сует и всяческая бездонная человеческая глупость. «Панедэлнык, вторнык, среда — рэзал; четвэрг, пятныца опять рэзал; суббога, васкрэсенье — много рэзал; завсыгда, всыгда рэзал; ныкогда нэ отдыхал; скюшно!»

Скюшно! Скучно это тупоумное решение вопроса: сегодня ты — меня, завтра я — тебя; послезавтра опять ты — меня… Кончится ли эта дубомордая резня, наконец?!

Чтобы ее, резню, кончить, нужно взаимное согласие и взаимные чрезвычайные усилия. Нужно понять, что положение крайне сложное. Нужно понять, что еврейско-русская борьба будет; что, если не случится чуда, ее нельзя избежать. И вместе с тем надо понять, что, ведя эту борьбу или участвуя в ней, надо иметь силу воли отказываться от некоторых приемов. Нужно скотообразное бодание (с переменным успехом) превратить в длящийся «поединок». Оный вести надо по известным правилам, вроде бокса. Боксеры тузят друг друга всласть, но не позволяют себе запрещенных ударов.

«Прежде всего», — завопят евреи, — «надо, чтобы вы не устраивали погромов».

Пусть так; я согласен, что мы не должны устраивать погромов. Но почему «прежде всего»? Погромы не бывают без причин. А в ряду причин есть и такие, «которые, о друг Горацио, и не снились нашим мудрецам».

Мардохеевщина

Погромы есть массовое истребление жизней или имущества. Первый известный в истории типичный погром, то есть массовое истребление жизней, устроили сами евреи. Мало того, они до сих пор ежегодно празднуют это кровавое деяние. Не в этом ли лежит причина, почему в настоящую эпоху из европейских народов, кажется, только одни евреи подвержены сему бедствию?

Есть мистика в жизни народов. Именно погром является национальным праздником у данного народа, и именно погромы время от времени падают на этот народ, как бы для того, чтобы ему напомнить: немножко странно, всячески понося так называемую Варфоломеевскую ночь, имевшую место в конце XVI века, одновременно с сим, en plein XX-eme siecle,^[30] ежегодно праздновать Мардохеевы Дни.

Одно из двух: или погром есть деяние отвратительное, — в таком случае нельзя его праздновать; или же, если его празднуют, то нельзя осуждать другие народы, которые прибегают к погромам «при аналогичных обстоятельствах».

Чтобы мои слова не показались голословными, я приведу выдержку из Библии для тех, кто забыл ее нелицеприятный текст.

КНИГА ЭСФИРЬ, Глава 9-я.

В двенадцатый месяц, то есть в месяц Адар, в тринадцатый день его, в который пришло время воздействовать повелению царя и указу его (в тот день, когда надеялись враги иудеев взять власть над ними, а вышло наоборот, что сами иудеи взяли власть над неприятелями).

Собрались иудеи в городах своих, по всем областям царя Артаксеркса, чтобы наложить руку на зложелателей своих; и никто не мог устоять перед лицом их, потому что страх перед ними наполнял все народы.

И все князья в областях, и сатрапы, и областеначальники, и исполнители дел царских чествовали иудеев; потому что напал на них страх перед Мардохеем.

Потому что велик был Мардохей в доме у царя, и слава о нем ходила по всем областям, так как этот человек, Мардохей, поднимался все выше и выше.

И избивали иудеи всех врагов своих, убивая мечом, умерщвляя и истребляя, и поступали с неприятелями своими по своей воле.

В Сузах, городе престольном, умертвили иудеи и погубили 500 человек;

И Паршандафу, и Далфона, и Асфану,

И Порафу, и Адарию, и Аридаху,

И Пармашфу, и Арисая, и Аридая, и Ваиезафу, —

Десятерых сыновей Амана, сына Амадаха, врага иудеев, умертвили они, а на грабеж не простерли руки своей.

В тот же день пришел счет умерщвленных в Сузах, городе престольном, царю;

И сказал царь Эсфири, царице: «В Сузах, городе престольном, умертвили иудеи и убили 500 человек и десятерых сыновей Амана; а в прочих областях что они сделали? Какое желание твое? И будет удовлетворено тебе; и какая еще просьба твоя? Она будет исполнена».

И сказала Эсфирь: «Если царю будет благоугодно, то пусть позволено будет и завтра иудеям, которые в Сузах, делать то же, что сегодня, и десятерых сыновей Амановых пусть бы повесили на дереве».

И сказал царь: «Сделать так». И дан на это указ в Сузах, и десятерых сыновей Амана повесили.

И собрались иудеи, которые в Сузах, также и в 14-й день месяца Адара и умертвили в Сузах 300 человек, а на грабеж не простерли руки своей.

И прочие иудеи, которые в областях царевых, со брались, чтобы стать на защиту жизни своей и быть покойными от врагов своих, и умертвили из неприятелей своих 75 тысяч, а на грабеж не простерли руки своей.

Это было в тринадцатый день месяца Адара; а в четырнадцатый день был покой, и сделали его днем пиршества и веселия.

И описал Мардохей эти происшествия, и послал письма ко всем иудеям, которые в областях царя Артаксеркса, к близким и к дальним.

Чтобы они постановили для себя четырнадцатый день месяца Адара и пятнадцатый день его во всяком году праздновать.

Как такие дни, в которые успокоились евреи от врагов своих, и как такой месяц, который превратил у них печаль в радость и сетование в день праздничный, чтобы сделали их днями пиршества и веселия и посылания подарков друг другу и подаяния бедным.

Постановили иудеи и приняли на себя и на детей своих и на всех присоединяющихся к ним неотменно праздновать сии два дня, по предписанному о них и в свое для них время, всякий год.

И дни эти должны быть памятны и празднованы во все роды, во всяком племени, во всякой области и во всяком городе; и эти дни Пурим не должны отменяться у иудеев, и память о них не должна исчезнуть у детей их.

Так говорит Библия. Евреи, как известно, свято чтут повеление кровожадной Эсфири и мстительного Мардохея, который только «покушение амановцев», партии антисемитов при дворе царя Артаксеркса, покарал казнью 75 тысяч человек. Каждый год празднуется Пурим 14-го Адара и подновляется кровавая память об неистовствах адаристов (называю их так по аналогии с декабристами, которые тоже 14-го числа предполагали устроить свою резню). И это массовое уничтожение людей, этот настоящий погром персов, а также других народностей (причем были вырезаны, как чувствуется из текста Библии, влиятельные лица в каждой области и городе, уничтожена интеллигенция того времени — вероятно, по спискам, давно заготовленным) считается деянием героическим и священным.

Пусть религиозные евреи, празднующие Пурим, не представляют себе реально, что они празднуют; не сознают, что их ежегодный пир происходит на столах, кои подпирают человеческие кости, на скатертях, залитых человеческой кровью. Но те еврейские писатели и журналисты, кои вопят об ужасах современных погромов, неужели они не чувствуют потребности хотя бы иногда «на себя оборотиться»? Тонкие вдумчивые психологи, неужели они не понимают, что «кое-что» оседает и в еврейских душах, и в окружающем евреев мире вследствие тысячелетнего празднования массовых убийств? Их глорификация, воспоминание о прошлых кровавых расправах, не переплетается ли под злую руку (а у кого не бывает злых минут!) с модернизированными планами так же расправиться с современными врагами еврейства? А это кровавое желание, не родит ли оно опасных клубков злобы, которые теософы называют «мысленными эменталями»? По их, теософов, мнению, такие клубки чувств имеют некое собственное существование; могут действовать в самых различных направлениях, и очень часто обрушиваются на головы именно тех, кто упорной и страстной ненавистью их создал. И не в этом ли причина погромов, которые преследуют именно евреев в течение тысячелетий? Ведь мы знаем, что уже в XI веке (если не ошибаюсь), как о сем повествует летопись, разыгрался в Киеве еврейский погром. Самая мысль — «громить», и именно евреев, откуда она взялась в Киеве? Причины недовольства против евреев, конечно, какие-то были; но способ мести и расправы в виде погрома, кто его подсказал? Он мог прийти из других стран, от других народов. Но, если это так, то откуда взяли его другие народы?

Я думаю, что все это, то есть, что погромы неотступно сопровождают евреев, не случайность. Я думаю, что они сами родят их. Злобная, страстная мысль о массовых кровавых расправах со своими врагами, неумирающим огнем трепещет над головой евреев. И эта мысль время от времени перекидывается в душу окружающей среды; заражает толщу людей, вокруг евреев живущих; и бросает этих людей… на евреев. Мечтая о погромах, евреи магнетическим образом на себя их притягивают. А что евреи о погромах мечтают (не в отношении себя, конечно, а в отношении своих врагов) — это весьма убедительно показали события русской революции. Когда евреи руками коммунистической партии захватили власть в России, они расправились «со своими врагами» с такой жестокостью, с такой ненасытной жаждой крови, что подобная расправа не могла бы иметь места, если бы эти упивавшиеся убийствами и всяческими насилиями люди не получили бы долговременной психической тренировки. Душа, которая не воспитала бы себя на этих мрачных картинах ужаснейших расправ с беззащитными людьми (тысячами тысяч людей), просто не могла бы вместить сего. Упражняться в злобе надо было годы, чтобы оказаться такими дьяволами, какими оказались евреи в роли коммунистов.

Но, разумеется, надо принять в соображение и следующее обстоятельство. В странах, где люди настолько выросли, что мысли об ужасных (времен царя Артаксеркса) массовых убийствах не находят отзвука в окружающей среде, концентрированная еврейская злоба отскакивает от живущих бок о бок с евреями народов. Там поэтому погромов не бывает. Психика англичанина, немца, француза в некоторых отношениях гораздо более установилась: дикость изжита. Но в России евреи живут в среде, которая сама еще находится во власти неугашенных неистовых страстей; в России (вследствие большой «дальности кровей» и других причин) идут по всем направлениям непрерывные потоки взаимного злобствования. Поэтому в России насыщенная сгущенной ненавистью еврейская коллективная мысль без сопротивления оседлывает массы. В России людей легко бросить друг на друга, как это и было сделано в революции. Но можно бросить и на самого себя. Когда поджигатель подсовывает огонь под стреху, он находится во власти ветра: повернет ветер неожиданно, и огонь бросится на собственное жилище того, кто пустил красного петуха.

Неожиданно! Да, для людей, в злобе своей плохо соображающих, это бывает неожиданно. Но люди, сколько-нибудь способные думать, знают, что возвращается ветер на круги своя… И таким людям было слишком ясно, что в России лозунг «смерть буржуям» непременно по истечении положенных сроков превратится в грозное улюлюканье — «бей жидов».

«Помните, что всякая революция в России в конце концов пройдет по еврейским трупам», — твердил «Киевлянин» еще в 1905 году.

Кровавый навет

Погромы иногда были тесно связаны с так называемым «кровавым наветом», то есть обвинением евреев в употреблении человеческой крови с ритуальными целями. Я лично думаю, что кровавый навет есть не что иное, как способ мести евреям. Причины, вызывающие злобу против евреев, могут быть разнообразны, но все в конце концов сводятся к одной: евреи суть сильная нация, очень бесцеремонно проталкивающаяся «наверх» в каждой стране; по этой причине другие нации так или иначе евреев «осаживают» книзу; в этом альфа и омега политического антисемитизма. Один из приемов этого осаживания есть распространение об евреях таких слухов или фактов, которые способны возбуждать отвращение и ненависть к ним, к евреям, со всеми вытекающими из сего последствиями. Все это так. Но спрашивается: откуда взялся именно этот прием, то есть мысль обвинять евреев в употреблении христианской крови?

Есть целая литература, утверждающая, что такие факты действительно были. Есть не меньшая литература, опровергающая сии заявления. Вдаваться в эти дебри я не могу, ибо, чтобы добросовестно все это изучить, жизни моей не хватит. Подходить же к сему делу с кондачка я не хочу. Поэтому я просто опускаю вопрос, было ли это когда-нибудь или не было.

И это даже не так важно. Во всяком случае, такие вещи, если бы они и были, могут быть только единичными, редкими. Но мало ли какие преступления совершаются всякими народами? Мы знаем, что в XX веке, то в той, то в другой столице, время от времени обнаруживают колбасы… изготовленные из убитых для сего молодых девушек. Чем это лучше еврейских ритуальных убийств, если они и совершались? Однако никому в голову не приходит использовать сии деяния для того, чтобы вести агитацию против того или иного народа.

Кровавый же навет, по-видимому, — специальное агитационное средство. И так было в течение веков, ибо это обвинение идет от незапамятных времен и всегда сопровождалось неистовым треском и шумом. Откуда сие?

Думается мне, что и здесь не обошлось дело без поговорки: «не рой другому яму, сам попадешь…»

* * *

Первые христиане были евреи. Остальное еврейство относилось к христианам как к еврейской секте. Так же к ним относился окружающий мир. Евреи-нехристиане не удовольствовались тем, что распяли Христа; они воздвигли гонение и на Его последователей. При этом, как и во времена Пилата, они прибегали к содействию «законных властей», то есть римских сановников. Перед Пилатом Христа пробовали обвинить в том, что Он, называя себя «Царем Иудейским», восстает против римского Кесаря. Но Пилат не поверил, признал Христа невиновным и всячески старался спасти Спасителя. Но спасти не мог, ибо иудеи пользовались известной автономией. Не нарушая сей автономии, Пилат не мог отказать им в их непременном желании казнить Назареянина, осужденного Синедрионом.

Но другие римские сановники оказались, по-видимому, не столь проницательными, как Пилат. Мне представляется, что евреи, продолжая свою антихристианскую интригу уже в Риме, действовали приблизительно так.

Правоверные евреи явились к римским властям с заявлением: среди них, евреев, появилась, мол, секта, столь отвратительная и ужасная, что они не могут ее больше покрывать и просят римские власти принять соответствующие меры. На вопрос римского вельможи, принимавшего депутацию, что же такого ужасного делают эти люди, то есть христиане, обвинители отвечали: «они едят человеческое мясо и пьют человеческую кровь». Римлянин, конечно, потребовал доказательств. Обвинители христиан в ответ на это предложили провести римских чиновников на религиозные собрания христиан: «вы сами услышите». И, действительно, настроенные предварительными рассказами, римские сыщики — услышали. Что? Да то самое, что мы слышим ныне во время всякой литургии; чин ее тогда, надо думать, уже сложился в основных чертах. Услышали слова, которым мы внимаем с благоговением: «Примите, ядите, сие есть тело… Пиите от нее вси, сия есть кровь…» Услышав это, сыщики ужаснулись и донесли, что евреи сказали правду; что «там» действительно пьют кровь и едят человеческое мясо. Римские власти пришли в негодование; христиане были объявлены ужаснейшими преступниками; их стали терзать в цирках дикими зверьми.

Таким образом, как мне кажется, в первый раз обвинение в том, что евреи (евреи — христиане) пьют человеческую кровь, было создано евреями же (нехристианами). Евреи сами инсценировали свой первый ритуальный процесс. Правда, он был направлен против «еврейских врагов», то есть христиан, но с течением времени сия стрела обратилась вспять. И даже из стрелы сделалась неким неловким бумерангом. Сей бумеранг хотя и достиг первоначальной цели, то есть бросил на песок арен тысячи невинных людей, но затем метнулся обратно, как и полагается бумерангу; и вот, в течение веков колотит «дикаря», в своем религиозном изуверстве сей снаряд запустившего. Так и свершилось по слову безумцев, вопивших: «Кровь Его на нас и на детях наших».

Altera pars^[31]

Но мы, другая сторона, должны помнить, что мы подчинены тем же законам, как и евреи. Глупо признавать мистику только для других. Если еврейская злоба, которая не могла утешиться и до наших дней (что видно из деяний евреев во время революции), роковым образом обрушивается на их же головы, то абсолютно то же самое было и будет с нами.

Многое ясно уже и сейчас. Разве сейчас мы не влачим ту же судьбу, которую имели евреи в течение тысячелетий? Разве мы не находимся сейчас «в рассеянии»? Самое слово это взято нами из еврейской практики. Разве сейчас мы не испытываем те же самые «ограничения в правах», которые раньше применяли к евреям? Разве наши «визные муки» не напоминают до поразительности стеснений, которые были испробованы евреями по причине «черты оседлости»? Разве нансеновские паспорта, которые являются своего рода волчьим билетом, заграждающим путь, не напоминают надпись «иудейского вероисповедания», которую мы делали на еврейских паспортах, запирая этим для евреев многие двери? Разве (не будучи в состоянии пробиться, из-за особого положения нашего, на службу государственную или к некоторым профессиям) мы не занимаемся всякого рода «гешефтами» (комиссионерство и прочее в этом роде)? Разве, не имея «права практики», мы не пользуемся по еврейскому образцу «подставными лицами»? Разве мы не приобретаем постепенно привычки «обходить» неудобные для нас законы точь-в-точь, как это делали у нас евреи, и за что мы их ругали? И разве с каждым днем мы не приобретаем ту настойчивость и бесцеремонность, которые так нас раздражали в евреях и которые мы называли «наглостью» и «нахальством»?

Конечно, нам еще далеко до той степени «жизненной силы», которая характерна для евреев. Мы все еще и перед лицом несчастья грызем друг друга, чего евреи больше не делают. Значит, понадобятся еще какие-то времена и сроки, чтобы нас от сего отучить. Но все же мы оказались «способными учениками». И в качестве таковых мы, может быть, сообразим, что наша собственная злоба точно так же пала и падет на наши головы, как падает еврейская на голову сего народа — «по принадлежности».

И, должно быть, сей злобы немало было у нас, если могли произойти события, которые произошли.

Да, конечно, евреи были «спинным хребтом», «мозгом» российской коммунистической партии. Но тело ее из кого состояло?

Никогда евреям не удалось бы соткать сие чудовище, которое поразило мир под именем «большевизма», если бы их сосредоточенная ненависть не нашла сколько угодно «злобствующего материала» в окружающей среде. В русском народе оказались огромные запасы злости и всякие скверны. Они дремали под спудом, но они были. «Грабь награбленное» потому имело такой оглушительный успех, потому превратилось в такой мощный таран, — что бандитизм, «воризм» сидит где-то совсем близко под шкурой русских. Это мы могли наблюдать и в Белом стане. Очень уж легко смотрели некоторые воины, боровшиеся за всяческие попранные права, — на право собственности.

«Смерть буржуям» потому так удалась в России, что запах крови пьянит, увы, слишком многих русских; и сатанеют они, как звери. Великое число садистов ходило между нами в мундирах и пиджаках, а мы-то этого и не подозревали.

Чудовище с монгольской рожей, пораженное «французской болезнью»; думающая гильотина — по выражению Струве; словом, Владимир Ильич Ульянов-Ленин, психопат-убийца, появился ведь из русских недр! Почтенные личности из теоретических социалистов, совсем не кровожадные и просто очень добродушные, сидели ведь еще не так давно с этим выродком за одним столом; и не подозревали, что рядом с ними сатана — кабан, который с превеликим удовольствием, причмокивая, сожрет миллионы человеческих жизней.

«Заслуга» евреев состояла в том, что они, выдрессированные вековой ненавистью, хорошо «знали в лицо» своих «врагов»; знали так же хорошо во времена Артаксеркса, как и в XX веке; что, прекрасно организованные, они собрались в одну фалангу, притянув под свою команду океан русской злости. Этой русской злости, в сущности беспредметной, разлитой, как некая бесконтурная жидкость, они придали определенные формы. Они заключили ее в бутылку, как и полагается заключать злых джиннов; и открывали бутылку только тогда, когда к горлышку приставляли очередную жертву, то есть очередного «врага»: помещиков, офицеров, попов, купцов, чиновников, полицейских, интеллигентов всякого рода профессий и званий… Но сказано: «не выпускай джиннов из бутылки». Злые духи в конце концов вырвутся из-под власти тех, кто ими пользуется для своих ужасных целей, и набросятся на своих теперешних господ. И будут их топить в морях крови.

Некоторые из нас этому радуются заранее. Сие безумно Если есть какая-нибудь заслуга евреев, то именно в том, что они заключили русскую злобу в некий сосуд. Ужасно то, что они ее постоянно приоткрывают и натравливают, на кого им надо; но не то, что Злость в заключении.

Нам не надо мечтать о том, чтобы сия злоба вырвалась. Она, правда, сожрет нынешних владык, и будет глотать кровь, как Левиафан. Напившись, успокоится на некоторое время. Но…

Но через некоторое время дракон снова проснется. Привыкнув к вкусу крови, он потребует ее опять. Так тигр, поев человеческого мяса, иного не хочет Дракон потребует человеческой крови, и ее ему дадут.

Погром — «сильно действующее средство». Он принес некогда адаристам победу и потому стал во веки веков праздноваться евреями. Но… но во веки веков же сами евреи оказались «погромоподверженными».

Нечто подобное, только шиворот-навыворот, произошло и в России. Правда, в 1905 году не было ни Амана, ни Эсфири, ни Мардохея. И не было 75 тысяч умерщвленных: русский народ оказался скромнее.

Но было вот что. Так называемое освободительное движение имело целью (мало кем тогда сознаваемой) то, что осуществилось двенадцать лет спустя, то есть торжество евреев на трупе России. Это движение может быть приравнено к интриге Амана, с той только разницей, что Аман, наоборот, хотел истребить еврейство. Но случилось так, что «день сетования» для русских превратился в «день пиршества». В те самые дни, когда назначена была гибель России (всеобщая политическая забастовка в октябре 1905 года), русские «истребили врагов своих»; и Россия устояла. Правда, для этого не пришлось истреблять «75 тысяч евреев»: число жертв было сравнительно незначительно. Однако погром разыгрался во всей форме со всеми его для евреев ужасами.

Но прошло двенадцать лет; солнечные пятна опять вызвали в людях сильнейшее возбуждение; опять взмыли революционные волны в России. И на этот раз отомстилась еврейская кровь. Россия была свалена; и миллионы русских заплатили за погромы 1905 года.

Имеющие уши, да слышат. Кровь родит кровь. Не построится будущая Россия на еврейских погромах, как не построится еврейское благосостояние на русской крови.

И если ныне падение большевиков (го есть падение коммунистической партии, то есть падение еврейского владычества в России) будет сопровождаться ненужными и отвратительными жестокостями, в стиле эсфиромардохейском, то это будет обозначать: через некоторое время едва вставшую от одра тяжкой болезни Россию подстережет новая революция. Мало того: революция «привяжется» к России на столетия, как погромы пришпилились на века к евреям. Ибо революция есть резонанс погромов, как погромы есть отзвук революции.

«Смерть буржуям — бей жидов» есть формула двучленная, неразделимая, но легко переставляемая: если начнут с «буржуев», то кончат «жидами»; если начнут с «жидов», кончат «буржуями». Ибо это решительно то же самое по существу: то и другое есть массовое истребление людей по какому-нибудь признаку. Вот Ирод, например, приказал убить всех младенцев мужского пола. Разные можно придумать «признаки»; ибо личина, в которую одевается Сатана, весьма прихотлива и разнообразна. Но для России (на ближайший отрезок ее существования) еврейские погромы и социальная революция — это та «пара противоположностей», которая на самом деле едина, как едино раздвоенное дьявольское копыто.

Борьба классов

Мораль из всего этого такова.

Борьба между евреями и русскими неизбежна и будет. Но если в национальных делах мы не хотим впасть в то же кровавое идиотство, в кои влез по уши Карл Маркс в плоскости социальной, то мы не дадим себя обмануть деревьям, не позволим себе из-за деревьев не видеть леса.

Борьба не исчерпывает отношений социальных классов. Классовая борьба — только альфа; омегой же является их сотрудничество. Подобно этому — и борющиеся нации: хотя они и борются между собою, но нужны друг другу.

Этот закон пронизывает весь мир: рядом с «борьбой за существование» (явление бесспорное, но его иные мрачные верхогляды раздули до совершенно несообразной пропорции), — есть закон симбиоза, то есть сожития.

Вы приходите в лавку и начинаете неистово торговаться с купцом. Между вами, продавцом и покупателем, идет ожесточенная борьба; это естественно, потому что в данную минуту, то есть до установки цены, ваши интересы противоположны. Но вам в голову не придет во имя этой борьбы (которая несомненно налицо) разбить, например, голову лавочнику. Ваша борьба происходит в известных формах и не может выйти из известных рамок. Почему?

Да вот почему. Хотя вы боретесь с лавочником и иногда даже страшно на него негодуете и злитесь, но вы понимаете, что сей лавочник (ваш враг!) вместе с тем ваш лучший друг. Да, он ваш благодетель. И если вы этого не понимаете, то поймете позже; как поняли все те русские, которые уже испытали прелести исчезновения лавочников. Ибо исчезновение лавочников обозначает голод и всяческие лишения. По этой именно причине вы не будете доводить вашей классовой борьбы до истребления «лавочников», как советуют недоучки-самоучки, последователи Карла Маркса; а будете вести свою линию в известных пределах. Поторговавшись, купите; или, если слишком дорого, накажете купца — уйдете, не купивши. Если он действительно заломил несообразно с обстоятельствами, то так же его накажут и другие покупатели; и купец должен понизить цену. Ибо и он, хотя борется с вами (чтобы дороже продать), но ни в коем случае не схватит вас за горло, — душить: если бы купцы убивали покупателей, то никто бы не покупал, и «лавочник» подох бы с голоду на своем товаре.

У марксистов, конечно, все наоборот. Они, кривые на правый глаз, видят все только левым. То есть они видят только борьбу классов, не понимая, что рядом с этой борьбой идет тесное сотрудничество классов. Не понимают, что именно это сотрудничество и есть сущность классовых отношений; а борьба есть только обстоятельство сопровождающее; такое же сопровождающее обстоятельство, как тень при свете. Не бывает тени без света. Эти же люди (марксисты) утверждают, что может быть тень без света. Естественно, что при таком противоестественном настроении они впадают в мракобесие и требуют, чтобы все резали друг друга непрерывно и всегда, ибо это и есть открытый ими закон мироздания.

* * *

Классы нужны друг другу; они работают друг для друга, и в этом их назначение. Рабочий так же нужен предпринимателю, как предприниматель рабочему. А если постоянно и везде при осуществлении этой всем одинаково нужной взаимной работы совершаются кажущиеся несправедливости, то это происходит по несовершенству человеческому, а потому сие не несправедливо, а весьма заслуженно.

Предприниматель часто получает «лишнее». Можно бы дать ему меньше, принимая даже во внимание все особые условия его работы, иной, чем работа «рабочего». Но почему это «лишнее» имеет место?

А вот почему. Потому что, когда рабочие пробуют обходиться без предпринимателя, то ничего у них пока что не выходит. Не выходит потому, что их моральный и умственный уровень не дорос еще до нужной черты. И это очень ясно показал пример России, где предпринимателя и помещика уничтожили в «рабоче-крестьянской» республике, а рабочие и крестьяне стали жить гораздо хуже, чем раньше в Империи «буржуев». Когда последних перерезали, то «вдруг» поняли: люди, способные вести дела, редки и ценны; и поэтому-то им, как ни вертись, а приходится платить «лишнее»…

Если этого лишнего не платить, то они (люди, способные вести дела) так или иначе «уходят». Тогда рабочие остаются в совершенно «безвыходном» положении.

Когда рабочие будут такими, что любого из них поставь на предпринимательский пост и он «справится», и не запьет, и не раскрадет кассу, и не убежит с любовницей, тогда надобность в предпринимателях, получающих большие деньги, прекратится. Тогда они будут получать столько же, как и рядовой рабочий. Но пока что «разные Форды» будут загребать миллионы; ибо платить эти миллионы все же дешевле для рабочих (а также для потребителей), чем поставить у руля промышленности людей, которые ее разорят, оставят население без товара, а рабочих без хлеба.

Борьба наций

Марксистская теория ставит мир вверх ногами, утверждая, что есть только борьба классов, и не замечая взаимного сотрудничества классов, каковое есть сущность и причина их существования. Те национальные теории, которые полагают, что борьба наций есть альфа и омега «национальной» жизни, совершают ту же грубую ошибку.

Нации борются в двоякого рода «формах». Есть формы, так сказать, «законные». Один из видов этой борьбы есть экономическое состязание наций. Экономическая борьба наций есть некоторого рода непрерывное «примеривание»; постоянное «пробование», а нельзя ли просунуть свой товар и что для этого надо. «Психическая борьба» наций тоже протекает в этого рода условиях. Один из ее видов — политическая борьба. Тут тоже люди как бы меряют, подсчитывают свои силы, и находят какое-то решение, не доводя до смертоубийства. Взять хотя бы самую ожесточенную избирательную борьбу. Кричат, вопят, суетятся, поносят; ругаются и угрожают друг другу точь-в-точь, как на восточном базаре; а в конце концов, после всей этой суматохи, что делают? Подсчитывают записки, и кто получил записок больше, тот и объявляется победителем. Ему предоставляется право распоряжаться на несколько лет; и оставшиеся в меньшинстве покоряются.

Это есть, так сказать, естественная «борьба наций» внутри государства, аналогичная той упорной, но бескровной борьбе, которую мы все ежедневно ведем на классовом фронте и на всяких иных фронтах. Покупатель борется с торговцем; рабочий — с предпринимателем; селянин с горожанином; извозчик с седоком и ленивой (или слишком горячей) лошадью; и даже мать с ребенком. Весь мир наполнен этой борьбой, и ничего в ней нет трагического, — это только неизбежное трение в колесах мировой колымаги. У хорошего возницы, правда, оси тщательно смазаны, но трение все же всегда будет… пока карета едет.

Иное бывает тогда, когда из-за этих трений забывают существо дела; когда вместо того, чтобы ослабить трение, рубят сук, на котором сидят. Ослепленные бессмысленной злобой люди, вроде последователей Карла Маркса, приказывают: «убей торговца в лавке; убей предпринимателя на фабрике; убей помещика; убей попа; убей офицера; убей чиновника; убей всякого образованного человека; убейте их всех — они все буржуи, вековечные враги ваши; убейте и разграбьте достояние их; и благо вам будет и долголетни будете на земле».

То же самое бывает, когда ослепленные такого же рода бычачьей злостью иные националисты набрасываются на другие нации, проповедуя: «бей жидов; режь армян; линчуй негров».

При этом забывается, что хотя борьба наций и рас есть факт, но сотрудничество их есть факт еще более несомнительный. Самое их совместное жительство этому непременное доказательство. Ибо нет наций, которые живут и ничего не делают: все работают, а значит, вносят свою каплю меда в общую жизнь. И сколько бы ни линчевали негров в Америке, это не может зачеркнуть того обстоятельства, что негры прекрасные работники для некоторых работ и что остальные нации Америки ими очень пользуются. И сколько бы ни резали армян, они все же превосходные торговцы, которых некем заменить на Востоке.

Точно так же и наши русские евреи при известных условиях могут быть очень полезным элементом в стране, каковой элемент, не говоря о всем прочем, просто глупо «истреблять». (Да и истребить нельзя, а можно только дьявольски озлобить.) Это не значит, что надо перед евреями стоять на задних лапках. Нет, с их преувеличенной претензией лезть на социальные верхи без достаточного к сему основания, о чем будет сказано ниже, нужно бороться упорно, каждодневно и непреклонно. Надо помнить, что в борьбе с нацией, одаренной исключительной волей, только волю и можно ей противопоставить. Только твердая русская воля удержит евреев в должных границах. Но твердая русская воля не нуждается в погромных эксцессах; и не может их допустить, ибо времена Артаксеркса прошли. Сознательно ни один волевой и ответственный русский на эксперименты в стиле Мардохея не пойдет; допускать же «народные взрывы», смотря на них сквозь пальцы, есть признак безволия. То, что полезно, волевой человек делает сам. То же, что вредно, он не позволит делать другим.

Рамки борьбы

Словом, я хочу сказать, что еврейско-русскую борьбу (которая неизбежна, ибо евреи стремятся и будут стремиться взобраться на хребет русскому народу, а русский народ будет этому еврейскому наездничеству оказывать сопротивление) нужно ввести в известные рамки. Для этого, разумеется, необходимо le bon vouloir^[32] с обеих сторон.

Первые шаги на этом пути смягчения звериной борьбы, по-моему, должны состоять в следующем:

1) Евреи отказываются делать «социальные революции» в России. Отказываются от лозунга «смерть буржуям», памятуя, что при естественном положении сей страны «элита» Российской Державы (ведущий, культурный класс) будет в подавляющем числе русская. А, следовательно, лозунг «смерть буржуям» в еврейских устах будет звучать, как «смерть образованным русским», или просто — «смерть русским». На каковое предложение естественно ожидать в ответ — «смерть евреям» или «бей жидов».

2) Русские отказываются делать еврейские погромы. Отказываются от лозунга «бей жидов», памятуя, что этими расправами русские сами себе подготовляют в недалеком будущем «социальную революцию». Ибо народ, который вообще приучен кого-то громить, очень легко натравить в любую сторону. Евреи же страшно озлобляются погромами; и кроме того, в этих испытаниях, в которых подвергаются одинаковой опасности все евреи — от миллионщика до последнего бедняка — они, евреи, мощно спаиваются в одно целое. И приобретают благо даря этой спайке новые силы. Пройдя горнило этого «погромного крещения», они с сосредоточенной яростью готовят месть; каковая им непременно удастся, ибо всегда в жизни страны возможны такие осложнения, когда легко натравить низы на верхи; в особенности, если эти низы предыдущей погромной практикой приучены время от времени кого-то резать.

Надо признавать свои вины

Слышу вопль: евреи не устраивали социальных революций! Революцию устроил сам русский народ. А в этом движении только приняло участие некоторое число евреев.

Пардон. Если мы станем на такую точку зрения, в такую позицию, то вряд ли это послужит к смягчению будущей борьбы. Ибо на это противоположная сторона ответит: «Ладно, в таком случае мы тоже не устраивали погромов; громили евреев какие-то личности, с которыми мы ничего общего не имеем, — петлюровцы, осетины и, кроме них, еще какие-то отбросы. Мы на них не можем влиять. Сами же, персонально, мы не громили, а удерживали от погромов. (Например, пишущий эти строки не только не громил, а с оружием в руках защитил не одну еврейскую семью в 1905 году.) Если евреи, все в целом, не признают себя виновными в социальной революции, то и русские, во всей совокупности, не признают себя виновными в еврейских погромах…»

Это очень легко сказать, написать, формально доказать и поставить точку. Но вопрос ни на один волос не сдвинется, при такой постановке, со своего кровавого места. Все останется по-прежнему. Какие-то евреи, с которыми другие евреи не имеют ничего общего, будут устраивать «социальные революции», то есть резню русских… В ответ на это какие-то русские, с которыми другие русские ничего общего не имеют, будут устраивать погромы, то есть резню евреев. И все это будет делаться под фарисейский лепет: «И я — не я, и лошадь — не моя».

Все сие есть трусливо-неправильно.

На самом деле все члены одной и той же нации скованы неразрывными цепями, и за всякое деяние каждого все несут коллективную ответственность. «Все за одного, один за всех».

Если мы до сих пор этого не понимали, то, может быть, здесь в эмиграции сообразили.

Русские вины

Все теперь знают, как деяния отдельных русских (а тем более русских групп) отражаются на отношении иностранцев ко всем русским вообще. Убил Коверда варшавского большевистского агента, — сейчас же польское правительство и польское общественное мнение реагировали в направлении всех русских эмигрантов. Выстрел Войцеховского подействовал в том же смысле, хотя, как известно, оба молодых человека действовали совершенно индивидуально. Но не только политические выступления; всякое уголовное деяние, совершенное русскими, влияет на оценку всех русских вообще, на «международных весах». По счастию русские эмигранты пока что не весьма «уголовничали», и потому правительства и народы в этом отношении смотрят на нас скорее «добрыми глазами». Но этот взгляд быстро изменится, если, не дай Бог, мы раскриминируемся. Здесь действует неумолимо тот злосчастный «процент», которого евреи так не взлюбили в России. Пусть только русские перейдут за нормальный процент преступности в данной стране, и сейчас же их объявят ворами, мошенниками, грабителями и проститутками. И тысяча и одна дверь захлопнется в этот день перед ними. А между тем ведь все остальные русские, не уголовные, останутся совершенно порядочными людьми. Но это не поможет: все мы связаны одной нитью, и то, что совершается в каком-нибудь звене, немедленно отражается на всей цепи. Против этого бесполезно спорить, ибо это сама истина.

Не может быть иначе. Все мы, хотим или не хотим, ежедневно подновляем эту связь. Деградировавший русский, в каком-нибудь отчаянном бистро, «гордится» перед апашем-французом русской vodka. А что, это он ее, водку, делал?! Нет, не он, и не отец его, и не дед, и не седьмая вода на киселе, и даже не знакомый какой-нибудь; ее, водку, выдумали какие-то русские, о которых «гордящийся» понятия никакого не имеет. Чего же он-то гордится? — «Вот странно! Да ведь я тоже русский, diable!^[33]»

Этим все сказано: и французский апаш не оспаривает у русского его права гордиться la vodka, ибо он согласен: каждый русский имеет право гордиться тем, что сделано каким бы то ни было русским.

Это что обозначает? Это обозначает, что все русские, хотят они этого или не хотят, связаны между собою нитями невидимыми, но крепкими; ибо эти нити имеют всеобщее, мировое признание и санкцию.

Апаш гордится водкой; другие гордятся Львом Толстым, Достоевским, Павловой, Шаляпиным, Рахманиновым, Кусевицким, хором казаков гундоровцев, эссенцией Махонина, Алехиным… Гордятся те, кто ни сват, ни брат Толстому или Достоевскому; кто никогда не видел Павловой; кто имеет слуха столько, что Шаляпина не различит от Нины Кошиц; кто не казак и не гундоро-вец; кто думает, что Махонин изобрел наливку, вроде запеканки; а об Алехине полагает, что это знаменитый боксер. Гордятся, и имеют на это право. Каждый русский воспринимает так или иначе удары, которые, собственно говоря, должны бы приходиться только на долю тех русских, что творят «дурные дела»; а потому по справедливости каждый рядовой русский имеет свою долю участия в успехе тех, кто составляет «гордость нации», хотя он-то лично, как будто бы, для этого успеха ничего не сделал.

Это именно — только «как будто бы». На самом деле связь гораздо глубже, чем это кажется при поверхностном наблюдении, только иногда ее очень трудно проследить. Но попробуйте доказать, что два конца запутанного клубка, которые вы держите в руках, действительно соединены одной непрерывной нитью. Вы сами это твердо знаете, но, чтобы продемонстрировать это для всех очевидно, надо перед их глазами распутать клубок; а это часто бывает не под силу.

Нити, связывающие членов одной нации, таковы, что стоит остановиться на некоторых выхваченных из жизни примерах.

Мы знаем, что одно из бедствий, обусловивших падение русского Императорского дома, было приближение к Царской Семье Григория Распутина, личности двуликой, «святого черта», как его называл монах Иллиодор. К трону он подходил со «святостью», а вне дворца предавался всем бесам. Царь и Царица видели в нем только святость, остальные — только грязного и продажного мужика, находившегося в руках у таинственных дельцов. На этой почве произошел разлад между троном и теми, кто престолу были верно-преданы, каковое расхождение закончилось убийством любимца Монарха — монархистами.

Сии последние, равно как и все восстававшие, так или иначе, против этого своеобразного временщика, казалось, могли бы сказать: в чем, в чем, а в распутиниаде мы не повинны. Но это только так кажется на первый взгляд. На самом деле в Распутине виновны мы все — русские.

Что представлял из себя духовный облик Императрицы Александры Федоровны? Она была немецкая принцесса, принесшая из страны Канта, кроме диплома доктора философии, жадный мистицизм, требовавший пищи. Разве такое мистическое устремление плохо само по себе? Как раз наоборот: правильно направленный, он, мистицизм Царицы, мог бы дать благостные результаты.

Но что же встретила жаждущая живой и действенной веры душа юной принцессы Гессенской в «Святой Руси»? Святого черта.

Теперь допустим, что вместо Распутина, до которого докатилась неудовлетворяемая в своем мистицизме психика, Государыня получила бы в России умного духовника, честного, неподкупного, осененного действительной силой Божьей; благостного монаха, в стиле тех, которые когда-то были у нас, а может быть, есть и сейчас. Такой духовный отец, напоив душу принцессы Алисы не хамелеоновской мутью распутинщины, а из чистого источника веры, мог бы вести ее и среди бездорожья светских дел. Я не говорю, что это было бы идеальное положение; но при колеблющейся и нетвердой руке самого Монарха такой умный и хороший придворный батюшка мог бы в течение сего опасного царствования поддержать трон со стороны Царицы, как поддержал его своим преданным плечом Столыпин — со стороны Государя. Но такого «прелата», такого кардинала Ришелье, такого Филарета Романова, не нашлось в святой Руси XX века. И доктор философии, мистически настроенная принцесса из страны Грааля, очутилась в руках истинно русского хлыста.

Кто в этом виноват? Или никто, или все. Конечно, все. Все мы, русские, которые по причинам, на коих не могу останавливаться, потеряли живую веру, ограничиваясь хождением в храм по табельным дням. Эта холодность, эта оторванность жизни от религии, это небрежение русских к своим духовным, презрительно окрещенным «попами», и было истинной причиной распутинщины. Распутина вызвали из тайги мы сами; мы, не умевшие найти и продвинуть к трону священника, который был бы на высоте положения.

Или возьмем другой пример. Мы с негодованием отгораживаемся от большевиков и утверждаем, что ничего с ними общего не имеем; в деяниях их абсолютно не повинны. Но если посмотреть на дело несколько глубже, то легко прийти к выводу, что каждый русский, будь он сто тысяч раз эмигрант и антибольшевик, в известной мере связан с большевиками, то есть несет долю ответственности за их деяния.

Я не буду говорить о примерах, бросающихся в глаза. Сколько большевиков и большевичек вышло из семей весьма почтенных, как, например, Чичерин, Пятаков, Коллонтай… Что же, эти семьи совсем не ответственны за появление этих господ на свет? Если на этот вопрос трудно ответить, так возьмем дело в другом ракурсе. Какая мать не гордилась бы тем, что родила и воспитала, ну скажем, например, Линдберга? Мы видели, какой самум горячих чувств закружил миссис Линдберг, когда ее сын перелетел океан. Этого не было бы, если бы не предполагалось, что какая-то часть заслуг детей падает на родителей. Но если так, то мать, родившая и воспитавшая Ленина, тоже по справедливости должна в какой-то мере быть ответственной за дела сего сверхпалача.

Доля сей ответственности может быть самая разная в отдельных случаях. Некоторые дети вопиюще непохожи на своих родителей; другие — их вылитая копия. Вина первых за дела детей своих минимальная; вторых — максимальная. Но в общем яблоко от яблони недалеко падает. И люди одной национальности одним миром мазаны.

И право же, это так. Когда мы осуждаем и ненавидим большевиков, поскольку это касается направления их мысли (мысли, отринувшей путь естественной эволюции и вступившей на путь «планомерности», то есть жалкого человеческого произвола вне всякой связи с законами мироздания), мы правы. Они действительно нестерпимо узкие, хотя и планетарные, болваны. Мы имели счастье не заблудиться в трех соснах. Но поскольку мы их осуждаем за методы их действий, мы уже не столь безгрешны.

Большевизм — дитя азиатской бескрайности — сидит в каждом из нас, русских, в той или иной степени. В тех случаях, когда он проявляется в безоглядном транжирстве денег (преимущественно на выпивку или на женщин), сей большевизм носит название «широкой русской натуры». Французы, немцы и чехи, которые откладывают на черный день (для того, чтобы не сидеть у кого-нибудь на шее в старости, или для того, чтобы купить себе свой собственный клочок земли), исторгают у нас презрительное название — «сантимники»! Мы не понимаем, как можно «считать каждый грош».

А вот большевики не понимают, как можно считать каждую каплю крови… С их точки зрения такая гуманность — пошлое, мелкобуржуазное сантимничанье. На первый взгляд тут нет ничего общего, а по существу эти явления совершенно того же характера. Ибо и здесь и там работает одна и та же особенность, именуемая «отсутствие задерживающих центров».

Вы думаете, французу или чеху тоже не хочется покутить? И очень даже! Он и кутит… «по-меньшевистски», то есть в известных пределах. Когда же эти пределы переходятся, что-то шепчет его душе: «так не годится, так нельзя…» Это «так нельзя» есть опыт минувших тысячелетий. Старые расы прошли в свое время эпохи большевизма. В средние века в Европе едали и выпивали так, что самому «широкому» московскому купчику не угоняться за некоторыми рыцарями той эпохи. И кровь лили в свое время тоже совершенно безоглядно. Герцог Альба, святая инквизиция, террор французской революции, принимая во внимание тогдашние масштабы, могут идти вровень с нашими чекистами.

Все это прошло. Прошло, но не бесследно. Память об отдельных событиях почерпается, конечно, и из уроков истории в школах, но почерпается крайне несовершенно, односторонне и поверхностно. Есть другая память. Эта память бессознательная, но, пожалуй, гораздо более ценная. Эта бессознательная память, сделав вывод из всех событий прошлых тысячелетий, действует, как некий тайный руль; как только человек сбивается «с праведного пути», она тихонько шепчет: «так не годится, так нельзя». Если расшифровать это «так нельзя», то оно обозначает: «то, что хочешь сделать (например, пропить все деньги), уже испробовано; оченно плохо в результате вышло, а потому брось». Чем глубже и назидательнее был опыт, тем внутренний голос, или «задерживающие центры», говорят сильнее. И тем «сантимнее» становится человек: он все больше и больше приучается «мэтризировать» свои желания.

Разумеется, это не может же касаться одной только выпивки и расточительности, о которых я упоминаю потому, что такая уж слава идет о русских, что мы кутилы и моты. «Это» пронизывает всю жизнь.

Возьмем, например, политическое комбинаторство. Всякие проекты осчастливливания человечества роятся и в головах западных людей. Но пределы того, что «может себе позволить» европеец, гораздо уже. И часто это даже вовсе не потому, что данный прожектер силой своего сознательного ума видит невозможность той или иной системы. Часто ничего он не видит сознательными глазами. Но он видит иначе: когда его система подводит его к краю абима, он бросается назад. Задерживающие центры в эту минуту начинают говорить гласно: «так нельзя». И он отступает.

А большевик не отступит. И право же, мы, русские, все этим большевистским миром мазаны. Если мы, эмигранты, не пошли по марксистскому пути, то не вследствие развития у нас задерживающих центров. Мы умом поняли, что марксизм и вытекающий отсюда ленинизм — гибель. И потому мы — в противокоммунистическом лагере. Но если бы мы умственно разделили эту теорию, то, вероятно, многие из нас действовали бы по-большевистски, то есть лили бы кровь, «как воду».

Одно из завоеваний устоявшихся рас есть отвращение к кровавым гекатомбам «внутри страны». Отношение к «крови международной», то есть проливаемой в войнах, пока что иное. Отвращение к войнам вырабатывается только сейчас и на наших глазах. Но нерасположенность лить (по политическим мотивам) «братскую» кровь, то есть кровь сограждан, соплеменников, гораздо явственнее сейчас у больших западно-европейских рас, чем у русских. Слишком много этой «политической» крови Запад пролил в предыдущие века — «рука бойцов колоть устала».

Русские сравнительно мало пролили «политической крови» в прошлом, то есть до революции 1917 г. И еще не образовался этот бессознательный опыт, который сильнее всяких теорий. Во всяком случае, умиротворяющий голос его — слабее, чем вулкан противоречивых страстей, который горит в русских душах, может быть, еще и потому, что разноязычные крови борются друг с другом в русских жилах. По этим, или по другим, причинам наши «задерживающие центры» молчат или говорят слишком робко. И во всяком случае, не скоро еще придет спасительная скупость: скупость в отношении своих денег и в отношении чужой крови.

* * *

Сущность большевизма — в бескрайности; в том, что гипнотизирующее в данное время чувство, страсть, желание или идея парализуют все остальные соображения. Поэтому человек «идет до конца», то есть до стенки; а такое направление умов в политике всегда кончается тем, что «ставят к стенке». В этом смысле мы все, русские, несем свою долю ответственности за большевизм. Ибо все мы в некоторой доле большевики, все тяготеем к бескрайности, к удовлетворению наших желаний, не считаясь с расходами. Не считаясь с тем, во сколько человеческих голов это обойдется.

Действительная разница между нами, называющими себя антибольшевиками, и большевиками, открыто принявшими эту кличку, скажется только тогда, когда мы свое Белое Дело, то есть свои идеи и взгляды, будем осуществлять не по-большевистски; другими словами, когда мы станем скупы на кровь. Пока же мы, негодуя, что льется кровь «наша», вместе с тем спим и видим пролить еще столько же крови «ихней», — невидимая, но мощная связь между нами и большевиками не может быть разорвана. Пока мы думаем по-большевистски, в смысле методов расправы, мы являемся соучастниками их правления и несем за их деяния свою долю ответственности.

Вина евреев

Но если вышеизложенные соображения верны относительно русских и всякой другой нации, то почему они были бы неверны в отношении евреев?

Евреи не составляют исключения из общего закона. Все евреи связаны между собою крепкими нитями: доброе дело отдельного еврея бросает свет на все еврейство, точно так же, как преступления отдельных евреев или групп евреев кладут на все еврейство мрачную тень. Еврейская толпа, подогретая Синедрионом, в ту пору, когда казнили Иисуса Назареянина, это отчетливо понимала, когда кричала: «Кровь Его на нас и на детях наших».

Император Николай Первый однажды на одном докладе, в котором местные власти всеподданнейше доносили Государю, что таких-то и таких-то молодых поляков не следовало бы допускать к таким-то и таким-то должностям, как сыновей повстанцев, написал: «Не вменять детям вины отцов».

Как Государь, то есть высший блюститель государственного правосудия, Император был прав. Государство должно знать только индивидуальное вменение. Старший брат Ленина, студент Ульянов, покушался на убийство Императора Александра III и за это был казнен. В это время младший брат, Владимир, будущий Ленин, кончал гимназию, и кончал хорошо — ему выпадала золотая медаль. Директор гимназии (говорят, что это был отец А. Ф. Керенского) засомневался, можно ли дать медаль брату человека, казненного за покушение убить Царя? Поэтому директор гимназии запросил Петербург. Петербург, в лице министра народного просвещения, ответил: «медаль дать». И будущий Ленин был декорирован государством.

Злые языки говорят, что это была самая большая ошибка старого режима: повесили, мол, не того Ульянова.

Но такова природа государства. По крайней мере современного государства: оно отвергает прежние приемы, когда за деяние одного человека карался весь его дом с чадами и домочадцами (Андрей Курбский), а иногда и все его племя, весь народ. Отвергает вовсе не потому, чтобы связи между родственниками не было; и вовсе не потому, что близкие люди всегда безответственны за деяния, совершенные человеком. А только потому, что эта связь юридически недоказуема; она почти всегда есть, но доказать ее в «судебных условиях» почти всегда невозможно.

Мы постоянно употребляем выражение: он сделал это «под влиянием семьи», «под давлением окружающей среды», то есть товарищей, друзей, знакомых. Представим себе, что в каком-нибудь доме постоянно, с бешеной злобой, твердили о «ненавистном русском правительстве»; об его «преступлениях»; об его «кровавых преследованиях»; о том, что оно «устраивает» еврейские погромы и т. д. На эту тему беспрестанно ораторствовал отец; поддавала жару мать со свойственной женщинам безоглядной яростью; дудили, как в бубен, все старшие братья и сестры. Результат? Результат тот, что младший сын, мальчишка, переходя «от слов к делу», поступает в террористическую организацию; там получает револьвер и соответствующие наставления; и затем, в один прекрасный день, из-за угла убивает первого попавшегося городового, солдата, офицера, чиновника… В период 1905–1906 годов 20 тысяч человек были убиты и ранены таким образом.^[34]

Несомненная связь всех этих «мальчишек» «с окружающей средой» — налицо. Но этих «отцов» нельзя посадить на скамью подсудимых; бранить правительство в четырех стенах своей семьи не есть уголовное деяние. Причинную связь между этими злобными речами и выстрелом мальчишки, чью душу эти речи набили политическим порохом, установить современными методами правосудия нельзя. Их нельзя даже подвести под понятие подстрекательства; ибо подстрекать, значит, подговаривать к определенному деянию; а говорить вообще слова, отравляющие душу злобой и жаждой мести, в понятие подстрекательства не входит. Да и все эти «отцы» в случае чего отрекались; ни один не имел мужества сказать: «Да, это я довел своими иеремиадами психику моего сына до такого состояния, что он схватил браунинг, пошел и убил». Все отцы предпочитали прятаться за ограду, которую предоставляло им крайне несовершенное (и по счастью оно сознает, что оно таково, и потому — так осторожно) человеческое правосудие.

Но обыкновенная, не «судебная», мысль человеческая не столь осторожна, как связанное необходимостью вынести индивидуально-справедливое решение правосудие. И потому эта мысль, даже рискуя много раз ошибиться индивидуально, тем не менее безошибочно устанавливает общую связь между массовыми явлениями. Это делается на основании смутно сознаваемой «теории больших чисел».

Когда какой-нибудь народ выбрасывает из себя целую фалангу совершенно невероятных по злобности «детей», то не может подлежать сомнению, что в общем «детская» ярость находится в причинной связи с давно конденсированной злобой отцов. Отдельные отцы могли быть кротчайшими людьми и родить чудовищ. Но когда дело касается их всех вместе, то есть целого народа, то такой аномалии быть не может. Посему в появлении на свет Божий бесчисленных кровавых извергов, поставивших материал для бесформенного русского большевизма, повинны мы все, русский народ; но в нарождении банды «милостью Вельзевула организаторов», консолидировавших русский большевизм в направлении неистовых массовых расправ, виновны все евреи, еврейский народ.

В самом деле, разве это не было так? Ведь большинство этих людей, этих евреев-коммунистов, с такой кровавой яростью работавших над испепелением русской социальной верхушки, имеют так называемый «революционный стаж». Что это обозначает? Это обозначает, что они, будучи «мальчишками», уже «работали» в 1905–1906 годах Тогда именно заложены были в них семена звериной ненависти, семена, взошедшие через десяток лет буйными нивами кровавых цветов. Кто же был сеятелем?

Сеятелями сих семян было окружающее еврейство. Кто помнит политическую еврейскую среду тех времен, тот помнит и ее тогдашнюю злобу. Все это клокотало ненавистью. К кому? К правительству и ко всему, что за этим правительством стояло или этим правительством охранялось: ко всему, что противодействовало так или иначе «освободительному», то есть революционному, движению. Ярость эта удесятерилась, когда неожиданно взыгравшая патриотическая русская волна, перешедшая в погромы революционной интеллигенции (на севере) и в еврейские погромы (на юге), нанесла Освободительному Движению удар, от которого оно уже не оправилось.

В этой атмосфере формировались молодые души будущих евреев-коммунистов, тех самых, что нынче правят Россией. Люди, которых с 1918 года режут под именем «буржуев», это прежде всего те, кто в 1905–1906 годах остановили «Освободительное движение» (а также, по мнению евреев, «устраивали» еврейские погромы). Поэтому несправедливо думать, что современные евреи-коммунисты явились, как Венера, из пены морской. Нет, они суть ужасное дитя массовой еврейской злобы, охватившей значительную часть русского еврейства в 1905–1906 годах.

Справедлива ли была эта злоба? Злоба всегда несправедлива, но оттенки сей несправедливости очень разнятся между собой. Поскольку эта злоба переплелась с «Освободительным движением» и обращалась на тех, кто сему движению поставил преграду, она была в высшей степени несправедлива; ибо сие движение было чисто-революционное, а это значит, что оно разыгралось бы в такую же, проклятую Богом и людьми, Варфоломеевскую ночь, которая сейчас висит над Россией. Поэтому благословенны те, кто его, сие движение, остановил. Евреи тоже этих земных Архистратигов должны бы благословлять, ибо, несмотря на то, что известное число «младших сыновей» еврейства правят нынче Мардохея-ми в России, остальное еврейство познало теперь «сладость революции». И это ничуть не ослабляется тем, что евреи не имели равноправия в России. Жили без равноправия так, как не снится теперь при всех правах. Равноправия можно было добиваться, но не революционными способами: евреи, вероятно, теперь убедились, что в данном случае, действительно, игра не стоила свеч; что, пройдя через революцию, принесшую им желанное равноправие (по методу Якова Шифа), они попали «из-под дождя да под рынву».

Более, если не обоснована, то понятна была эта злоба со стороны евреев, переживших погромы. Невеселая это вещь. Кто эти ужасы перетерпит, тот, может быть, навсегда останется «с душой набекрень». Но если бы евреи способны были рассуждать, они должны были бы признать две вещи:

Погромы (это не значит, что их можно оправдывать) не явились беспричинно. Погромам предшествовали факты, тяжко оскорбившие русское национальное и живое тогда монархическое чувство; и знамения, недвусмысленно предсказывавшие величайшие для России и русских опасности. Погромы 1905 года произошли тогда, когда революция уже показала свои клыки, показала, чем она чревата. Погромы направлены были тогда не на одних евреев: они обрушились на всех, кого русская стихия в судорожном припадке самосохранения признала возбудителями революционной волны. Во всех местностях, где проживали евреи, таковыми главными возбудителями были «гласом народа» признаны «жиды»; но там, где «жидов» не было, громили русскую революционную интеллигенцию. Известен потрясающий случай, когда в Томске в театре был сожжен революционный митинг.^[35] Но и на юге в некоторых местах давали себе отчет, что виновны не одни «жиды». В этом отношении глубоко характерна история, происшедшая в Нежине.^[36]

Еврейские погромы известны с незапамятных времен. Уже по этой одной причине нельзя вечно и всегда винить только одну сторону. Невероятно, чтобы на протяжении тысячелетий евреи всегда были невинны как голуби, а окружающей средой были лютые волки. В этих постоянно повторяющихся явлениях разумный человек, если не будет доказано противное, усмотрит не что другое, чем выводы, подсказываемые ослепленной и эгоистичной однобокостью. И во всяком случае, законно предположение, что евреи столько же виноваты в погромах, как и окружающая их среда. Эта вина их, на наш скромный взгляд, состоит в следующем. Время от времени еврейская толща под влиянием «осатанелых политиков» начинает испытывать страстную злобу по отношению к своим «врагам», то есть по отношению к тем, на кого политики науськают. Мардохейская история не умерла. Время от времени дикие мысли о массовой расправе «с врагами» обуревают еврейские мозги. Что это так, нам доказали евреи-коммунисты, которые уничтожали русскую интеллигенцию ничуть не хуже, чем Мардохей вырезал (под именем амановцев) персидский культурный класс. Эти вихри злобы, которые время от времени закручивают евреев, как смерч аравийской земли, рождают такие же исполинские воронки активного бешенства в коллективной душе «окружающей среды». Струна, настроенная в унисон с другой струной, начинает тоже звучать, если зазвенела последняя. Разумеется, ответного смерча злобы не родила бы окружающая среда, если бы таковой, то есть злобы, там не было бы. Смерч бывает только там, где есть из чего ему сделаться, то есть песок или вода. Так вот, на русской равнине много песку и воды. Это надо помнить тем, кто злобствует. Опасно закручиваться в мальстрем ненависти, живя среди русской стихии: она рано или поздно ответит тем же; она подымет к небу всесокрушающие столбы безвольного и бессмысленного смерчевого вещества, а на кого обрушится сие, это решает координата времени. «Сегодня — ты, а завтра — я». Сегодня — «смерть буржуям», завтра — «бей жидов». Никакой разницы в этих явлениях нет. Они одного порядка, и причина их одна: коллективная злоба.

Меньше злобы!

Гёте, умирая, воскликнул: «больше света!» Он мог бы прибавить: «меньше злобы».

Меньше злобы! Вот единственное лекарство от еврейских и русских погромов.

Борьба евреев и русских будет, ее не предотвратить. Но в этом нет ничего страшного, ничего «противоестественного», если эту борьбу вести способами, находящимися на уровне современной души человеческой.

* * *

Какие ужасные явления ни протекали бы перед нашими глазами, все же они не колеблют одного величественного факта, коллективная душа человечества выросла.

Во все времена бывали отдельные люди, человеческие группы и даже целые нации, которые поднимались на высоту, превышающую среднюю линию нашей современности — XX века. Но это были оазисы в исполинских пустынях. Теперь оазисы не светят так ярко потому, что пустыни чуточку заселились. Толща человечества немного поднялась вверх. Представим себе остров, внезапно взмывший из недр океана. Чудесное явление! Из глубины, превосходящей высоту самых недоступных гор, из бездны, куда вонзился бы без остатка опрокинутый Эверест, выявляется эта могучая скала; этот пик, пробуравивший потолок толщиною в 10 000 метров, для того только, чтобы вырваться на свет и свободу. Какая мощь! Но что все это значит перед тем, если бы поднялось, не на десять верст, а только на один жалкий метр, все дно океана! Это метровое движение трех пятых земного шара имело бы неизмеримо большие последствия, чем великолепный взлет островка на рекордную (для авионов) высоту.

Так вот, нечто подобное совершилось за истекшие тысячелетия. Все человечество поднялось… на один фут.

Этот фут, при всей его скромности, имеет такое значение, что некоторые способы борьбы становятся невозможными.

Только что разыгралась «социальная революция» в России; со всеми ее ужасами, с чисто библейскими массовыми расправами под знаком «смерть буржуям».

Но эта ужасная история, несмотря на всю ее потрясающую реальность, все же ирреальна в том смысле, что она — музыка вчерашнего дня.

Дно океана поднялось на один фут; и массовые расправы над людьми, виновными только в том, что они принадлежат к такому-то человеческому слою, оказались ниже уровня средней человеческой души.

Мировая душа содрогнулась и не пошла за Россией. «Библейские» способы действия оказались прельстительными только для русских, еще не победивших дыхания слишком близкой Азии, да для евреев, еще не сбросивших с себя печать недавнего гетто. Близка к падению на русско-еврейскую ступеньку была Италия. Но и ее остановил Муссолини криком: «Неужели, о итальянцы, вы хотите испытать судьбу русских?!» Будущий дуче мог бы с успехом прибавить: «и судьбу евреев»…

Мировая революция не вытанцовывалась. «Смерть буржуям» и ответное «бей жидов» с точки зрения поросшего человечества оказались отвратительной дракой на «нижнем столе». Старшая братия тоже ссорится между собой, но как приличествует «джентльменам»: со шпагой в руке, с улыбкой на устах.

В этой улыбке все дело. Если ее нет, то ее надо выдумать! Как бы мне хотелось, чтобы это поняли. Есть положения, когда нужно драться: мы еще не в такой стадии, когда без борьбы можно обойтись. Но надо отстаивать свои позиции без злобы сатанинской. Меньше злобы! К чему она?

Шанс победы? Нет: чем человек спокойнее, тем больше преимуществ на его стороне. Ярость слепит.

Итоги

Сводя воедино все сказанное в отделе «об антисемитизме политическом», я заканчиваю.

Политический антисемитизм моей складки будет вирулентен до тех пор, пока евреи будут громоздиться на хребет русскому народу. Сие их занятие, разумеется, не прекратится так скоро, и, во всяком случае, на остаток моей жизни его хватит.

Политическую и бытовую борьбу с евреями, на мой взгляд, нам, русским, необходимо вести, если мы желаем сохранить свою «русскость». В методы этой борьбы ни в коем случае не должны входить массовые расправы, сопровождаемые убийствами, грабежами и всем разгулом низких страстей, — расправы, именуемые погромами. Эти массовые расправы, когда-то бывшие обыденными явлениями, ныне отжили свой век. Мировая душа человечества переросла их. И хотим мы или нет, вес этого мирового ощущения заставит нас «идти в Каноссу»; причем нас или раздавят в лепешку, или, наоборот, принудят подняться на тот «фут морали», на уровне коего «библейские расправы» становятся невозможными за отвратностъю их.

Сие дело, то есть отказ or погромных методов, может легче осуществиться при следующем условии: если евреи с своей стороны откажутся смаковать в мыслях и претворять в жизнь «русские погромы». Эти русские погромы, хотя и отличаются от еврейских по внешности, но по существу совершенно той же субстанции.

Другими словами: легче покончить с еврейскими погромами в том случае, если евреи перестанут вдохновляться идеями «социальных революций» Ибо сии последние, протекая под лозунгом «смерть буржуям», суть массовое истребление высшего и среднего русских классов, после какового истребления образовавшиеся «пустоты» заполняются еврейством. «Социальная революция» есть современная инсценировка все той же кровавой мистерии, которую впервые поставил великий Мардохей, в XX веке сия ужасная пьеса возобновлена под режиссерством не менее великого Карла Маркса.

Если евреи хотят избавиться от погромов, им необходимо отказаться от мардохейско-марксистских «сценических традиций».

Глава V
Равноправие

Мне казалось, что я уже покончил с «антисемитизмом политическим», когда я вспомнил, что ничего не сказал о Равноправии. Пополняю этот пробел в сей главе.

К несчастью (а может быть, к счастью), как раз в этом месте «проклятая бедность одолела»: тут у меня был целый трактат «О равенстве — вообще и в частности», который трактат по соображениям «экономии страниц» пришлось выбросить. Так читатель будет любезен принять в соображение, что здесь образовалась зияющая каверна, которую раньше заполняли: рассуждения о том, есть ли Равенство «закон Природы», или наоборот Природа есть роскошная хартия Неравенства, выписанная бесконечно-неравными литерами на картах звездного неба; утверждение, что экономического равенства на нашей Планете не существует, а когда его пробовали ввести в СССР, то получили такое угрожающее положение для жизни всех вообще и каждого в особенности, что пришлось Равенство отменить (НЭП); мнение, что юридическое равенство (при наличии экономического неравенства) есть истинная причина всех «коммунистических» учений, ибо юридическое равенство только оттеняет фактическое неравенство богатых и бедных; прокламирование сентенции, что уравнение в правах людей, совершенно не равных по своим духовным качествам, есть нонсенс и восстание против Природы, каковое восстание не может не караться время от времени богиней Ананкэ; и неожиданное, но очень грустное, заключение, что тем не менее эту нелепость и преступление человечество пока что будет совершать ввиду того, что еще не изобретен «психометр», то есть прибор, который верно и точно определял бы духовную ценность человека. Когда сей инструмент будет рожден, бессмысленного равноправия вообще не будет на нашей обновленной в этот день Земле, а каждому будет отмерено именно столько прав, сколько он того в действительности заслуживает.

Но до той поры много воды утечет. Сейчас же приходится, оставляя в стороне вопрос во всей его широте, заняться его «кусочком», то есть «еврейским неравноправием», которое есть одна из неудавшихся попыток вырваться из порочного круга «нивелирующих» доктрин.

«Ограничения»

Еврейское неравноправие, то есть ограничение в правах евреев, в России имело под собой весьма «гуманную мысль»; ту самую мысль, которая руководит законодателем, когда, например, он охраняет женщин и детей так называемым «фабричным законодательством». Признавалось, что русский народ во всей его совокупности (или его некоторые социальные слои), так сказать, женственно несовершеннолетен; что его легко эксплуатировать, легко сбить с «праведного пути»; что его поэтому надо как-то поддержать и защитить мерами государства; защитить против других элементов, более сильных.

Эта психология отразилась вовсе не только на еврейском законодательстве. Так, например, стомиллионное русское крестьянство лишено было права продавать свою землю (надельную) из страха, что мужик земельку пропьет; лишено было права выдавать векселя из опасения, что мужик запутается; лишено было права пользоваться общими гражданскими законами (X том) в рассуждении того, что сии общие законы мужику не сподручны, что у него, мужика, существуют свои собственные законы (обычное право). Наконец, вся Великороссия была облагодетельствована так называемой «земельной общиной». Этот институт охранялся опять-таки из соображений, чтобы каждый мужичок имел право на кусочек земли; сохрани Бог, не образовались бы мужики безземельные! Все эти меры, часто весьма неудачные, имели, однако, в основе своей по-своему понимаемую и весьма трогательную заботу о «младшем брате», русском крестьянстве.

Точно таким же духом было проникнуто законодательство о евреях. Еврейство признавалось тем элементом, который нынче так зажимают большевики. Русскому законодательству евреи представлялись в образе неких кулаков-пауков, от которых надо русский народ защитить. Вероятно, в этом деле оказало свое влияние историческое малороссийское воззрение на еврея. Не забудем, что Северная Россия, Россия Московская, долгое время еврея совершенно не знала. С евреем Московской, а потом Петербургской, власти пришлось столкнуться только после присоединения Малороссии. Естественно, что Северная Россия посмотрела на еврея глазами России Южной. Исторический же взгляд Малой России на еврея, которого она хорошо узнала за время сожития с Польшей, именно был таков: хохлы представляли себе еврея в образе «шинкарив-орендарив», которые «пьют кровь» из русского люда.^[37]

Поводы, быть может, и были почтенны и трогательны в своей рачительной заботливости (южнорусское население очень оценило эти и другие заботы Петербурга и было лояльно по отношению к Петербургской Императорской власти больше и дольше многих других частей России); в исторической перспективе принятые меры могут быть оправдываемы, потому что они достигли своей цели, то есть эмансипации южнорусского населения из-под еврейского пресса; но надо признать и то, что с течением времени еврейские ограничения устарели, выродились и требовали коренного пересмотра.

Ограничения эти сводились главным образом к следующему.

* * *

Евреям нельзя было покупать земли «в сельских местностях», а также арендовать имения. Эта мера достигла цели. В противоположность старой Польше, евреев помещиков и евреев земельных арендаторов почти не стало в России. Впрочем, в последнее время вряд ли они к этому особенно и стремились; земля представляла слишком невыгодное помещение капитала. Исключение составляли земли, принадлежащие сахарным заводам. Этот новый род сельскохозяйственной промышленности быстро развился на юге и скоро оказался в значительной мере в еврейских руках. Но сахарные заводы сами по себе являются благословением того края, где они возникают, давая великолепные заработки окружающему населению. При такой их роли еврейская злокозненность, если таковая и была, не могла иметь особого значения. Тут евреи выступили в роли созидателей именно тех «прибылей интересных», интересных для всего населения и государства, от которых отказалась Императрица Елисавет.

* * *

Евреи не могли оседло селиться в сельских местностях. Исключения были сделаны для тех, кто там уже жил до такого-то года. Этот закон строго соблюдался благодаря… самим евреям. Дело тут было житейски просто. Почти в каждом селе с незапамятных времен проживала какая-нибудь еврейская семья, редко — две, три. Это, по всей вероятности, были потомки тех страшных «жидив-орендарив», которые, если верить историческим памятникам, были бичом деревни малороссийской; те самые, которые были подручными «панив-ляхив», предпочитавших «бенкетуваты» вместо того, чтобы самим возиться с «хлопом». В наше время деревенские евреи ничем не напоминали прежних владык. Поземельных аренд у них не было; арендовали «млыны» и равнозначащие предприятия; шинки с введением казенной монополии, то есть с тех пор, как государство взяло на себя почетную миссию спаивать народ, тоже перевелись. Дольше других функций евреи исполняли роль деревенских банкиров-ростовщиков; но и эта их деятельность с введением учреждений мелкого кредита стала исчезать. Таким образом за деревенским евреем оставалась бакалейная лавочка, снабжавшая население нехитрым товаром, да какие-нибудь местные коммерческие заработки, которых было немного. Их было так мало, что еле-еле хватало на тех евреев, которые здесь жили издавна. Поэтому, если кто-нибудь и пытался поселиться вновь, то старожилы смотрели на такого пришельца крайне недружелюбно, как на конкурента по мелкой торговле и по другим еврейским занятиям. Дело обыкновенно кончалось анонимным доносом полиции; и незаконно поселившегося выдворяли.

Справедливость требует сказать, что евреи охраняли «привилегию давности» еще и другим путем. Для этого служил институт так называемой «хазуки». При помощи своих еврейских властей евреи распределяли между собой все нееврейское население данного округа на предмет эксплуатации. Особенно это касалось помещиков, как прибыльных объектов оной. Существует старинная польская поговорка, что «каждый граф должен иметь своего Менделя». Пожалуй, дело было наоборот: каждый «Мендель» получал в лен своего «графа», и другие Мендели уже не должны были «приставать» к данному помещику с коммерческими предложениями. Эти меры имели в виду ослабить между евреями конкуренцию и вытекающую отсюда вражду, внося в коммерческие дела нечто вроде ныне излюбленной еврейскими коммунистами пресловутой «планомерности». «Хазука» достигала цели постольку-поскольку, то есть поскольку евреи уважали свои собственные власти. Обязательной силы с точки зрения русской государственной власти «хазука», разумеется, не имела; да и говорить о ней вне своей среды евреи были не охотники.

Евреи не могли, как общее правило, проживать вне «черты оседлости». Черта оседлости представляла из себя страну, превосходившую по своим размерам любое европейское государство, ибо она охватывала Царство Польское, Белоруссию, Литву и всю Малую Россию. Можно сказать, что ни один русский эмигрант, со всех сторон ограниченный визами, не имеет такой свободы передвижения, какую имели евреи в России, несмотря на черту оседлости. Тем не менее, испытав унижения и неприятности, связанные с получением этих виз, «рассеянные» русские легче могут теперь себе представить, как раздражали крайне подвижный еврейский народ эти стеснения передвижения. Они им действительно мешали по существу и, кроме того, угнетающе действовали на психику.

Впрочем, евреи, окончившие университет, а также купцы первой гильдии, получали право свободного передвижения по пространству всей Державы Российской. Очевидно, законодатель, устанавливая эту меру, полагал, что образованные евреи и сливки еврейского купечества сольются с остальным населением; сольются настолько, что уже не будут социально опасными — вне черты. Самая же идея «черты», по всей вероятности, родилась из следующих соображений: население-де Малороссии, давно к евреям привыкшее, уже, так сказать, иммунентно к еврейскому яду; остальное же русское население, еврея никогда не испытавшее, может, мол, легко стать его добычей.

Мысль, что образованный еврей не опасен или менее опасен, принадлежит Императору Николаю I. Этот Государь полагал, что причина отрицательных качеств, замечаемых в евреях, лежит в их отчужденности и обособленности от остального населения. Поэтому повелено было: евреям носить такую же одежду, как и другим гражданам, а также обрезать волосы. Тогда-то и исчезли удивительные лапсердаки и фантастические пейсы, которые можно было видеть на старинных картинах. Я их впервые увидел «живыми» в 1914 году, когда наши войска вошли в Галичину; там, в полуразрушенном местечке Рава-Русская, я видел евреев, как бы сошедших со старинных гравюр. А то, что в России называлось лапсердаками и пейсами, было жалкое напоминание старины — явный компромисс между еврейством, сопротивлявшимся указу Николая I, и полицией, стремившейся сей указ провести в жизнь. Кроме сего, Император Николай I повелел: еврейских мальчиков учить в общих школах.

Эта мера, вероятно, была прародительницей исключений (из правил черты оседлости) в пользу окончивших университет. Увы, если считать евреев социально опасными, то это исключение из правила было самое неудачное; по крайней мере — для нашего времени.

Ибо в наше время не «жиды-орендари та шинкари», влачившие скромное существование в селах и местечках, были чреваты бедствием. Самой серьезной опасностью для государства и русского народа (вернее сказать, — для всех народов России, а в том числе и для евреев), грозили именно студенты-евреи, студенты «бывшие и настоящие». «Настоящие» студенты евреи, избрав университеты в качестве авангарда революции, вели «под сению науки» самую злобную пропаганду среди молодежи. Пользуясь своей удивительной способностью к конспиративным организациям, способностью, вынесенной из тысячелетней диаспоры, они покрыли Россию сетью подпольных гнезд. Университеты превращены были в революционные, вечно митингующие, клубы. При этом, разумеется, студенты «настоящие» находились в самой живой связи со студентами «бывшими». Эти последние и являлись настоящими руководителями. Конечно, революцией занимались не только образованные или образующиеся евреи, но и другие национальности, начиная с русской и кончая грузинской. Тем не менее, роль евреев в революционировании университетов была поистине примечательна и совершенно не соответствовала их численности в стране. Наступление евреев велось по двум линиям: чисто политической и социалистически-политической. Эти две армии шли нога в ногу до поры до времени. На фронте чисто политическом евреев окрыляло требование равноправия, здесь они чувствовали себя ужасно обиженными, но работали главным образом явно, захватывая печать. На фронте социалистическом роль шпоры играл «наш» Карл Маркс. На этом фронте, выделив из себя «великого учителя», евреи чувствовали себя ужасно польщенными, но трудились в особенности в подполье. Как бы там ни было, сделав из университетского диплома некий «чин», дававший, между прочим, евреям право повсеместного жительства, русская власть совершила грубую ошибку с точки зрения защиты от еврейского наступления. Чтобы иметь это право жительства, евреи и стремились в университеты: можно сказать, что половина их была там именно по этой причине. Между тем, если признавалось нужным и возможным защищать русский народ от евреев ограничительными мерами в отношении этих последних, то таковые меры именно должны были быть направлены против тех евреев, которые делали революцию; как мы видели, этим делом занимались главным образом евреи образованные, а не местечковые и сельские; эти последние мирно зарабатывали свой «ковалек хлиба».

Очевидно, это соображение в конце концов было принято в расчет: правительсгво стало затруднять евреям доступ в университеты. Была введена так называемая процентная норма. Евреи в каждом университете и казенной гимназии не должны были превышать известного процента относительно всей массы учащихся.

Мера эта не заключала в себе, с точки зрения юридического анализа, никакого преступления против принципа равноправия. По существу, это была мера национального размежевания. Идея распределения некоторых жизненных возможностей между национальностями страны нашла свое яркое применение в Австрии, где была введена «куриальная» система выборов. Куриальные выборы состояли в том, что в округах со смешанным населением каждая национальность получала известное число депутатских мест на свою долю. Это — один из способов «защиты меньшинств». А также — большинств, когда сии последние не доросли до самостоятельного отстаивания своих прав. Главное назначение куриальных выборов было ослабить национальную вражду, потрясавшую Австрию при каждой избиратель-, ной кампании.

У нас система куриальных выборов была предложена для Юго-Западного и Западного края членом Государственного Совета, профессором Д. И. Пихно. Столыпин принял эту идею, но воспользовался ею для нововводимого земства в Западной России. В данном случае куриальная система имела целью сохранить за русским населением подобающее ему число мест в земствах и была направлена против поляков. Поляки с превеликим возмущением протестовали, но Столыпин хорошо понимал их психику; вслед за куриальным земством он внес законопроект о куриальных выборах в городах Польши. Так как в польских городах большинство населения еврейское (и самой Варшаве без курий грозило получить еврейскую городскую думу), то поляки голосовали за закон. Напрасно русские кадеты, оставшиеся верными еврейским интересам, вопили, что поляки еще башмаков не износили, в которых они причитали над нарушением Столыпиным всяческих «святых принципов» Поляки остались энфлексибль и поддержали Столыпина. По сему поводу между поляками и русскими кадетами наступил открытый разрыв, зафиксированный депутатом Жуковским, который произнес с кафедры слова поэта: «Была без радости любовь, разлука будет без печали…»

Размежевание мест в учебных заведениях между национальностями было мерой такого же порядка. При этом надо принять во внимание особенности русских университетов и гимназий. Эти учреждения не похожи на западные «Almae Matres», которые имеют не только юридическую автономию, но и собственный бюджет. Русские учебные заведения основывались правительством и содержались на средства казны. Сказать — «на средства казны», это значит сказать — на средства всего населения. Поэтому можно с большим весом возражать, допустим, против такого порядка: когда, например, на деньги русского населения, которое, предположим, платит 95 % всех налогов, воспитывалось бы русского юношества всего 5 %, а остальные юноши, получающие образование, были бы не русские. Образование среднее и высшее есть привилегия немногих… И в том случае, когда оно совершается на средства казны, можно с достаточным основанием требовать, чтобы образование распределялось между национальностями сообразно доле денег, ими по принадлежности в казну вносимых.

Так как еврейство проявляло огромную настойчивость, стремясь к образованию по тем или иным причинам, то можно было без всякого попрания «священных принципов» евреев несколько попридержать; попридержать, чтобы еврейство не отбивало «места под солнцем образования» у остального населения. И это тем более, что сей процент не был мерой специально еврейской; если память мне не изменяет, для поляков в университетах и гимназиях Западной России тоже существовал известный процент.

Но поляки никогда не заполняли полностью мест, им предоставленных. Евреи же заполняли целиком свой процент, хотя сей процент, им предоставленный, был исчислен «с гаком», то есть щедро, сравнительно с еврейской численностью. И все же много евреев, желающих попасть в учебные заведения, оставалось за флагом. Отсюда — бешеная ненависть евреев к этому проценту. Они говорили о нем с пеной у рта, захлебываясь от злости, как будто у них отняли что-то, по всем законам Божеским и человеческим неоспоримо им принадлежащее. На самом же деле было подрезано в высшей степени сомнительное право (с точки зрения элементарной справедливости) получать образование за чужой счет.

Разумеется, нельзя сказать, чтобы и власть обнаруживала ловкость в этом деле. Нужно было, как мне кажется теперь, не вводить процент, а снять черту оседлости. Идея держать евреев в концентрированном виде в известной части России вместо того, чтобы разбросать их по всей Империи, была вообще идея неудачная. А в особенности неудачно было решение пропускать «за черту» наиболее вооруженных, то есть образованных евреев. Именно эти евреи на фронте наиболее угрожаемом, то есть на фронте политическом, в высшей степени усилили антигосударственные ряды.

Евреи не принимались на государственную службу, а в армии не допускались к производству в офицеры.

Что касается государственной службы, то еврейство особенно к ней не стремилось. Государственная служба, в обычных условиях и на маленьких должностях, занятие покойное, монотонное и малодоходное. Оно не очень сродни живому еврейскому темпераменту; почти так же, как и хлебопашество, к которому евреи чувствуют органическое отвращение. Разумеется, евреи были не прочь занять «командные высоты», но все же не ограничения в отношении государственной службы были причиной еврейского накаления. Мне думается теперь, что вообще это — вопрос правительственной политики: при умном правительстве, понимающем значение традиций, неподходящий элемент легко может быть не допущен на государственную службу; ведь здесь по самому существу дела действует принцип назначения, то есть правительственного отбора.

Что же касается воинской повинности, то тут дело, на мой взгляд, было поставлено на совершенно нелогичные рельсы. Воинская повинность есть одна из тяжелейших обязанностей; освобождение от нее было бы огромной привилегией. В особенности эта привилегия чувствовалась бы еврейством, которое воинскую службу специально ненавидело. Как известно, еврей, уклоняющийся от воинской повинности, стал одной из классических фигур русского быта; причем итоги «сердца горестных замет» вполне конкордировали с выводами «ума холодных наблюдений», то есть данными статистики. С другой стороны, общее мнение всех соприкасавшихся с этим делом сводилось к тому, что евреи не приносили никакой пользы в армии. В былое время они слыли в армии элементом «комическим»; в последние же годы (с начала XX века) стали силой явно опасной, ибо вели революционную пропаганду в войсках.

Надо было при таком положении дела (по моему мнению) освободить евреев от несения воинской повинности подобно тому, как были от нее свободны в России около 20 миллионов других инородцев. Эта мера не отразилась бы чувствительным образом на армии, но в значительной мере подвела бы логический фундамент под «ограничения»: кому меньше дано — с того меньше и взыскивается.

Существовали еще и другие ограничения, более мелкие, которые сейчас не припоминаю, кроме одного: евреи не могли быть «присяжными поверенными», а только «помощниками присяжных поверенных». Ограничение не умное; ибо, не говоря обо всем прочем, оно легко обходилось; обходилось так же, как обходят наши эмиграционные врачи запрещение практиковать в тех странах, где таковые запрещения существуют. В качестве «помощников» прекрасно жили и работали знаменитые еврейские адвокаты, которых все знали, хотя никто не ведал даже имени их «патронов».

* * *

Вот, кажется, все главнейшие тернии для евреев в русском законодательстве.

Стоило из-за этого делать революцию? Это, конечно, дело вкуса. Но мы, эмигранты, можем, пожалуй, в этом деле быть в некотором роде экспертами.

Мы сейчас находимся приблизительно в тех же условиях, в каких находились евреи в России. В некоторых отношениях наше положение легче: мы не несем воинской повинности; в других — тяжелее: мы не пользуемся политическими правами, не участвуем в выборах и т. д. В материальном отношении мы пока что в общем беднее, чем были евреи соответствующего класса в России; и живем тяжелее. Правда, скажут, у нас есть, кроме надежды «вернуться», другой выход: натурализоваться, принять подданство. Но и у русских евреев был выход: креститься. Как, отрекаться от религии?! Я не говорю, что это сладко; но и отрекаться от «русскости» не легко. Факт тот, что, приняв христианство, еврей получал все права, хотя это и не логично. Впрочем, евреи могли еще менять свою (талмудического толка) религию на еврейскую же религию, но «без талмуда», то есть сделаться караимами. Евреи-караимы, как известно, пользовались в России всеми правами. По причине для меня неясной, евреи-караимы не только жили в полной дружбе с русским законодательством, но пользовались и симпатиями населения. Даже в офицерских кругах, наиболее ригористично охраняемых от евреев, насколько я знаю, офицеры-караимы не чувствовали терний своей национальности. Да простят мне мое невежество: может быть, караимы — только люди «Моисеева закона», а по крови — не евреи? По крайней мере мне известно, что евреи и караимы жили в великом отчуждении.

Так вот: стоило ли делать революцию из-за того, что евреи были лишены некоторых прав? Ведь можно было добиваться этих прав другими путями, не революционными, мирными, без «великих потрясений», без pereat Russia…^[38]

Необходимо ли было идти путем революционным, то есть в предвидении ужасных катаклизмов, в предвидении кровавых массовых расправ? — Пусть гибнет историческая Россия, пусть будут уничтожены целые классы, пусть кровью напитается русская земля, как греческая губка, пусть все это будет, — только бы в результате взошло Равноправие; великое, пресветлое, желанное, святое Равноправие…

Ну вот оно пришло — Блаженное! Что же, хорошо?

Если бы было хорошо, то эта книга не писалась бы. Ибо книга сия вызвана беспомощными еврейскими ламентациями:

— Боже мой, Боже! Не было равноправия — было плохо. Теперь есть равноправие — еще хуже стало. Что же это такое?!

* * *

Это то такое, что у всякой розы есть шипы; шипы розы Равноправия суть: антисемитизм — раз; бесхлебие — два.

Не было равноправия, так был ковалек хлеба. Получили это равноправие, так на тебе: нет с чего хлеба кушать.

Так ведь должна рассуждать теперь еврейская толща. Ибо жирного ковалка хлеба, который кушают «партийные», далеко не хватает на все русское еврейство. Но, кроме этой, уже достаточно печальной, перспективы — еще вечное ожидание невероятных, никогда не бывших, погромов.

Ужасная «пытка страхом» продолжается. Тяжело на это смотреть и по «человечеству», и из соображений эгоистических: расправа с евреями, если она будет, не пройдет безнаказанно для нас, русских. Новые беды падут на нашу голову.

Увы, я думаю, что пытка страхом будет продолжаться до тех пор, пока еврейство в сердце своем не произнесет:

— Да будет проклят день и час, когда мы дали un coup de main ^[39] русской революции. Отныне никогда, ни при каких обстоятельствах, мы в эти дела мешаться не будем. И даже, если у нас снова отымут права, мы все-таки за революцией не пойдем!

Не трогайте равноправия!

Чтобы закончить главу о равноправии, я скажу, что раз оно «вырвано», не следует отнимать его ни в коем случае.

Если бы «Трактат о равенстве» не был ампутирован, было бы очевидно, что я не только не являюсь ослепленным последователем юридического равенства coute que coute,^[40] а наоборот, полагаю, что это равенство есть по существу нелепость; и что разумное положение наступит только тогда, когда каждый гражданин будет «зарабатывать» себе права так же, как ныне зарабатывает свое состояние.

Каждого человека будут индивидуально взвешивать на весах, показывающих его моральные и умственные качества, и, соответственно показаниям стрелки такого душемера, гражданин будет попадать в тот или иной «правовой» разряд. Государство, где такая система будет осуществлена, явится поистине «правовым». Но до этого идеального положения еще далеко. Дело остановилось за малым: душемера еще не удалось изобрести ни Эдисону, ни Махонину.

По этой причине человечество махнуло рукой на недоступную пока что истину и вместо нее выдвинуло «рабочую фикцию», как выдвигают рабочую гипотезу в науке. Работа этой фикции состоит в провозглашении и утверждении в умах заведомо лживого понятия о равенстве людей Это делается для того, чтобы вывести отсюда право на равные права, то есть «право на равноправие».

Худо ли, хорошо, но пока что человечество с этим костылем как-то ковыляет, хотя и смешно хромает на обе ноги: то дуракам и негодяям даст слишком много прав, то умным и добрым — слишком мало. Однако, несмотря на хромучесть сего положения, оно с грехом пополам действует. А посему колебать его должно только в том случае, если можно предложить что-нибудь лучшее. А то ведь, если неумелыми руками начать штамповать людей в разряды, то можно наделать делов! Такие реформы можно «декретировать», что заведомо лживая аксиома «о равенстве» покажется утраченным раем…

В этом отношении, как и во многих других, хорошим фонарем, прекрасно освещающим область, чего нельзя делать, является большевистская практика. Коммунисты ведь первым делом разделили людей на касты. Если бы они сделали это разумно, например: природных властителей — людей сильных, но умных и добрых — сделали бы правителями; людей средних засадили бы за хлебонасущные работы; а мерзавцев, уже обнаруженных и еще недопроявленных, низвели бы на положение бесправных париев, чтобы они в этом положении научились держать себя элементарно-прилично; если бы так было сделано, то что против этого можно было бы возразить? Сия «планомерность» была бы разумна и полезна. Но так как коммунисты ухитрились вытащить на социальные верхи садистов («золотое сердце» Дзержинского) и духовных сифилитиков, стремящихся. заразить весь мир своей ужасной отравой под видом марксизма (Ленин), и, кроме того, тучу мрачных жидов, выскочивших из гетто, правда, без пейсов, но с косматыми сердцами; а в разряд париев посадили недорезанную часть русского культурного класса, под видом лиц «непролетарского происхождения»; средних же людей наделили такими «правами», что хлеб насущный стал им хлебом горьким и засущным, — то вместо разумной планомерности в распределении прав получился ад кромешный и скрежет зубовный.

Но кто в настоящее время (с нашими несовершенными познаниями в области человековедения) может поручиться, что он, даже руководясь наилучшими намерениями, не наштампует таких перегородок, что небу станет жарко? В этом деле надо быть крайне осторожным. И если исторические человеческие разряды, которые сложились сами собой (как, например, сословия), разумный правитель будет сдавать в архив истории с крайней постепенностью и оглядкой, то таковая осторожность особенно рекомендуется, когда затевается что-нибудь новое или реставрируется что-нибудь рухнувшее. Ибо реставрация есть тоже новаторство, только поданное под иным соусом.

Итак, я подхожу к вопросу о еврейском равноправии отнюдь не с точки зрения «принципов», а исключительно с точки зрения целесообразности. Это тоже, конечно, есть принципиальный подход, но только мой принцип проходит несколько ниже или выше. Не во имя равенства людей, которого нет; а во имя возможности людям идти вверх, а не вниз (что и есть единственно важное) нужно держаться или не держаться равноправия юридического. При этом, мне кажется, есть эпохи и эпохи. Думаю, что мы живем в ту эпоху, когда неравноправие мешает идти вверх. Каковы бы ни были мотивы сего неравноправия, их современные люди неспособны понять. На их глазах — повязка из предрассудков. И неравноправие воспринимается ими как острая обида. Так, конечно, не будет вечно; но пока — это так. Когда вы распределяете пирожное между «непровинившимися детьми», вы должны соблюдать строжайшее равенство; хотя для вас и ясно, что надо бы дать одному больше, а другому меньше, так как организм одного более нуждается в сладком, чем организм другого. Но дети неспособны разбираться в таких тонкостях; и горькое чувство обиды, выросшее в сердце обделенных, может свести на нет результаты вашего целесообразного, но непонятного для детей, «неравнопирожия». Когда они вырастут, им самим это будет смешно; тогда они охотно будут подчиняться врачу, назначающему пациентам «неравноправный режим». Но пока что надо считаться с «детской психологией»…

Евреи ничем в этом смысле не отличаются от других народов, то есть психология у них в отношении правовых пирожных — ребенчатая. Разница разве только в том, что всякую обиду они по темпераменту своему принимают со страстностью, превышающей обидчивость других народов. Такожде они примут всякую попытку ограничения в правах, если таковая будет в будущем задумана: с бешенством, со скрежетом зубовным, с новым пароксизмом чисто геттовской злобы. Эта злость, конечно, не принесет им пользы; но и не принесет добра тем, кто ее вызовет. Словом, с точки зрения единственного и великого принципа — делать только то, что помогает идти вверх — возвращение к еврейскому неравноправию при настоящих условиях мировой психики будет, на мой взгляд, шагом «вниз».

Но, скажут, вы как будто бы совершенно забываете о другой стороне — о русском народе. Еврейские ограничения существовали для того, чтобы защитить русский народ, признаваемый относительно слабым, от более сильного соседа — еврейства. Думаете ли вы, что русский народ стал сильнее? Или ослабел еврейский народ?

Нет, по совести, я этого не думаю. Я верю, что испытания не прошли даром и что из революционного лихолетия русский народ выйдет по внешности вконец замученным, но духовно — сильней. Но я не верю в то, что эти испытания были достаточны, чтобы уравнять волевые возможности русского народа с напряжением еврейского хотения. Евреи все же будут сильнее русских.

Значит? Значит, надо бы оказать русскому народу некую поддержку. Да. Вопрос только в том, как ее оказать.

Для этого подвергнем краткому анализу методы поддержки русского народа при помощи еврейского неравноправия.

Исторические итоги ограничений

Если, доверяя историческим свидетельствам о приниженном состоянии русского народа под польско-еврейским владычеством (а это и была главнейшая причина казацких восстаний), сравнить это время с положением этого же русского народа в XX веке, то надо признать: жизнь русских разительно улучшилась на всем пространстве бывшей Речи Посполитой. По этой, вероятно, причине Московско-Петербургская власть не знала против себя народных южно-русских восстаний — со времени Алексея Михайловича и до последнего Романова. Тот край, который в течение веков непрерывно бунтовался против власти польско-еврейской, ни разу не поднял оружия против власти русской. Бунт Мазепы ровно никакого отношения к народу не имел; он был делом самого гетмана и части реестровых казаков, исполнивших его приказ. Но другая часть казаков осталась верна Петру. Во время самого разгара Полтавской битвы Палий бросился в гущу засомневавшихся казаков; и произошла эмувантная сцена, которая может взволновать всех тех, кто способен ощущать шекспировскую прелесть Тараса Бульбы и старинных малороссийских мелодрам. «Убейте меня, братья, — кричал Палий. — Убейте, не хочу видеть сорома нашего!» Потрясенные казаки окружили некогда столь любимого вождя, и часть их вместе с ним опять перешла на сторону русского Императора, то есть русского Народа. Именно этим эпизодом, по мнению некоторых историков, сорван был замысел Карла IX; поколебленная изменой Мазепы, но подпертая плечом Палия, Полтавская победа выпрямила свой крен.^[41]

Как бы там ни было, но миролюбие малороссиян в отношении Москвы и Петербурга в течение 250 лет поразительно. Одно время можно было думать, что боевая энергия вообще иссякла в мирных хлеборобах. Однако события, наступившие после начала революции 1917 года, показали, что «есть еще порох в пороховницах».

В этом можно было, например, убедиться, когда наш край заняли немцы в 1918 году. Правда, часть малороссийской аристократии и интеллигенции предпочла немецкую оккупацию большевистской. Но этого нельзя сказать про деревню. Наша деревня встретила немцев так, как нигде, ни в одной стране, оккупированной германскими войсками в течение войны, их не встречали.

Через некоторое время после занятия немцами Киева меня вызвал к себе «для объяснений» начальник немецкой политической полиции, комиссар фон Лешник. При этом произошел исчерпывающий разговор. Между прочим, я ответил комиссару на его вопрос, ужели я не признаю, что немцы внесли успокоение в край, истерзанный большевиками:

— В городах это так, но не в деревне. Ибо вам очень хорошо известно, что вне городов вам приходится выдерживать постоянные кровавые столкновения с крестьянами…

Фон Лешник не отрицал этого. Да и трудно было отрицать. Хохлы ощетинились против немцев штыками. Конечно, борьба была неравная и совершенно безнадежная; однако это обстоятельство было одной из главнейших причин разочарования в оккупации Украины. Немцы очень быстро учли запасы психической силы этого народа, который способен кусаться, если у него выдирают самое для него важное.

Точно так же и большевики должны были в конце концов уступить классическому упрямству хохлов. Земельный коммунизм разбился главным образом о Малороссию. Край, который вывозил сотни миллионов хлеба за границу, вдруг перестал давать что бы то ни было даже для внутреннего потребления. Как это могло случиться?

Схема крайне простая. «Не будем пахать, пока будете отбирать у нас наш хлеб, даром». И перестали пахать. И… появился НЭП. Всесильный Ленин оказался бессильным перед дядькой-хлеборобом. Вот вам воскрешенная былина-легенда о Микуле Селяниновиче.

Этот процесс отпора сопровождался непрерывными восстаниями против большевиков. В лице бессчислен-ных «атаманов» возродились сотни Бульб, которые могли бы дать много очков вперед гоголевскому Тарасу. Из всех этих восстаний наиболее показательной явилась Алексеевско-Корнилово-Деникино-Врангелевская эпопея. Правда, она руководилась людьми общерусского масштаба, но основа Добровольческой Армии была южно-русская. Характерно также и то, что эта армия боролась за «Единую Неделимую Россию», то есть возглавилась словами, написанными на памятнике Богдану Хмельницкому в Киеве. Таким образом, в исторической перспективе, Добровольческая Армия явилась продолжателем дела малороссийского казачества XVII века.

Другими словами: южно-русская стихия не восставала против Московско-Петербургской общерусской власти в течение двух с половиной веков; а когда эта власть свалилась, она, Южная Россия, нашла в себе самой элементы, которые ярко, воодушевленно и самоотверженно стали бороться за восстановление какой-то общерусской национальной власти по образу и подобию ушедшей.

Такие явления не случайны. И итог напрашивается сам собой: закрывая глаза на ошибки, которые не колеблют основного вывода, надо признать, что Московско-Петербургская власть шла, в общем, правильным путем в отношении нашего края.

Кто в этом сомневался, тот мог бы убедиться в 1914 году, когда наши войска заняли Галичину. Война дала возможность близко присмотреться к жизни русского народа в Австрии. Резюме всех впечатлений было сделано для меня моим вестовым, волынским хлеборобом. Когда мы вошли в галицийскую хату, он, осмотрев ее, так сказать, вековую бедность, произнес с непередаваемым выражением:

— Щоб так жити…

Эту фразу я слышал потом много раз от солдат-хохлов. Австро-русская война была великий экзамен России. Волынско-галицкий край, как известно, был разрезан при разделе Польши (при Екатерине) по живому месту, — это совершенно одна и та же страна. Но, попав под два разных режима, русское население в России расправило плечи, а в Австрии… согнуло спину. Для меня эти несколько месяцев, проведенных в Галичине, были откровением: я, так сказать, собственными руками ощупал ценность России для русских.

Довлеет дневи злоба его

Итак, в общем, русская историческая власть шла правильным путем в отношении Малой России. Но в числе мер, примененных на этом пути, было и еврейское неравноправие. Конечно, не владея «тройной итальянской бухгалтерией» в политических делах, очень трудно учесть роль сего фактора, взятого в отдельности.

Но вот что можно утверждать с несомненностью. Если имелось в виду защищать и южнорусский народ от еврейства, то «черта оседлости» была с этой точки зрения странной мерой. Ибо для нас, южан, конечно, выгоднее было разгрузить от евреев наш край, чем принудительно мариновать их у себя.

И во всяком случае, все еврейские ограничения в начале XX века устарели. Если они вообще чего-нибудь могли достигнуть, то это «что-то» уже было сделано. Тяжелая зависимость малорусского деревенского люда от еврейства, что имело место в польский период, была вырвана с корнем. Сколько здесь сделали «ограничения», а сколько реформы Александра II — сказать трудно. В некоторых городах русское купечество частично было восстановлено. А где не восстановлено, там, во всяком случае, созданы были условия, при которых можно было пытаться состязаться с еврейством и на этом поприще. (Хотя конкуренция здесь очень трудна, по причине тысячелетних навыков еврейства в этом деле).

Еврейское засилье сказалось к этому времени, то есть к началу XX века, на совершенно другом фронте. И здесь практиковавшиеся ограничения были бессильны, и даже, наоборот, чрезвычайно вредны.

Это был фронт несравненно более «тонкий»: фронт политического влияния; фронт уловления не мертвых, а живых душ, но для их умерщвления.

* * *

Антиправительственное, антигосударственное и антинациональное направление умов значительной части русского мыслящего класса издавна составляло болячку России. Всегда находились люди, которые из-за деревьев не видели леса; которые готовы были растерзать родную страну только потому, что какая-то деталь приходилась им не по вкусу. Эта неспособность соразмерить свет и тени; неумение подвести итог плюсам и минусам; невозможность по этой причине для этих людей осознать истинную ценность России — все это всегда создавало для нашей страны положение неустойчивого равновесия.

При проявлениях этого далеко не изжитого духа мы присутствуем и сейчас. Его очень удобно наблюдать именно в эмиграции. Здесь вы можете встретить людей, которые еще не так давно специализировались на ругне России; нынче они Россию превозносят до небес! Но только для того, впрочем, чтобы еще с большей яростью обрушиться на страны, где они сейчас живут. Из-за «квартирных хозяек», которые им досаждают, равно как и из-за всякой другой мелочи, наполняющей их личную жизнь, они совершенно неспособны видеть истинную ценность того большого положительного, что составляет сущность каждой нации, выдержавшей тысячелетние экзамены истории. Они, заблудившись в трех соснах, неспособны понять великие дела, совершающиеся на их глазах. Так некогда Тарас Шевченко не мог сообразить важности недавно изобретенных железных дорог и поносил Императора Николая I за это «кровавое новшество».

Увы, русская интеллигенция в значительной своей части недалеко ушла от этого тарасо-шевченковского миропонимания. При наличии острой потребности к злобствованию, нетрудно для него найти причины. Тарасу проведение Николаевской железной дороги представлялось мрачной трагедией, о которой он повествует с ужимками макбетовской ведьмы, а другим таким же мудрецам реальные тени российской действительности не позволяли видеть яркого солнца, сиявшего и над этой великой державой, как оно сияет сейчас над Францией, Англией и Америкой, несмотря на квартирных хозяек, консьержек, карт д'идентитэ и нансеновские паспорта.

Такая особенность культурного и подкультурного русских классов, вечно готовых «взбунтоваться», представляла немалые трудности для управления государством Российским. Ведение русского корабля всегда было чревато опасностями. Но с этим делом, худо ли — хорошо, справлялись. Борьба стала непосильной, когда к переменчатому, капризному и мало оформленному русскому злобствованию присоединилась сосредоточенная, в высшей степени «волевая», злоба еврейская. Если о русских было 7дачно сказано, что они хотят «не то конституции, не то севрюжины», то евреи прекрасно знали, чего они хотели. Это было формулировано американским миллионщиком, евреем Яковом Шифом, который сказал С. Ю. Витте в 1905 году:

— Передайте вашему Государю, что если еврейский вопрос не будет разрешен правительством, то его разрешит революция.

Так вот, на этом фронте евреи становились действительно опасными. С превеликой быстротой и ловкостью они захватили в свои руки русскую печать и оседлали русские оппозиционные и революционные круги. И это они, евреи, дали конституционно-севрюжинскому русскому «освободительному движению» 1905 года ту планомерность и сосредоточенность, каковую они во вторую революцию придали расплывчатому, хотя и свирепому, русскому большевизму.

Столыпин отыграл первую революцию. Но нетрудно было видеть, что его победа не могла почитаться окончательной, пока душа русской интеллигенции продолжала оставаться в еврейских руках. Тут было только два исхода, с точки зрения консолидации власти. Или переменить еврейскую психику, задобрив ее в свою пользу дарованием равноправия; или вырвать русскую интеллигенцию из еврейского плена.

Тому или иному разрешению вопроса устаревшие еврейские ограничения не только не помогали, а очень мешали. Черта оседлости ничуть не препятствовала образованным евреям из нее выпрыгивать и, выпрыгнув, на законном основании писать в обеих столицах поджигательные статьи. Да и вообще: разве мысль можно заключить в черту оседлости? Почта ведь действует; банки тоже. Можно переслать статью и перевести деньги. Было б болото — черти будут. Были бы деньги, умело примененные, — перья найдутся. Тем более, что разрываться за освободительные идеи было не только прибыльно, но и весьма почетно. Эти перья на еврейской службе мы тогда (в период 1905 года) называли «шабесгоями». Что это слово значит, я хорошенько не знаю; но, должно быть, это обозначает «гоев», то есть христиан, признающих «шабаш», то есть субботу; другими словами, шабесгои — это «ересь жидовствующих».

Такими «жидовствующими» была переполнена тогда русская действительность. И это была серьезнейшая опасность. Но против нее прежние ограничения были бессильны. Как я думаю теперь, для самосохранения власти надо было ограничения снять, то есть дать равноправие И через короткое время, когда еврейское засилье обозначилось бы явно для всех, девять десятых злобы, направлявшейся прежде на правительство, обратилось бы… в адрес евреев. Что это так, доказательство у нас перед глазами антисемитизм, который нынче панует в России, в некоторой мере есть вековечное русское «оппозиционное» злобствование, переменившее направление.

* * *

Как бы там ни было в прошлом, надо рассуждать о том, что же делать в будущем.

Мое мнение: отнюдь не возвращаться к ограничительной в отношении евреев политике.

Для деревни я не предвижу опасности рецидива характерных для польской эпохи «жидив-орендарив». Наоборот, революция, перекинувшись в антисемитизм, изгнала из деревень и тех евреев, которые там жили, можно сказать, века. Слишком уж опасно оказалось для них равноправие: часть деревенских евреев истреблена, часть бежала в большие города. Многие местечки, то есть маленькие города, опустели по той же причине. Лозунг «смерть буржуям» ведь оказался двуликим за ним притаилось «бей жидов».

Что же касается «психического фронта», то придумать ограничительные, законодательного свойства, меры, которые помешали бы евреям влиять на русские мозги, невозможно. Есть только одна мера: уничтожить самые мозги, но это… нежелательно.

Опасности будущего

Разумеется, не следует воображать себе, что при еврейском равноправии воцарится рай в России. Наоборот, предстоит тяжелая борьба.

Тяжелая борьба с еврейством начнется тогда, когда страсти приутихнут и пережитое понемногу начнет забываться. Русский народ отходчив и полегоньку начнет сдавать позиции.

И мы сами не заметим, как целые области жизни, весьма важные, ускользнут из наших рук. Это будет так «естественно»…

Возьмем совершенно свежий пример из текущей жизни, жизни нашей, эмигрантской; пример, который у всех перед глазами.

Из России эмигрировало некоторое число газетчиков трех категорий: 1) независимых русских, 2) русских еврействующих, 3) евреев. В России до революции независимые от еврейского влияния русские газетчики, можно сказать, дышали на ладан. Евреи и еврействующие (издатели и писатели) брали верх.

Но революция произвела коренной переворот в умах. В статье, упоминаемой в «Предисловии», С. Литовцев пишет: «В начале 20-х годов эмигрантский антисемитизм носил прямо-таки болезненный характер — это была своего рода белая горячка». В переводе на язык «газетного рынка» это признание обозначает, что евреи и еврействующие (писатели и издатели) находились, можно сказать, в безвыходном положении: все было против них.

Но вот прошло несколько лет. Воспользовались ли независимые русские газетчики временем, когда уроки революции, перефасонив русскую психику, можно сказать, дали им в руки все козыри?

Увы, нет. Русские газеты, независимые от еврейского влияния, создавались, лопались, опять начинались, или же влачили прозябающее состояние. Даже «Новое Время», несмотря на то, что семья Сувориных выбралась за границу, не смогло использовать благоприятных обстоятельств и занять положение, соответствующее возможностям. Энергичный суворинец Каллиников попробовал привить «Русь» в Софии, но его убили. После его смерти «Русь» завяла. На Праге, сильном средоточии русских, газеты совсем не вытанцовывалось. Берлином завладел «Руль», издаваемый Гессеном, и, несмотря на то, что его издает Гессен, самое имя которого при сложившейся обстановке «болезненного антисемитизма» отвращало читателей, «Руль» переупрямил, существует и будет существовать.

Париж — столица мира? Париж захватили «Последние Новости» — цитадель политического еврейства и еврействующих русских, под внешним водительством Милюкова. Павла Николаевича читали на первых порах, посылая ему сто тысяч проклятий в виде подписной платы; в особенности в то время, когда «Последние Новости» травили Добровольческую Армию, мужественно зарабатывавшую себе доброе имя на Голом поле Галлиполи. Но читали, потому что другой газеты не было. Пытались создавать другие газеты, но всегда находилась тысяча и одна причина, почему эти газеты не вытанцовывались; или, если они и возникали, то начинали нести такое, что немногие мужественные решались брать их в руки. Наконец, появился серьезный конкурент «Последним Новостям» — «Возрождение».

И что же? Да все то же. Через некоторое время «Возрождение» получило тяжкую аварию в виде удручающей распри между издателем и редактором. Одна из тысячи причин нашлась. В результате значительная часть сотрудников ушла, а «Возрождение», хотя и продолжает выходить, но стало оно какое-то малокровное: трудно ему противостоять «Последним Новостям». Сия последняя газета все более забирает ходу. Не удивительно ли? Вся психика была так резко враждебна и еврейству и милюковщине, да враждебна она еще и сейчас, а вот подите: тираж растет. А вместе с тиражом растет и влияние. Ведь не только для уголовных романов покупают. Поневоле впитывают то неуловимое, чем дышит газета.

Впрочем, надо сказать, что и газета, приспособляясь к своей новой клиентуре, несколько изменила тон. Не с такой ненавистью третирует «Общевоинский союз», то есть армию; ходит в церковь, в лице И. П. Демидова; менее заигрывает со всякими сепаратизмами; начинает понемножку понимать, что законен и русский национализм в ряду других. Иной номер возьмешь — совсем приличная газета.

Но — tant pis!^[42]

Все это мазня поверху. Пропасть все же остается, и ее штукатуркой не заполнишь. Придет день, когда чувства русских и евреев (и их верных сателлитов — еврействующих) снова резко разойдутся. Придет день, когда без независимого русского слова станет душно. Но сказать его будет некому и негде.

Сами евреи сейчас чувствуют (может быть, больше русских) потребность в этом свободном русском слове. Ведь и эта книга пишется по еврейскому вызову. «Говорите, что хотите, только, ради Бога, не молчите; это молчание ужасно; что оно скрывает под собою? Какую кровавую угрозу таят в себе люди, коим пока зажали рот, но которые скоро освободят себе руки. Что сделают руки этого тела, которое неспособно говорить?»

Да, опасны твари бессловесные. Независимая от евреев русская печать нужна не только русским, но и евреям. И даже, может быть, евреям — больше. Но вот, увы, она не удается.

Чтобы покончить с ее мартирологом, я приведу еще справку насчет лимитрофов. Там, во всех этих новоявленных государствах, как известно, в значительной степени сохранился русский быт. Оказалось обширное поле, на котором можно было собрать обильную газетную жатву. Но кто же ее собрал?

Газета «Сегодня», то есть разновидность того же еврейско-русского альянса, характерного для «Руля» и «Последних Новостей».

Эти три газеты, имеющие в совокупности, вероятно, не менее трех четвертей газетного тиража вообще, обслуживают таким образом все русское зарубежье. Через десять лет после начала русской эвакуации (Милюков уехал в 1918 году) независимой от евреев русской печати в среде, «насыщенной антисемитизмом», таким образом, почти не существует.

Может ли быть более красноречивое свидетельство о нашей русской беспомощности в этом деле, более убедительно выписанное «свидетельство о бедности»?

Но и евреи при таком положении покоятся не на розах. Ибо, чем выше они подымаются, тем страшнее мерещится им падение. Лучшее доказательство этому — Советская Россия.

Собирательный еврей в России (его ГПУ и Е. Кускова называют Танкелевичем) мог бы сказать про себя: «Достиг я высшей власти…» А вот нет Танкелевичу от жизни никакого удовольствия; и все у него «мальчики кровавые в глазах». Так и С. Литовцев. Казалось, чего бы лучше: при помощи Милюкова и других «примыкающих» евреи овладели зарубежной печатью (как некогда захватили «рубежную») и можно бы насладиться трудами рук своих. Но нет. Литовцеву не спится; и он от бессонницы принимает лекарство, подносимое ему Левиным в виде диспутов об антисемитизме.

Ах, господа! Была бы независимая от вас русская печать, не надо было бы и диспутов; ибо такая распечатанная печать сама сказала бы вам все, что вам знать полезно.

* * *

Вышерассказанный пример (или поучительная повесть о том, как русская зарубежная печать попала в плен иудейский, хотя налицо были все данные, чтобы эмансипироваться из-под еврейского влияния после уроков революции), — показывает, в чем лежит реальная опасность. От еврейского засилия в этой области не спасают ни еврейские ограничения, вызывавшие в свое время к евреям ток симпатический; ни равноправие, полноправие и даже сверхправие, вызвавшие сильнейший ток антипатический, то есть антисемитизм. Есть нечто, что дает евреям возможность выплывать в печатной воде при всяких условиях.

Это нечто состоит, на мой взгляд, из двух преимуществ еврейских сравнительно с нами, русскими.

Русская сварливость

Первое преимущество есть общее, касающееся всех областей вообще. Второе преимущество — специальное, относящееся именно до газетного дела.

Первое преимущество состоит в том, что евреи ссорятся между собою гораздо меньше, чем мы. В этом их сравнительном единстве — громадная сила, о чем я уже говорил. Это обстоятельство придает стабильность, устойчивость еврейским предприятиям. Все, или очень многие, русские дела процветают, пока они находятся в руках одного хозяина. Но жизнь очень часто требует другой формы управления — коллективной. На «коллективизме» русские предприятия обыкновенно гибнут.

У евреев есть вековая привычка работать коллегиями: синедрионами, кагалами, исполкомами. Мои детство и юность протекли при близком наблюдении этого характерного для еврейской среды явления. На мельницах, которые принадлежали нашей семье на Волыни, мы не работали в качестве торговцев мукой. Мы были просто мельники. Коммерческую же часть вели еврейские ячейки, группировавшиеся около каждой мельницы. Были это люди маленькие, с маленькими капиталами, почему им и приходилось соединяться в компании по несколько человек — до десяти. Можно себе представить, как бы пошло дело, если бы эти десять человек были русскими: у нас по каждому вопросу было бы сто одиннадцать «особых мнений»; причем каждый защищал бы «свою точку зрения» до судорог. И дело взорвалось бы через месяц, как бомба; а компаньоны разошлись бы «злобно, врагам наследственным подобно». Разве это не так? Иностранцы давно подметили эту черту:

— Где один русский, там талант или гений; где двое — там обессиливающий обоих спор; где много русских — общественный скандал!

Не помню, какой иностранец сочинил сию формулу, но несомненно он был большой знаток русских дел.

У наших перемолыциков-евреев было не так. Это не значит, что они никогда не спорили. Нет, спорили, и даже очень страстно. В дни (каждый год), когда пересматривались условия нашего с ними соглашения, так называемая «еврейская контора», где сосредоточены были все дела компании, была ареной бурных прений: они так кричали, что сквозь наглухо закрытые окна доносился неистовый вопль на улицу. Но никто не тревожился: все знали, что там не убивают, а убеждают друг друга. Это занятие иногда продолжалось много часов; после окончания сего «долгого парламента» перемолыцики выходили из своей конторы осипшие и бледные, но совершенно для внешнего мира во всем согласные. Переступив порог своей «конторы», эти десять были, как один: да, один за всех, все — за одного. И так-то дело шло у нас с ними без перебоев много лет. «Киевлянинский» антисемитизм не мешал ни им, ни нам. Ибо сей антисемитизм был направлен не против этих людей, зарабатывавших при нашем посредстве честный кусок хлеба, а против Винаверов, Гессенов и прочих, претендовавших быть руководителями русской политической жизни, имея для сего только одно основание: свирепую ненависть к русскому правительству. Мы видели их бешеную злобу и потому говорили: «Руки прочь от политики. Даже Юпитер, когда сердится, не прав, не может править миром в ярости. Вы же — в постоянном бешенстве. Поэтому займитесь другими делами, где ваша желчь не столь опасна». Разумеется, нас не слушали ни евреи, ни еврействующие. Но зато теперь… теперь Екатерина Кускова говорит то же самое, то есть, чтобы евреи бросили политику. Это уже огромное завоевание, не правда ли?

Еврейская техника

Да, так вот одно у евреев преимущество общего характера: мы превеликие между собой ссорщики, они же всегда найдут путь к соглашению.

Другое преимущество евреев — специальное и касается специально газетного дела. При всей нашей колоссальной сварливости (мадам Ксантиппа, наверное, была из русских) мы все же кое-что сумели соорудить и здесь, в эмиграции. Преимущественно, правда, всякие «каво» или «мэзонетт», то есть места, где искусство помогает есть, а вино помогает искусству. Но все же это нам удалось — безусловно. И евреи даже не пробуют тут конкурировать: этого сложного ликера, этой смеси из утонченных чувств в стиле ame slave^[43] с потрясительными эффектами улюлюкающей «наурской» им не состряпать.

Но разве это все? Разве не удались нам всякие театрики вроде «Летучей Мыши»? А русский балет? А русская опера Кузнецовой-Массенэ? А казацкие хоры? Ведь все это, действительно, можно сказать, торжество русского гения. Тургенев в минуты сомнений хватался за могучий русский язык, что, впрочем, не ново, ибо гораздо раньше Ивана Сергеевича было известно, что русский язык до Киева доведет; а я, когда мне очень уж коломутно, моркотно и все на свете обрыдло (да простят мне князья Волконские: я стою за силу и выразительность русского языка; чистоту же, то есть застывшесть, считаю уместной только для языков мертвых, как латынь), я хочу слушать казачьи хоры: неужели люди, которые так поют про свою родину, не заслуживают ее иметь? Ну, и многое другое… Перечислять некогда, но все же можно признать, что на кое-что и мы пригодны. Ну вот вам, например, три русских maisons — Tallien, Irfe и Yteb, которые конкурируют с прославленными парижскими домами, как Patou, Chanel и Worth. Это что-нибудь да стоит. Да и «Общевоинский Союз» вещь не из последних, о которой история скажет когда-нибудь свое нелицеприятное слово.

А вот в газетном деле — мы пас. И не только потому, что мы ссорщики, а потому, что какие-то мы в этой области менее способные.

Вот, например, возьмем опять эти самые «Последние Новости» или газету «Сегодня». Надо признать: кроме всего прочего, эти издания технически хорошо ведутся. Есть что читать. Как русские сервируют прекрасное меню в своих тонных кабаках, так евреи постигли искусство сервировать интересную газету. Был период, когда эта еврейская газетная кухня отзывалась Одессой-мамой, но с той поры сделаны значительные успехи; и сейчас вам преподносится газетный лист, выдерживающий придирчивую критику.

Я веду эти наблюдения давно; и задолго до революции сделал много «сердца горестных замет». Русские могут превосходно писать; и в еврейских газетах русские перья строчат много и охотно (благо, и платят щедро, что никогда не мешает); но быть метр-д-отелями газет мы плохо умеем. Это какое-то специально евреям удающееся искусство. Деньги — деньгами, но дайте же когда-нибудь и уменью, как говорил Суворов. Постигнутая техника, по-моему, одна из важнейших причин, почему газетный мир захватывается еврейством.

И это очень, очень серьезно. Ибо не так дело выходит, как оно некоторым представляется. Иные говорят: «Ну, что за беда; пусть евреи этим занимаются, если им это удается; для русских же они стараются».

Нет, так рассуждать нельзя. Если бы дело шло о кабаках, изящных или нет, тогда, действительно, безразлично, кто этим занимается: русские или евреи. Пусть делает тот, кто к этому больше таланта имеет.

Но газета — не каво. Газета есть неизменная подруга политической жизни. Кто владеет печатью, тот, конечно, не всегда еще владеет умами. Но тот, кто владеет умами, наверное, владеет газетой. Иначе его «владение» распространяется на небольшой круг людей, на котором при массовых замашках нашей эпохи (национализм, патриотизм, фашизм, социализм, коммунизм, интернационализм) трудно что-нибудь построить. Поэтому, не имея своей, независимой от евреев, печати, русские отдают политическое влияние целиком в еврейские руки. Сие же обстоятельство весьма опасно, как мы видели, — и для евреев, и для русских. Для русских оно плохо тем, что получается резкая однобокость в освещении текущей жизни; страстная предвзятость в одном направлении; и, наконец, полная беззащитность русских; невозможно пропищать что-нибудь в свою пользу при столкновениях русско-еврейских, каковые столкновения в разных видах и формах неизбежны при совместной жизни. Такое положение, естественно, будет вызывать все большее раздражение в душе Великого Немого, каким явится русский народ без русской печати. Раздражение это, не имея возможности вылиться в «парламентские формы», в конце концов выльется в «формы непарламентские».

Русский народ — большой ругатель. Нечего скрывать правду: ужасно это неэстетично — до тошноты, но ведь факт, что непечатная ругань стоном стоит в воздухе на пространстве шестой части суши. При большевиках это явление весьма усилилось, но и раньше процветало, и притом во всех классах населения: в чем, в чем, а в этом интеллигенция «не разошлась с народом». Это, конечно, невкусно и отбивает аппетит к чисто русским национальным особенностям, но… но audiatur et altera pars.^[44]

Посмотрим на вопрос и с другой точки зрения: сколько кулаков не опустилось только потому, что раздражение вырвалось скрежещущим «матом», сверкнуло ракетой и потухло, как она. Ругань есть громоотвод в жизни — немудрой, бытовой. В процессах же более сложных и «возвышенных» таким громоотводом является печать.

Разумеется, печать может быть и средством поджигающим, науськивающим. Но при разумном правительстве каждый знает: «болтай, болтай, но рукам воли не давай». Положение такого правительства неизмеримо, однако легче, когда национальности поставлены в условия «поединка с равным оружием». В противном случае всегда является мысль: «что же им делать, если не драться, коли слова человеческого сказать не дают?!»

Но, скажут: а парламент? Но что такое парламент без печати? Ведь никто не читает речей по подлинным стенограммам. Читают только то, что пропускает печать; и в том освещении, как она эти речи преподносит. Оратор может быть семи пядей во лбу, но если «черта оседлости» (ложа печати в Государственной Думе) не захочет, «страна» узнает о нем только то, что он негодяй или маньяк. А самые выборы? Разве можно вести выборы без печати?

Впрочем, доказывать важность печати просто смешно. Но если законно и справедливо, чтобы евреи имели печать, обслуживающую их еврейские интересы, то неужели на это не имеют права русские?

Между тем происходит некий весьма ловкий подмен. Есть специально еврейские издания, например, была в эмиграции «Еврейская Трибуна» и существует сейчас «Рассвет». Их мало кто читает. Есть, с другой стороны, издания, которые специализируются на русских кликушествах, — их товар тоже не ходкий. А кроме того, есть большая печать, которую читают все. Эта большая печать называет себя русской. Действительно, она пишется по-русски. Но ведь и «Рассвет» пользуется русским языком. Да и каким ему пользоваться? Жаргоном? Но ведь это тоже не еврейский язык, а испорченный немецкий Еврейского же языка и большинство евреев не знают, забыли. И вот эта большая печать, которая пишется по-русски и называет себя русской, в действительности — не русская. По существу дела она находится под сильнейшим еврейским влиянием и русские дела трактует «постольку-поскольку». О, конечно, это делается сейчас очень тонко, комар носа не подточит. Но тем хуже. Это не меняет существа дела. При «осложнениях», то есть в самые ответственные минуты, подоплека вылезает, как шило из мешка.

Сие ненормально, противоестественно, вредно и опасно. Какие еще прилагательные и наречия употребить? Кажись, и так дело ясно.

* * *

Для русских и для евреев надо, чтобы была независимая от евреев русская печать. Но сказать «надо» еще мало: надо указать, что для этого «надо» — надо.

Во-первых, необходимо меньше ссориться. Я мечтал бы быть современным Катоном и впопад и невпопад твердить своим соотечественникам: ceterum censeo disp-utandum non esse!

Когда я слышу, как иные русские высокопарно говорят о своей любви к России и тут же «кроют» друг друга с неизжитой злобой, мне смешно и грустно. России служить в одиночку трудно; надо служить скопом; но если мы отталкиваемся друг от друга, что же мы можем сделать? Хоть поучение Владимира Мономаха детям будем читать на сон грядущий…

Если я сегодня ни с одним русским не поссорился, ни про какого друга-приятеля не пустил гулять оскорбляющее, хотя и меткое «bon mot»,^[45] то я уже в этот день что-то сделал для России, хотя и не пустозвонил «о любви к отечесгву» — вообще и в частности, то есть за завтраком и за обедом.

Если же я оказал какому-нибудь русскому un coup de main, а тем паче дружно проработал с ним месяц в каком-нибудь деле, то я — герой! Из таких героев будет соткана будущая Россия. Ее восстановят из праха те, кто вспомнит забытое русское искусство работать артелями; под руководством не большевиков, конечно, но большаков, то есть старших.

«Се заповедь новую даю вам: да любите друг друга»… Мы еще не доросли до заповеди Спасителя, ибо мы еще не христиане, а в лучшем случае — «оглашенные». В качестве таковых с нас довольно будет меньшего требования: не будем грызться!

Но для «отбудования» независимой русской печати этого еще мало. Нужно еще два условия.

Делайте богатых русских

Нужны деньги. Поэтому нам нужно создавать богатых русских. Не только им не завидовать, а наоборот, радоваться их появлению; всячески их поддерживать, как своих естественных «национальных представителей».

Entendons nous! Надо понять, что богатые люди — это резервуар, из которого черпаются независимые. О, конечно, я не хочу этим сказать, что нельзя быть бедным и вместе с тем гордым, как испанец. Конечно, можно; но такие люди, ведь это — порода, находящаяся в родстве с Дон-Кихотом. Один Дон-Кихот — это прекрасно; для него всегда найдется «в сердце уголок»; но тысяча дон-Кихотов — национальное бедствие! Ведь они и себя-то прокормить не могут; и непременно попадут в тяжелую зависимость от голода и холода. А тысяча русских богачей (в том случае, если они получили разумное воспитание и душа их вытренирована в сознании накладываемых на них их богатством обязанностей) может быть кладом. Им никому не нужно «кланяться». Они могут сметь свое суждение иметь; и имеют возможность это свое суждение, при помощи опытных и талантливых русских писателей, ежедневно бросать в свет в миллионах экземпляров, составляя нужный и естественный противовес богачам еврейским. Этим, разумеется, не исчерпывается польза от богатых, независимых. Этот класс людей может быть ценной коллекцией якорей в тех случаях, когда государственный корабль мчится, уносимый течением. В этом потоке беспомощно барахтаются люди, имеющие ровно столько сил и времени, чтобы заработать хлеб насущный. Да и это ли одно? Чем была бы Россия и русская культура без так называемой «дворянской литературы»? А ведь эта литература обязана своим возникновением тем помещичьим усадьбам, о которых говорит Пушкинская Татьяна:

В переводе на прозаический язык это «бедное жилище» обозначает материальную обеспеченность, которая дает свободу «мыслить и страдать», а также возможность свои незримые страдания превратить в общедоступные мысли и пустить их в обращение.

Разумеется, ничего этого не делается, когда состоятельные люди видят свое телесное призвание в том, чтобы кушать до принятия касторки, а «для души» — обвешивают хорошеньких женщин кровавой дрянью, именуемой почему-то «драгоценностями». Такие богачи неизменно приводят к революциям, которые их проглатывают не хуже, чем они сами глотали остендские устрицы, с той только разницей, что устрицы запивались бутылкой доброго шабли, а богачей запивают самогоном. Но самогон начинается тогда, когда низы начинают сами что-то из себя «гнать». А это бывает тогда, когда верхи не исполняют своего социального назначения; назначение же верхов — мыслить;, и сообразно этим мыслям поступать. Мыслящий состоятельный класс не может быть свергнут? На его стороне все преимущества: досуг, свобода, возможность сосредоточиться на любом деле, ибо молот нужды не стучит ему по часам неумолимую программу действий А если сей класс ничего не «мыслит», ничего не предвидит, а если предвидит, то ничего не делает, то… то наступает неизбежное.

К числу «делания», то есть к числу обязанностей, лежащих в настоящее время на плечах состоятельного класса, относится и создание печати Поэтому русский состоятельный класс, если он не желает, чтобы вся печать была в еврейских руках (а такое положение, как состояние противоестественное, непременно приведет к новой социальной революции, но уже с лозунгом: «смерть жидам и буржуям»), — должен дать средства для независимой от евреев русской печати. Это первое.

Первое, но не последнее, есть второе, и очень важное, о чем, впрочем, я уже говорил.

Учитесь газетному делу

Евреи выучились от нас писать. Если в настоящее время есть евреи, которые пишут на русском языке интересные книги и грамотные статьи, то не от «жаргонных» же искусников они вышколились. Их учителя — Пушкин и иже с ним и после него. Но долг платежом красен. Мы должны выучиться у евреев, как «делать» хорошую, то есть интересную, то есть достигающую своей цели (первая цель газеты в том, чтобы ее читали) однодневную бабочку, именуемую прессой.

Нечего стыдиться и надо сказать правду: до сих пор это искусство нам плохо давалось. Русские газеты тяжелы, и неуклюжи. Нет в них этакой, чисто-газетной, своевременности и такого гармонического (на всякий вкус) подбора материала. Не чувствуется этой непрестанно вибрирующей воли, которая ежедневно перефасонивает газету, переставляя паруса в зависимости от дующего бриза. Настоящий газетчик должен быть чувствителен, как сейсмограф, и быстр на руку, как дельфин, обгоняющий корабль.

Не хочу стыдиться: хочу учиться! И Петр Великий сам учился и посылал молодежь куда следует. Недурно бы нам взять с него пример. Если мы вернемся в Россию с фалангой молодых русских (вниманию младороссов и иных «детей», занимающихся идеологией в то время, как надо учиться технике!), прошедших хорошую еврейскую школу, а также в обществе разбогатевших эмигрантов, кои пожелают положить quelque chose^[46] на газетный лист, то русская печать легче может «сделаться».

В противном случае «на родине» печатью овладеют так же, как и «в рассеянии», те, кто в этом деле оказал наиболее «прилежания и успехов». Овладеют с соответствующими последствиями.

Итоги

Итак, в эпилоге затянувшейся повести о Равноправии и Неравноправии можно прийти к выводу:

1) Неравноправие изжило себя и в последнее время приносило не пользу, а вред; во всяком случае, оно не помешало евреям стать владыками русских умов, что привело к ужасным бедам.

2) Равноправие чревато такими же бедами, если во время не заделать зияющие дыры, обозначившиеся на русской духовной кольчуге.

3) Антисемитизм сам по себе ничего не стоит. Его нужно претворить в творческие стремления. Можно с утра до вечера склонять «жида» и поносить евреев всеми непечатными словечками и в то же время вольной волею лезть в еврейский плен, не умея выражаться печатно. Необходимо, пользуясь антисемитизмом, как ветром, так наладить паруса, чтобы корабль «Россия» уверенно и ловко скользил по взбаламученному морю, неся куда следует и русских… и евреев.

Ибо, кстати сказать, даже «оглашенным» (то есть чающим стать христианами) необходимо сознавать, что все суть люди, все человеки; и что антисемитизм (это открыто мне Изидой) послан нам свыше не для «истребления евреев», а, наоборот, для того, чтобы сделать из них полезных и приятных сограждан… показав им в антисемитическом зеркале истинное (а не воображаемое ими в самообольщении) их изображение.

Эту же цель, впрочем, имеет и антируссизм, — явление в наши дни здоровое и необходимое.^[47]

Часть третья
Антисемитизм иррациональный или трансцендентальный

До сих пор мои рассуждения вращались в области антисемитизма, который я назвал политическим. Но, может быть, его следовало бы назвать «националистическим». Причина такого рода антисемитизма усматривалась ведь в том, что еврейская нация стремится взобраться на горб нации русской. Такое стремление первых, то есть евреев, дает право последней, то есть нации русской, защищаться. Защищаться не всеми способами, а за исключением некоторых; эти последние способы защиты признавались настолько вредными, что, как говорится, овчинка выделки не стоит.

При этой постановке вопроса я исходил из некоторой истины, признаваемой как «самоочевидная». Эта аксиома звучит так: каждая нация (вне зависимости от того, какова ее удельная ценность) имеет право защищать свое существование, развитие, свободу и независимость.

Истина эта в вышеуказанном комплексе идей не требует доказательств. Всякий националист так мыслит и понимает, что и националисты других наций тоже должны так чувствовать. Из последнего, конечно, следует, что националисты всех стран должны быть в высшей степени деликатны по отношению друг к другу; то есть, даже имея полную возможность сесть один другому на шею, должны от сего воздерживаться. К сожалению, нациями еще владеет до сих пор готтентотская мораль: «плохо, если кто-нибудь сел мне на шею; хорошо, если я кому-то взобрался на горб». Если это иногда не говорится громко, то на деле почти всегда поступают по этому принципу. Миролюбивые же попытки (вроде столыпинской куриальной системы) размежеваться полюбовно встречались, по крайней мере в России, злобным ревом нестройного, но оглушительного хора из разных национальностей.

Вышеизложенная аксиома (о том, что самоценность нации есть самоочевидность) и не самоценна и не самоочевидна, как только мы выходим из круга идей известного рода; как только мы, поднимаясь чуточку выше, вступаем в некую иную плоскость мышления.

Прежде всего, что такое нация? Сие есть союз людей, связанных между собой некоторыми признаками. При определении этих признаков разные умы весьма расходятся, но главнейшими все же признаются: совместное жительство, то есть общая территория; кровная близость, то есть более или менее отдаленное родство; общность языка; принадлежность к одному и тому же государственному организму. Нетрудно видеть, что все эти признаки — весьма коварные: ни на один из них нельзя как следует опереться.

Возьмем, например, совместное жительство, то есть общность территории. Тут мы сразу видим, что могут быть ярко выраженные народы или нации, которые не имеют общей территории и разбросаны по всему свету. Таковы с разрушения Иерусалима евреи.

Кровная близость также не играет такой исключительной роли. Напрашивается пример американской нации, которая составилась из всевозможных кровей, чуть ли не всех народов Европы. В некоторой мере это можно отнести и к «российскому» народу.

Не является обязательной и общность языка. В понятие нации может входить множество племен и народов, которые говорят на сто и одном языке и только условно пользуются государственным языком, являющимся своего рода языком международным — в отношениях внутренних.

Принадлежность к одному и тому же государственному организму также не характеризует нации. Русские в настоящее время разбиты между СССР, Польшей, Чехией и Румынией. И тем не менее во всех этих четырех государствах проживает одна и та же русская нация, которую, правда, некоторые фальсификаторы со злостными целями местами называют «украинской».

Такая неуловимость понятия нации, которая то группирует в себе все признаки, то пользуется двумя, тремя или одним, заставила многих прийти к тому заключению, что единственным надежным признаком национальности является «самоопределение». Человек будто бы той нации, к каковой он сам себя причисляет. Беспомощность такой постановки вопроса очевидна, когда явно выраженный англичанин говорит, что он испанец, или типичный еврей утверждает, что он русский. Однако к этой теории приходится прибегать, бессильно запутавшись в формулировке этого неформулируемого понятия — нация.

Во всяком случае, нация есть какой-то человеческий союз, какая-то человеческая форма общежития, какой-то симбиоз людей.

Но все человеческое — преходяще. Нации родятся, развиваются, умирают, исчезают. На их место появляются новые. Еще чаще старые нации входят между собой в какой-то контакт, смешиваются, и из смешения образуются новые. Для рассуждающего человека, будь он трижды националистом, его нация есть святыня постольку-поскольку. Она святыня до той поры, пока не оказывается перед лицом ценности еще большей. Ночью ярко светят звезды и луна. Они гаснут при первых проблесках зари, возвещающей более мощное светило — солнце. Родина превыше всего, говорят немцы, но если бы они чуточку подумали, то они никогда бы не говорили — «наш немецкий Бог». Ибо идея родины потухает перед идеей Божества, переносящей нас в мир ценностей, несравненно более высоких.

Стараясь перейти в эту плоскость мышления, мы можем себе представить, что над народами есть некий Судия их, который может судить нации с точки зрения их качеств, их плохости и хорошести.

Для каждого искреннего националиста удельный вес его собственной нации в ряду других есть тайна; тайна эта от него закрыта привязанностью к «своему родному», но такой тайны не существует для тех, кто стоит над нациями. Для этих людей (или существ) аксиома о том, что нация есть самоценность, не является аксиомой, а наоборот — временным заблуждением.

Заблуждение сие необходимо, ибо в борьбе за свою нацию, какова бы она ни была, как и в борьбе за свой город, за свой дом, за свою семью, человек приучается к первым деяниям альтруизма и самопожертвования. Когда тигр или ястреб, принося себя в жертву, спасает свое потомство, мы, стоящие над ним, очень хорошо понимаем, что ни тигр, ни ястреб не только не являются самоценностью, но суть крайне вредные твари, которых, с нашей человеческой точки зрения, хорошо было бы истребить. И тем не менее, когда тигрица или ястребиха умирает, чтобы спасти своих котяток или птенцов, самая нефилософская душа чувствует, что она присутствует при каком-то высоком акте, обвеянном дыханием Вечности. Можно рискнуть сказать, что самопожертвование есть самоценность во всяком случае.

Так и всякий народ (вне зависимости от его качеств — это может быть народ скверный во всех отношениях), когда он защищает себя — совершает бесчисленные акты индивидуального героизма, индивидуального самопожертвования. И в этом и состоит истинная ценность, великая ценность до сих пор непрекратившейся на нашей планете национальной борьбы. Она вызывает моральные акты такого высокого напряжения, которые значительно превышают обычный уровень личной человеческой жизни.

Но может быть и другая точка зрения. Допустим, что борьба, вызывающая к жизни высокие начала, вообще необходима и спасительна. Но какого желать конкретного результата в каждой данной борьбе? Когда две нации борются, какая-то из них может победить, а другая быть побежденной. Для националиста поражение его нации — ужас. Но с иной, более отвлеченной точки зрения, можно рассуждать и так: если побежденная нация во всех отношениях была ниже победившей, то, может быть, так и нужно? Результат ведь будет хорош не только для победителя, но и для побежденного. Если нормальные люди борются с сумасшедшим, не естественно ли желать победы здоровых над одержимым?

История знает немало примеров, когда побежденные нации неизмеримо выигрывали от того, что победители становились их властителями. Классическим примером такого положения вещей, когда быть побежденными значило приобщиться к более высокой культуре, являются победы Рима. Действительно, для обширного кольца народов, которое окружало греко-римский центр, подпасть под римское владычество значило включиться в круг, озаренный светом. И хотя среди народов, на кои распространил свою власть римский орел, было немало таких, которые в былое время имели весьма высокую культуру, но все они, по-видимому, в ту эпоху, когда мир завоевывал Pax Romana, впали в прострацию по тысяче и одной причине. Схороненные в храмах и библиотеках сокровища знания могли кое-как давать известный процент только благодаря тому, что на эти сун-дуки культуры (каковыми являлись некоторые города Египта и других стран) простерлась железная рука римских легионов. Рим обеспечил элементарный порядок и человеческое житье в смерче дикости, закружившем Азию и Африку. В Европе греко-римская культура тоже пробивала себе путь сквозь непроходимые дебри варварского мира. Можно ли, в самом деле, считать, что этот варварский мир пострадал от того, что римляне взяли его под свое крылышко? Железное их прикосновение не всегда было ласково на первых порах, но всегда благотворно в смысле дальнейших результатов. Можно ли утверждать, что было бы хорошо, если бы победил Верцингеторикс, галльский патриот, а не Кай Юлий Цезарь, римский завоеватель?

Мы, впрочем, имеем примеры и обратного. Во времена Аттилы и других варваров победа склонилась на сторону охватившего греко-римский мир кольца. Результаты? Результат — остановка человечества на тысячу лет, в течение которых оно предавалось всяким мракобесиям, какие только можно себе представить. И для чего? Только для того, чтобы через десять веков начать танцевать снова «от печки». Только для того, чтобы под именем «ренессанса» возобновить культурную нить, оборванную варварством; возобновить как раз на том месте, где она порвалась. Только для того, чтобы потомки вандалов с трепетом сердечным откапывали из-под пепла руки и ноги, а также носы некогда размозженных их предками мраморных красавиц, римских богинь. Только для того, чтобы кодекс Юстиниана, употребленный варварами на растопку, был под именем «римского права» восстановлен в качестве недосягаемого образца юридической мудрости. Только для того, чтобы праправнуки галлов, неистово сражавшихся против Рима, с почти религиозным благоговением восстановили у себя сначала республиканские, а потом императорские (Наполеон I) римские формы политического устройства.

Если окинуть взглядом всю эту картину, то напрашивается едкая мысль. Сколь ни почтенны подвиги отдельных царей, царьков, князей, князьков и всяческих народных героев бесконечного числа наций, сражавшихся против Рима, все же их патриотическая деятельность с точки зрения практического результата была ужасно нелепа. И сколь разумнее было бы с этой точки зрения «совсем без драки», просто, смиренно, но и мудро, покориться тем, кто на десять голов выше. Смешна была бы луна, если бы она разрывалась светить, когда восходит солнце. Есть какая-то другая мерка, глубже субъективной, индивидуальной, личной. Есть то, что выше, и то, что ниже. Есть то, что умнее и что глупее. Есть то, что добрее и что злее. Вся эта «меньшая братия», если бы она могла на минуту просветлеть, proprio motu преклонилась бы перед старшими. И было бы всем во благо.

* * *

Некоторые исторические примеры глубоко врезались в память народную. Таков, например, суд Пилата, переданный нам евангелистами.

Еврейский народ был подчинен римлянам. Как всегда, Рим сохранил местные власти предержащие, но рядом с ними, или вернее над ними, поставил своего наместника. Таким наместником в автономной Иудее был Пилат. Он с одного взгляда рассмотрел, что иудеи собираются совершить вопиющее преступление. Хотят осудить на смерть Того, о Ком Пилат не знал, что Он Бог; но Пилат видел, что перед ним — достойнейший человек. Образованный римский гражданин не понимал, как можно осуждать за те или иные философские или религиозные воззрения. Если сравнить mentalite Пилата с неистовством ячейки изуверов (она, однако, была тогдашним правительством еврейским), то станет ясно, насколько римская культура возвышалась над психикой некоторых из окружавших ее народов и народцев. Этот римлянин, который всенародно умыл руки, желая показать, что он не участник в кровавом деянии; и эта толпа бесноватых людей, кричавших: «Кровь Его на нас и на детях наших»… Этот жест Пилата, думавшего, что жалость тронет косматые сердца, когда он покажет благостный образ поруганного философа (как он себе представлял) рядом с уголовным разбойником Вараввой; жест, который не удался, потому что римлянин переоценил общечеловеческие свойства в разъяренном народе… И, наконец, финал всего: Пилат не мог спасти Того, о котором он выразился «Ессе homo!»; он не мог спасти Человека из пасти зверей. Почему? Потому что зверям была октроирована автономия; по этой автономии евреи имели свой суд, и этот суд мог приговаривать к смертной казни. А римская юридическая мудрость гласила: «dura lex, sed lex». Закон должен быть соблюден, и Пилат соблюл закон, хотя все его существо возмущалось; соблюл закон, потому что он был римлянин.

Перед лицом такого сравнения можем ли мы, люди совершенно иной эпохи, люди, которые могут смотреть в прошлое глазами, возвышающимися над страстями и односторонностями, можем ли мы сочувствовать каким-нибудь еврейским патриотам, которые поднимали Иерусалим против Рима. Они были правы по-своему, повременному. Правы, потому что истина была закрыта от их глаз; правы, потому что они совершали героические дела. Но во имя чего и против чего? Во имя мрака против света; во имя дикости против культуры; во имя безусловного зла против относительного добра, рожденного относительной мудростью.

Всем этим я хочу сказать, что может быть точка зрения наднациональная. Я совершенно не притязаю на то, чтобы я лично до нее возвысился; чтобы я отбросил туман привязанности к «своему родному»; чтобы я мог взвесить на беспристрастных весах удельный вес нации русской и других наций, с русским народом соприкасающихся. Я хочу только сказать, что мне не чуждо стремление вскарабкаться на эту трудную ступеньку.

Поэтому-то я и называю настоящую главу «Антисемитизм иррациональный или трансцендентальный». Я не в силах в этой плоскости мышления ничего доказывать и даже анализировать. То или иное решение этого вопроса, то есть определение удельного веса двух рассматриваемых народов, русского и еврейского, является мне в порядке категорического императива, ни для кого, кроме меня, не обязательного. Всякий, кому не лень, скажет, что я чувствую так именно потому, что туман личных привязанностей лежит у меня на глазах. И никогда никому я не смогу доказать противоположного.

Но все же я пытаюсь выразить, что возможно, хотя бы теоретически, выпрыгнуть из заколдованного круга эгоцентричности; можно смотреть на явления «внешними глазами». Хотя и существует мнение, что самого себя нельзя поднять за волосы, однако человек в известных обстоятельствах способен мысленно витать над тем местом, какое он реально занимает; способен, и не сидя на авионе, видеть землю так, как будто бы он был летчиком-наблюдателем, то есть a vol d'oiseau. Но так как это не есть подлинный взгляд, а только мысленный, то, разумеется, сей взгляд может быть ошибочный, превратный. Но все-таки такого вытягивающего самого себя за волосы человека будит какая-то мысленная картина, какое-то представление о том, что он увидел бы, если бы действительно поднялся на высоту. И хотя эта картина будет неверна, но все же она будет полезна, как попытка расширения горизонта.

И вот, подымая самого себя за волосы, я ставлю вопрос.

С этой горней точки зрения, с высоты духовной Эйфелевой башни, может быть, совершенно не важны наши стремления и усилия, наши великие душевные переживания, именуемые национальными чувствами? Может быть, наш патриотизм нелеп, если он защищает безнадежное и вредное дело? Представим себе патриотизм лошадей, которые боролись бы против инвазии автомобилей. Тонконогие англичане, прекрасноглазые арабы, крупораздвоенные ардены и клайдестали произносили бы горячие, пламенные речи в защиту исчезающей лошадиной породы; взывали бы сплотиться на ее защиту. И роняя то слезы, то страстные призывы (подобно дождю и молнии), орошали и зажигали бы святые чувства лошадиного национализма.

Но Васька слушает да ест. Под истерическое лошадиное ржание Ролс-Ройс жрет в полчаса полсотни километров; рычащие камионы передвигают каменные громады; и ни кровным скакунам, ни породистым тяжеловозам не остановить неумолимой поступи века.

Не так ли бывает с народами? Пробыв несколько веков или тысячелетий на челе других наций, данный народ исполнил свои функции; тогда он уходит в архив истории, уступив честь и место другим народам, данному времени приуготовленным.

И может быть, будем иметь мужество поставить и этот вопрос — может быть, и для России, для русского народа, этот час пробил? Доброе тысячелетие русский народ боролся и строил, сеял и собирал жатву на пространстве шестой части света. Это была блестящая гегемония. За русскими шла целая толпа других национальностей, которым мы были старшими братьями. Конечно, бывали всяческие «недоразумения», но и на самом солнце есть пятна. Во дни нашего блеска и расцвета даже такие люди, которые были всецело враждебны русской государственности, признавали, однако, ее заслуги. Признавали даже в таких делах, которые являются по меньшей мере сомнительными. Так, французский социалист Прудон говорил:

— Россия уничтожила Польшу как самостоятельное государство. И хорошо сделала. Ибо Польша была такая республика, где был рай для пана и для ксендза, но мужик испытывал все муки чистилища!..

Я не хочу идти за Прудоном и не буду идеализировать русской политики в отношении Польши. На мой взгляд, эта политика не удалась уже потому, что поляки неоднократно восставали против России и в конце концов добились восстановления независимого польского государства. И хотя существует мнение, что многие поляки, жившие в пределах России, теперь, после того, как ее нет, вспоминают ее с теплым чувством сожаления, но это не колеблет основного положения. В общем, потребность иметь свое собственное государственное бытие у поляков настолько сильна, что было ошибкой это государственное бытие уничтожать. Может быть, этот «хлоп», о котором Прудон утверждал, что его жизнь в Польше напоминала муки чистилища, может быть, он и благодарен в глубине души России, давшей ему освобождение от крепостной зависимости и наделившей его землей, но в таком случае эта благодарность какая-то уже слишком «застенчивая» и ни в чем до сих пор не выразившаяся.

Но, оставив в стороне поляков и Польшу, нельзя не признать, что в общем русский народ совершил грандиозное дело. На невообразимых пространствах он насадил относительную культуру, выступая в качестве некой высшей расы. Неотвратимое шествие русского народа по обширным пространствам шло вовсе не завоевательным путем. Оно вытекало из сути вещей: так всем было лучше. Вековые мольбы грузин принять несчастную Грузию под русскую защиту в этом отношении глубоко характерны, но не больше: почти все остальное русское движение было в этом стиле. Если иногда и приходилось наталкиваться на упорное сопротивление, как на Кавказе, то последующие события показали, как нужна была Кавказу культурная и колонизаторская русская деятельность. Выражение, что Россия была тюрьмой народов, пытались утвердить в умах заседавшие в Циммервальде злобники. Но эти злобствующие были собраны и финансированы Германией, которая вела против России войну и стремилась к ее разделению путем раздувания всяческих сепаратизмов.

Итог: ошибок было много, но сделано русским народом великое дело. Есть, что вспомнить; есть даже, чем похвастаться; есть, что написать на могильной плите.

Это так. Но, может быть, мы-то, наше поколение, присутствуем при конце этого блестящего свитка деяний. Может быть, с начала XX века русские «сносились», и надо кому-то другому передать руководительство почти двухсотмиллионной нацией?

Если это так, то кому передать бразды правления? Кому передать гегемонию на пространстве «от хладных финских скал до пламенной Колхиды»?

* * *

На эту роль — роль руководителей «бывшей» Российской Державы, переименованной в СССР, как видно по всему, мостятся евреи. К этому явлению попробуем отнестись sine ira et studio. Не будем копировать стареющую звезду сценических подмостков, которая неукротимой ненавистью ненавидит свою молодую восходящую соперницу. Не будем уподобляться графу Сергею Юльевичу Витте, который остро ненавидел П. А. Столыпина только потому, что последний занял его место. Каждому овощу — свое время; так гласит премудрость.

* * *

Забудем на минуту, что мы — русские. Будем рассуждать так. Существует страна, которая через короткое время будет насчитывать 200 миллионов населения. До сих пор эту страну лидировала одна нация, правда, наиболее многочисленная — русская; эта нация как будто бы утеряла искусство править, и, во всяком случае, наделала таких крупных ошибок, что ее до сих пор неоспоримое право на первородство поставлено под сомнение; поэтому как бы открывается свободная вакансия на место «правительствующего народа»; и почему бы этого поста не занять еврейству?

Попробуем удержаться на высоте бесстрастного рассуждения и посильно ответить на вопрос: пригодно ли еврейство, в настоящем его состоянии, быть гегемонирующей нацией в бывшей России?

* * *

На этот вопрос я лично отвечаю решительным нет.

И вовсе не потому, чтобы я пребывал в самообольщении от прелестей русского народа. Увы, мы находимся в том периоде нашей истории, когда, как никогда, светит поговорка: «полюбите нас черненькими»…

Нашу русскую черность я сознаю, быть может, слишком отчетливо. В этом я кардинально расхожусь, мне кажется, с большинством нашей русской эмиграции, которая, с моей точки зрения, впала в некую припа-дочность; горделивую припадочность, можно сказать, совершенно не ко времени. Были дни, когда удобно было гордиться Россией. Это была эпоха Александра III, самого сильного царя, снискавшего, однако, прозвище Миротворца.

«Блаженны миротворцы…»

Так вот, именно тогда, когда можно было поистине завидовать наследию Петра Великого; когда, проезжая по Европе, действительно можно было не понимать, отчего русские люди сюда так стремятся; так вот, именно тогда мы неистово поносили свое александровское отечество, утверждая, что, может быть, только в Турции и Персии еще хуже, а везде — лучше!

Но сейчас мы присутствуем при умопомрачении в обратную сторону. Сейчас действительно Россия обратилась в «тюрьму народов», в застенок для всякого живого существа; сейчас нет страны, где было бы хуже. В то же время мы понимаем, что наши беды произошли не вследствие какого-нибудь «землетрясения», а вследствие наших собственных несовершенств. И вот в это время находиться в самовосхищении и считать, что мы, русские — соль земли, а прочие все народы — мразь, гниль и ничтожество — честное слово, мне кажется, что это старая погудка на новый лад! Мракобесия акт второй.

Поэтому вовсе не в русских достоинствах я нахожу причину, почему не след нам подставлять свои выи под еврейскую пяту. Наоборот, я нахожусь в состоянии глубокого антируссизма и взываю: горе русскому народу, если он не исправит некоторых черт своих; воистину придется нам искать владыку и господина сему народу — рабу…

Рабу неистовых страстей своих…

Нет, я исхожу из другого. В глубине души я все же надеюсь, что русский народ «выправится» и будет достоин самостоятельного существования не только по альманаху Гота, но и по существу дела. Но если бы этого не случилось, если бы по неразумию нашему мы были бы отданы в лен какой-нибудь другой нации, то, думается мне, эта нация будет не еврейская.

Ибо это значило бы из-под дождя попасть под рынву. Евреи имеют некоторые достоинства, которых мы не имеем, как и наоборот. Но зато главные недостатки у нас — общие. В еврействе они только значительно более прононсированы.

В добродушном русском народе разлито вместе с тем огромное количество злобы. Злоба эта — не оформленная. Это не есть нечто, имеющее определенные контуры и границы. Эта злоба имеет свои причины, но нельзя сказать, чтобы она преследовала определенные «цели». Просто — злобствование. Причем злоба сия крайне обманчива и коварна. Кажется, все хорошо, все рады, довольны и смеются. Не доверяйтесь этому. Через минуту произойдет «нечто», невидимая богиня раздора бросит на стол пирующих свое яблоко… и пошла писать губерния. И все грызутся, запустив зубы в шерсть соседа, и рвут, рвут, рвут в клочья «братское» мясо. Почему, отчего? В сущности, сего никто не знает. В оправдание своего бешенства мы приводим сто тысяч причин, причем все друг друга исключающие. Один сатанел, мол, потому-де, что еще не ввели социализм; другой — потому, что «слишком рано» отменили крепостное право. И так далее — в этом бескрайном стиле. Причина здесь, конечно, не в «причинах», а в злости. Почему-то накопляются под спудом эти ручейки злобы Когда-нибудь наука откроет, как они образуются; тогда устроят своеобразные канализации и дренаж; и эти злобствующие яды будут отводиться, как и всякие нечистоты… на поля орошения. Но пока что они бродят в организмах, и никто никогда не знает, где эта злость вырвется на поверхность и какую форму она примет. Но когда это происходит, то бывает то, о чем сказал Пушкин: «русский бунт, бессмысленный и беспощадный».

Чтобы править таким народом, хорошо бы раздобыться элементом, в высокой степени уравновешенным. Надо или «тишайший» социальный строй, или же другую нацию, которая действовала бы на русскую утишающим образом, как некое масло. Значительное количество уравновешенных, спокойных натур, влитых в русское население, оказало бы ему неизмеримую услугу-Оно подперло бы плечом созидательные русские элементы и противодействовало бы разрушающей русской стихии. Если Господь Бог пошлет нам таких благодетелей в том или ином виде, то, конечно, найдутся шовинисты, которые будут этому сопротивляться (и это будет один из очередных пароксизмов нашего злобствования), но сама по себе такая примесь была бы для русского народа находкой.

Какова будет эта провиденциальная нация, которая подействует на взбаламученное русское море так, как некогда тишайшие Цари утишили Смутное Время, и будет ли вообще такая нация, — я не знаю. Скорее, надо думать, что утишающий элемент выделит сам русский народ в виде какого-то мощного сознательно о объединения (или инстинктивного подбора уравновешенных натур) вокруг какого-то центра. Эти люди очень сильные и вместе с тем очень разумные и совершенно незлобные) образуют какую-то новую аристократию без титулов, орденов и внешних знаков отличия, но такую, что приберет к своим крепким и заботливым рукам элементы бессмысленного и жестокого русского бунта.

Одно можно сказать, что такой нацией или таким социальным правящим слоем не будут евреи. Ибо нервным, злобствующим, раздражительным элементам, которых так много в русской действительности, должна быть противопоставлена стихия творчески кроткая. Пережитые же нами годы ясно показали нам, какого рода властителей дает нам еврейство. К русской злости, широкой по занимаемому ею пространству, но бесформенной, как разлив наших больших рек, евреи прибавили свою (бурлящую, как поток, суженный плотинами) «канализированную» струю ненависти.

Какова цель этой еврейской вирулентности? Расправиться со своими «врагами» по примеру Мардохея; ну, а потом что? Каковы те положительные идеалы, которые несет нам победившее еврейство? Куда правит этот корнак-еврей, усевшийся на голове русского белого медведя?

Вот тут-то, можно сказать, и начинается «часть патетическая».

Евреи почитаются избранным народом. Они указаны самим Богом, для какой-то великой цели. Какова же эта цель?

С точки зрения христианской цель эта выполнена. Евреи были избранным народом потому, что именно в их среду Господь сошел, чтобы воплотиться и вочелове- читься, родившись от Еврейки Мириам, как об этом учит наша религия. Евреи считаются избранным народом и потому, что ближайшие ученики Спасителя Мессии, то есть апостолы и евангелисты, были по крови евреи.

Этого соображения достаточно, чтобы отвести всякие разговоры о «слепом антисемитизме», закрывающем нам будто бы глаза на все, что есть доброго в еврействе. Нет, поговорка «не может быть ничего доброго из Назарета» опровергается нами ежедневно; опровергается молитвенным поклонением тем и Тому, кто из этого города, из этого народа, из этой расы пришел в мир.

Смешно говорить о «слепом антисемитизме» людей, которые, как, например, мы, киевляне, гордятся тем, что (по преданию) апостол Андрей Первозванный, прибыв на берега Днепра, благословил необитаемые леса и горы, предсказав, что на сем месте будет великий и славный град (Киев).

Кто был этот человек? Бедный еврей, рыбак с Генисаретского озера. И вот город, ставший колыбелью великого народа, гордится благословением этого нищего еврея, пришедшего пешком из жалкой Палестины.

Значит, дело тут не в том, что «не может быть доброго из Назарета»; не в том, что мы неспособны восприять мудрость и святость, если они являются нам под еврейским обличьем. Наоборот, весь мир, и в том числе Россия, веками опровергали это утверждение. И пусть в настоящее время из среды еврейского народа явятся истинные пророки, которые дадут человечеству новый свет, — мир их примет. Поклонится им так, как поклонились некогда Истине, родившейся в пещере ничтожного Вифлеема, две столицы мира: мощный Рим и роскошная Византия.

Но этот же Рим, который принял откровение из Назарета, семьдесят лет спустя после рождения Христа разрушил Иерусалим, внешнее сосредоточие еврейства.

И в этом нет противоречия. Не только потому, что хронология переставлена», ибо сначала был разрушен Иерусалим, а потом «государственно» принято христианство. Могло быть и иначе. Еврейский народ есть «избранный народ», потому что из его среды был избран человеческий сосуд для Божества; но это вовсе не значит, что все евреи «избранные». Бесконечное количество ракушек ловят на острове Цейлоне. Но лишь одна из многих тысяч содержит в себе драгоценную жемчужину. И неужели из-за этой драгоценной жемчужины мы всех безжемчужных улиток будем возводить в ранг сокровищ? Впрочем, оно непременно так и было бы, если бы улитки обоготворили Жемчужину. Но они резко и враждебно от Нее отмежевались. И этим сами себя лишили Света, который родился для всех, но для них прежде всего и больше всего.

* * *

Избранный еврейский народ знал эпохи глубочайшего падения. Тогда грозный Иегова сурово обличал его устами пророков и воспитывал его жесточайшими карами. И весьма нужно думать, что именно сейчас еврейский народ, наравне с русским, находится в периоде глубокого морального упадка. Оба эти народа в этом отношении связаны какой-то общей судьбой; поэтому думать, что евреи, которые сами нуждаются в великом очищении, могут быть руководителями кающегося русского народа, это значит применять пословицу: «посмотрим, посмотрим, сказал слепой, как побежит хромой».

Слепому и хромому нужен кто-то третий, который возвратит зрение невидящему и ноги калеке. Претендовать же на руководительство при таких условиях значит в мрачной яме сводить честолюбивые счеты, вместо того, чтобы быть занятым одной мыслью: выкарабкаться из бездны на свет Божий.

* * *

Действительно: что же нам дает современное еврейство такого, чтобы мы признали его для себя «за папу и маму»? Что наиболее характерно сейчас для этого народа?

Поклонение золотому тельцу, и притом — в двух видах.

С одной стороны, мы видим богатый еврейский мир — капиталистический. На поверхности его не заметно особых идей, кроме неистового накопления богатств. Если же богатые евреи, трудясь над своим благосостоянием, вместе с тем двигают вперед многие отрасли человеческой жизни, то они пользуются не специально еврейскими идеями, а идеями тех наций, среди которых они живут. В Америке еврей-американец с утра до вечера занят business, как и все вообще в этой стране. И во всякой стране евреи подделываются под ее темп и тон, стараясь об одном — взобраться повыше. Это в том случае, если общее направление этой страны им не враждебно. Если же оно враждебно, то они делают революцию, не обращая при этом совершенно внимания на то, что они рушат на пути к своему благополучию.

Если это не так, я был бы очень рад. Но пока что я держусь этого мнения и сужу по русским евреям. Некоторые из них, например, до конца овладев русским языком, пишут грамотные статьи и интересные книги. Но при этом они пользуются комплексом духовных ценностей, выработанных вообще культурным человечеством и в частности Россией. Среди этих идей и идеек есть разные, но ни одной специфически еврейской. Евреи в XX веке оказались великолепными популяризаторами, ловкими, живыми и сметливыми эксплуататорами чужих идей. В этом отношении они очень полезны. Но ведь это не занятие для «учителей и пророков»; не роль «поводырей слепых»; не амплуа «носителей хромых».

Таково «буржуазное еврейство», еврейство созидательное, имеющее на одном полюсе сильных делателей денег, не знающих, однако, для чего они их делают (за исключением тех случаев, когда деньги еврейских капиталистов идут на русскую революцию); а на другом — еврейскую интеллигенцию, ловко орудующую общечеловеческими запасами мысли.

Но есть другое еврейство. Еврейство разрушительное. И, может быть, для настоящей эпохи эти евреи-поджигатели (которые, впрочем, тоже не знают в конце концов, для чего они жгут) еще более характерны, чем евреи-созидатели, которые не знают, для чего они созидают. Разрушительная сила еврейства в настоящую эпоху собрана главным образом в maison своеобразного фармацевта Карла Маркса, учение коего есть то же самое поклонение Золотому Тельцу, но под другим аспектом. Эта еврейская лавочка бойко торгует на весь мир политическими ядами.

Так вот. Не угодно ли этих людей, объявивших, что злобная ненависть всех против всех и есть краеугольный камень бытия, не угодно ли их взять в пестуны и наставники?

Не знаю, выражаюсь ли я достаточно ясно. Все то, что я говорю, все-таки есть какая-то рационализация. Я нанизываю цепь доказательств более или менее логического характера. Карл Маркс плох, говорю я, — большая посылка. Карл Маркс — еврей, — малая посылка. Вывод: еврей — плох, не годится в качестве руководителя.

Я говорю — еврейская буржуазия перемалывает идейный багаж других наций. Руководитель же должен иметь собственный багаж. Еврейская буржуазия не годится в руководители.

Все это верно, и на эту тему можно сказать очень много. Но все же я чувствую, что это около правды, но не сама правда.

Сама правда проходит где-то глубже и непонятнее. Сама правда состоит в том, что если бы и не было Карла Маркса, то все же я не согласился бы (если бы меня спрашивали, разумеется) передать духовное руководительство русским народом — евреям.

Поэтому-то я и позволил себе эту часть книжки назвать «антисемитизмом иррациональным или трансцендентальным». Вся сумма наблюдений, ощущений, а может быть, и предчувствий, скажем и это слово, заставляет меня энергично отталкиваться от подобной перспективы.

Я отдаю евреям все должное. Народ этот обладает самыми различными способностями; во многих отношениях достоин всяческого подражания — хотя бы в том отношении, что евреи искренно любят друг друга; народ этот обладает огромной волей и удивительной выносливостью; его природе свойственна великая трудоспособность, ненасытная любовь к деятельности; нервная сила его необычайна, и в этом отношении он превосходит, кажется, все другие народы; но…

Но все же в Пастыри Добрые, которые вытащили бы русский народ из глубокой пропасти, где скрежет зубовный и геенна огненная, и возвели его на высокие и ясные горы, откуда райские птицы поют про синее море Бесконечности, словом — в Учителя Духовные, я не взял бы современных евреев.

Почему? Трудно на это ответить — «вразумительно».

Это из тех ощущений, которые… ну, словом, потому-то я их и называю «иррациональными», что они с рассудком находятся только в относительной связи. По этой причине эти ощущения не особенно умно «доказывать» и скорее надо «рассказывать». Кому же такая нар-рация не интересна, тот может закрыть сию книгу: не любо, не слушай…

* * *

Вообще, есть вещи, которые (в известном положении) нельзя доказать. Возьмем такой пример. На лужайке человек играет на скрипке. Вокруг него девяносто девять любителей музыки сидят, слушают и восторгаются. Но приходит сотый и демонстративно затыкает уши. Оскорбленный скрипач опускает скрипку. На лужайке возмущение. Сотому угрожают девяносто девять. Но он объясняет: «Да ведь ваш скрипач фальшивит нестерпимо». Это взрывает музыканта: «Я фальшивлю! Потрудитесь это доказать!» И толпа из девяноста девяти наступает на сотого с грозными окриками: «Докажи, а не то…» Испуганный сотый рад бы доказать, но как доказать… бесслухим? На его беду все девяносто, девять имеют кошачий слух, то есть никакого. Он рассказывает им и так и эдак, что, мол, в таком-то месте скрипач не дотянул, а в таком-то заехал выше, чем надо, и что вообще сплошь он «детонирует». Но его объяснения только удесятеряют злобу. Ведь они совершенно не могут его понять; у них нет общего языка; у него — верный слух, а они бесслухие. И кончается дело трагически: бедного сотого подвешивают к дереву, под ним зажигают костер, который лижет ему пятки; и в клубах инквизиционного дыма один несчастный тонкослухий отрекается от истины под давлением 99 бесслухих: «Нет, нет, я солгал — скрипач играл правильно!»

Печальная история. Однако пройдут времена и сроки; опять повторится та же контроверза, но уже с другим концом. Да и рецидив на этот раз происходит не на дикой лесной лужайке, а в большом университетском городе. Наука за это время далеко шагнула вперед; теперь ту истину, которую раньше тонкослухие «чувствовали» инстинктивно и субъективно, можно «доказать» научными приемами и убедительно для всех Поэтому спорщики, в лице девяноста девяти и сотого и фальшивого скрипача, идут в университет — к знаменитому физику-музыканту, профессору Гельмгольцу. Там в его лаборатории игру скрипача «исследуют» приборами. И Гельмгольц устанавливает: девяносто девять ошибаются; сотый прав; скрипач играет фальшиво.

Но почему, господин профессор?

А вот почему. Чистые ноты должны иметь определенное число колебаний. Вот прибор, который покажет вам, соответствуют ли звуки, извлекаемые из скрипки вашим скрипачом, этим (математическим путем) точно установленным числам. Господин скрипач, играйте еще раз.

Перед глазами девяноста девяти и сотого раскрывается экран. На нем, на черном фоне, то появляется, то исчезает какая-то белая, быстро вибрирующая змейка.

Профессор говорит:

— Как вы видите, белая змейка то появляется, то исчезает на экране. Когда ваш скрипач берет правильную ноту, змейка работает ярко. При небольшом отступлении от истинной ноты змейка тускнеет, ослабевает.

При значительной фальши она исчезает совсем Это происходит потому, что экран особым образом связан с резонаторами. Резонаторы выверены идеально правильно — насколько идеал доступен человеку. При правильной ноте соответственный ей резонатор вибрирует и проектирует свое дрожание на экран. Как вы видите, ваш скрипач сравнительно редко берет чистые ноты: змейка часто ослабевает, временами исчезает совсем. Но смотрите, как будет теперь. Господин скрипач, дайте мне вашу скрипку.

И Гельмгольц, физик и музыкант, берет инструмент. С этой минуты змейка как бы набирается соками жизни. Ярко и радостно трепещет она на экране. Профессор продолжает объяснять, не прекращая игры:

— Вот видите, как ярко вибрирует змейка. Это оттого, что я в данную минуту играю правильно, то есть заставляю струны скрипки совершать точно положенное число вибраций. Но сейчас я буду играть нарочно — менее чисто и потом совсем фальшиво. Следите.

И действительно. Змейка сначала захирела, словно заболела, а потом совсем исчезла, как будто бы умерла.

— Так, — наставительно закончил профессор, — истина меркнет и уходит, когда ее заливает ложь. Но что такое ложь? Несоответствие законам природы. Некоторые из сих последних мы, по счастью, уже научились выражать точно, то есть языком числа; но сколько еще из них можно уловить только «на слух»! Итак, блаженны «слышащие». Сотый! Дайте вашу руку. Имеющие уши да слышат!

* * *

Вышеизложенное рассказано мной с той целью, чтобы убедить тех, кто к этой мысли еще не пришел, в нижеследующем: иные истины — истинны, хотя их в настоящее время доказать нельзя. То, что слышат люди, обладающие социальным слухом, не слышно социально-бесслухим.

* * *

Вы что же это, в пророки моститесь, г-н Шульгин? Сознаю, что подставляю свой бок. Отвечаю:

Нет, я только силюсь разоблачить лже-пророков…

Разумеется, если бы я не имел самомнений воображать, что обладаю хотя бы малой дозой «социального слуха», то я не писал бы по политическим вопросам. Когда мне докажут, что я слеп, как крот, я замолчу, как рыба. Всякий пишущий должен думать, что он что-то «слышит», иначе его публичные выступления ничем не оправдываемы. Без слуха пиликать на скрипке можно только у себя на дому, предварительно закупив ваты для ушей домочадцев.

В этом-то и трагедия людей, так или иначе работающих в области социальной. Каждый из них думает, что играет правильно, между тем все играют по-разному. И вот одни упрекают других: «врете, фалыпите!» Но «другие» отвечают: «нет, это вы врете, а мы играем верно!!!» И судьи, который мог бы математическим прибором, как Гельмгольц, установить, кто же в действительности прав, пока нет.

После сего предисловия приступаю не к доказательствам, а к «рассказательству».

Мой социальный слух говорит мне: евреи не могут быть поводырями русского народа.

Почему? Не знаю. Я так чувствую. Почему я слышу, когда мой сосед по комнате врет на скрипке? Слышу. Слышу и баста. Меня нельзя переубедить и доказать мне, что он играет правильно. Нельзя потому, что я это знаю не логическим путем, я знаю это путем внерассу-дочным. Изнутри меня что-то кричит с безусловностью: фальшь! Логика тут ни при чем (пока что). Так и относительно еврейского водительства: сие невозможно.

То есть, конечно, это возможно в том смысле, как оно совершается сейчас. Евреи оказались сильнее и правят насилием. Мой сосед по комнате фальшит, и я не могу заставить его замолчать. Но вместе с тем я не могу, хотя бы даже страстно этого хотел, признать, что он играет правильно. Так и еврейское владычество. До тех пор пока, не мытьем, так катаньем (не при помощи чрезвычаек, так при помощи печати) евреи будут геге-монить в России, русский народ все время будет корчиться, как я корчусь от музыки своего соседа.

Почему? Не знаю.

— Но сделайте духовное усилие! Попробуйте все же проникнуть в эту тайну. Ну скажите, что вам кажется, что ли!

Хорошо, если это так нужно. Я согласен сделать усилие. Но если это будет не усилие, а насилие, и я из себя вымучу нечто такое, что совсем не то, что есть на самом деле, не пеняйте на меня потом. Я честно предупредил, что мы находимся в области «иррационального — трансцендентального».

* * *

Однажды меня повели к «учителю».

Большая зала. В одном ее конце танцевали. Чарльстон? Нет — не чарльстон. Со струн рояля как бы дымилась некая мелодия, ласкающе-странная: в ней был мед, мускус и хлороформ; под такое «ожерелье из звуков» охотно, по-моему, должны плясать завороженные змеи. Но пока что плясали люди: мужчины и женщины. Русские, конечно. На лицах их было напряжение; напряжение, доходящее до мучительства; движения их были… как у некоторых неподвижных святых Нестерова. «Танцующая нестеровщина». Что это такое?

Мне объяснили. Обыкновенные танцы состоят из движений естественных, гармонических. Они легки; здесь же обучают таким танцам, при которых все движения органически противоречат друг другу; эти танцующие совершают в одно и то же время одиннадцать противоестественных движений; по этой причине у них такое напряжение на лицах.

Я подумал: «точь в точь, как в Советской России; гам тоже танцуют противоестественные танцы сочинения Карла Маркса под музыку Ленина». И спросил: «Для чего сие?»

Мне объяснили: так развивается воля.

Получив этот ответ, я уже знал, что в этом зале — ложь: так не развивают волю; так ее, воли, лишают.

В другом конце зала, как бы на небольшом возвышении, сидел человек. Обыкновенный человек на простом стуле и в пиджаке. Но меня стали подводить к нему так, как будто бы венский стул был троном, а вестон — порфирой. И я понял, что этот человек — «учитель».

Впрочем, это и так было ясно. На меня уставились два горящих глаза; не сверкающих, а именно горящих. Если бы могли быть совершенно черные алмазы и притом неестественной величины, то вот это были бы они — его глаза.

Они погрузились в мои слабые, анемичные «гляделки». И тут случилось странное. «Гляделки» (они не способны загипнотизировать даже общипанного воробья) под прикосновением этих «аккумуляторных» его глаз, заряженных на все вольты и амперы, мои гляделки вдруг приобрели крепость непомерную для… для отпора. Да, для отпора этому человеку.

Почему? Не знаю. Но что-то такое из самой глубины моего существа подало мне силу, силу яростного сопротивления. Силу, которая, я это чувствовал, будет расти, если нужно и сколько нужно. Между нами не могло быть примирения. Ибо этот человек умел только подчинять, я же, ему, подчиниться не мог.

Почему? Не знаю, то есть не знал тогда. Теперь, может быть, и знаю…

Этот человек, кажется, не был евреем Говорю «кажется» потому, что, какой он национальности, никто хорошенько объяснить не мог; точно так же, как никто не ведал, какого он возраста. На вид лет сорок, но «может быть, ему — двести». Я о нем вспомнил вот почему. Мне думается, что такое же чувство «неумолимого отпора» ощущают многие русские, когда политическое еврейство наваливается на них во всеоружии своей гипнотизирующей воли. Из неизведанного и негаданного источника, из самой глубины подсознания или надсозна-ния, растут силы противодействия, сопротивления. Иные называют это антисемитизмом. Пусть будет так, пока не найдут другого слова, более верного.

* * *

Когда я раздумывал впоследствии, почему этот человек вызвал во мне меня самого удививший «припадок», мне иногда казалось, что я нашел ключ к этой загадке.

Не то, что я вообще не способен подчиняться О нет. Как раз наоборот! Всю жизнь ищу себе «хозяина». За его спиной было бы так уютно «ничего не думать»; получать точные приказания и их исполнять; и знать, что участвуешь в каком-то хорошем деле — свою каплю меда приготовляешь для кого-то. Что может быть лучше?!

Но для этой идиллии необходимо, чтобы «хозяин»-то был соответственный. Надо ему и в него верить. Должна быть в таком вожде «искра Божия»; надо, чтобы было ощущение, что он вождь — от Бога, а не от Лукавого; должен быть на человеке-вожде отблеск Добра, дуновение Духа Свята Разумеется, не святой — он, а человек. У него непременно окажутся слабости, и будут в его делах ошибки. Но важны не ошибки, а то, к чему тянется человек: что он, Богу свечка или черту… паникадило?

Конечно, есть люди, и даже большинство таких, которые не то и не другое. Но какие же это вожди?! Чем сильнее, чем «вождистее» человек, тем в нем яснее выражено, какого он стана. И это решает дело.

Сила сама по себе — что это такое? Не более, чем инструмент, «аппарат»; не более, чем «дирижабль», на котором можно лететь во все стороны Важно, каков капитан «управляемого корабля».

Так вот, этот человек, на которого я внезапно «осерчал» до странности, был сильный, несомненно сильный. И потому-то я и взбеленился: сила ведь только тогда хороша, когда рядом с ней, а вернее над ней, стоит… Благость.

Благости в «учителе» я не почувствовал. Нет, ни единой крохотки! И инстинктивно понял, что сила, которая передо мною, опасная сила: пифон серьезных размеров. И потому внезапно окрепли мои бессильные гляделки и ответили «горящим алмазам» приблизительно следующее: «нема дурных; знай, что из всех зверей человек не подлежит твоей власти, о гипнотизирующая змея; или ты думаешь, что я кролик?»

Впрочем, «кроликами» была полна зала: они танцевали «противоречивые движения».

Это, конечно, только некое сравнение; образное выражение мысли, рекомендуемое, как известно, в нарративных произведениях. (Сейчас же мы, как условились, занимаемся рассказом, а не «доказом»). Но все же (в некоторой мере — со всеми необходимыми смягчениями и дополнениями) ощущение, что политическое еврейство есть змея, которая, загипнотизировав русских кроликов, их проглатывает (без особой, впрочем, пользы для себя), — существует.

Благости в еврействе не ощущаю. Режьте меня на части; делайте, что хотите, — не ощущаю! Рад бы ощутить. Рад бы снова преклониться перед апостолами из евреев, как уже мы преклонялись; рад бы, чтобы Киев вторично благословил Андрей Второзванный и этим вывел мать городов русских из ее чисто детской беспомощности. Но где же они, эти люди, уже переставшие быть людьми с тех пор, как Дух Святой зажег нимбы над их головами? Где?

О, я не говорю, что среди евреев нет хороших людей; таких людей, с которыми можно общаться в плоскостях, «где несть эллин, ни иудей»; таких людей, которые имеют «святейшее из званий — человек».

Конечно, есть, и я таких знавал и знаю. Я их встречал в самых различных положениях — начиная от школьной скамьи и кончая тюремной койкой. Они не были святыми, но это были люди, сознательно и бессознательно любившие Добро. Но это не меняет дела.

Для того, чтобы отдаться евреям, как вождям; для того, чтобы спокойно и радостно взирать, как еврейство захватывает командные высоты психики, надо нечто большее. Надо почувствовать их моральное превосходство над собою. Надо ощутить, что они не только сильнее, но и лучше нас. Надо почувствовать, что мы — дети, жестокие, как все дети; они же проникнуты Мудростью, которая всегда приводит к Любви. Или, наоборот, мы — запутавшиеся взрослые; они же напоены той детской Простотой, которая всегда приводит к Мудрости. В том или ином аспекте они должны быть выше нас. Не отдельные евреи, а вообще евреи, как нация, евреи, как раса. Ибо они заделываются нашими «аристократами» в Советской России именно так: именно в качестве целой нации, которая заполняет социальные верхи. Аристократия — значит «власть лучших». Если евреи действительно лучшие — пусть так и будет. Но если нет?

Если нет, то самое лучшее в нас то, что мы этой власти «не лучших» не можем подчиниться. Правда, мы подчиняемся «физически»; и долго еще будем подчиняться; будем подчиняться и тогда, когда большевики уйдут, а с ними уйдет и внешнее еврейское владычество, будем подчиняться потому, что наша собственная сварливость и неумелость в некоторых делах отдаст нас надолго в их руки; будем подчиняться потому, что воля у них куда, куда сильнее нашей.

Но все же это только внешнее подчинение. Внутреннего же подчинения не будет. Мы подчинились, подчиняемся и будем подчиняться Силе; но мы не обожествим Силу. «Сила воли» есть тоже только сила, как и всякая другая сила. Мы не обожествим и Силу Воли. А она есть лучшее, что имеется у современных евреев.

У нас же остается свое лучшее: оно-то и не позволит нам душевно и духовно подчиниться евреям И это наше лучшее есть сознание: «Не в силе Бог, а в правде».

Я надеюсь, читатель заметил, что я совершенно не ослеплен русскими совершенствами. Преувеличенной, быть можег, строгостью к своей собственной нации переполнены чувства некоего русского, «на заре туманной юности» так Россию идеализировавшего. Из моего мировоззрения вытекает, что нам, русским, необходимо духовно помыться; но отсюда не следует, что мы непременно должны лезть в еврейскую микву. Нет, пусть ми-ква сначала станет Силоамской Купелью! Тогда просто не может возникнуть вопроса, «какой она национальности».

Хромой бочар в Гамбурге делает луну. И ни один шовинист в мире не отвергает ее из-за того, что она… немецкая. А сыр голландский даже спрашивают любители именно потому, что он голландский.

Так будет и с евреями. Пусть по существу они подымутся на ту высоту, на которую по видимости взобрались благодаря своей силе, силе воли. Пусть сделают не луну, а Солнце Правды. И немедленно все народы бросятся к их ногам; бросятся не в силу принуждения, как раб угодливый и лукавый (берегитесь сего лукавства!), а вольной волей, радостные духом, благодарные и любящие. В том числе и русские. Мы сами будем просить: дайте нам еврейское правление, мудрое, благостное, ведущее нас к Добру. И будем ежедневно мы возносить за них, за евреев, мольбы:

«Благослови наших наставников и учителей, ведущих нас к познанию Блага…»

Но это случится не раньше, чем когда мы почувствуем, что Избранный народ достоин избрания. В тот день исчезнет антисемитизм, который я позволил себе назвать «иррациональным». Я называл его еще «трансцендентальным». Это — потому, что ощущение Благости и Неблагости данной расы приходит к нам из закордонных далей, где рождаются понятия о Добре и Зле.

С исчезновением трансцендентального антисемитизма, антисемитизм политический будет запоздавшим пережитком национального неразумия; через некоторое время он стушуется; вероятно, тогда же деформируется и антисемитизм расовый, ибо сами расы изменятся.

Послесловие

Заканчивая эту книгу, я хочу резюмировать ее как можно короче. Делаю это в той форме, которая диктуется поставленным С. Литовцевым вопросом:

— Что вам в нас не нравится?

Отвечаю:

— Хотя мы сами злы, как демоны, и слабы, как дети, но нравятся нам Сила и Добро. Мы и друг друга ненавидим именно за то, что во всех нас — бессильное зло.

Вы — уже сильны; научитесь быть добрыми, и вы нам понравитесь…

* * *

Да будет так. Аминь.

Приложение № 1

(к стр. 28)

«Кто они и как быть?»

^{(Статья Ек. Кусковой, в «Еврейской Трибуне» в 1922 году)}

В № 138 «Еврейской Трибуны» С. Л. Литовцев-Поляков спрашивает меня и других утверждающих, что в России растет антисемитизм, даже среди интеллигенции; кто это такие, эти интеллигенты-антисемиты? Суворины, Пуришкевичи, Шульгины? Так это всегда было, говорит С. Л. Поляков. «Интеллигенция никогда не была едина и неделима»… А потом — «антисемитизм» был всегда в значительной степени интеллигентской выдумкой»!

К сожалению, не так это все. Я очень и очень сомневаюсь, чтобы антисемитизм был только интеллигентской выдумкой. Да если бы это было верно, то и тогда пришлось бы просто признать, что сама выдумка есть тоже антисемитизм, ибо зачем выдумывать бесцельно?

Буду даже говорить только за себя. Я хорошо знаю, что интеллигенция никогда не была едина и неделима. И не о Пуришкевичах я говорю, констатируя рост интеллигентского антисемитизма. Нет. Я имела в виду ту среду, которая раньше, до революции, считала бы личным оскорблением, если бы кого-нибудь из этой среды обвинили, в антисемитизме. Достаточно сказать, напомнить, как набросилась эта радикальная интеллигенция на Струве, когда он стал развивать теорию о «национальных отталкиваниях». Именно вот об этой радикальной, а не о черной интеллигенции, я и говорила. Скажу больше: это чудовищно, но антисемитизм развивается не только в русской интеллигенции, но и у… еврейской. Мне и другим приходилось недавно встречать евреев, очень высоко культурных в своем мышлении и жизни, которые были подлинными антисемитами, я бы сказала нового, «советского» типа. Приведу несколько примеров. Встречаю женщину-врача, еврейку. Долгий разговор на тему: «Еврейские большевистские администраторы испортили мне мои прекрасные отношения с местным населением… И это население относится ко мне теперь отвратительно, и я чувствую себя отвратительно. Ров вырыт… А раньше, особенно во время войны, этого не было, русские солдаты закидывали меня ласковыми письмами… Но когда я смотрю на евреев-большевиков, издевающихся над русским населением, я сама себя чувствую антисемиткой»… И это далеко не единственный пример. Вот городская учительница: «Понимаете, меня ненавидят дети, вслух орут, что я преподаю в еврейской школе. Почему в еврейской? Потому что запрещено преподавать Закон Божий и выгнали батюшку. — Да я-то тут при чем? Ведь распоряжение дал Наркомпрос? — Да, потому что в Наркомпросе — все евреи, а вы от них поставлены!»

Вот гимназистки, гимназисты. Из радикальных семей. Кружок. Какие разговоры? О насилиях евреев. Молодежь вообще гораздо более антисемитична, чем старшие. В школах — драки с детьми-евреями. В одной из самых популярных в Москве гимназий дети чуть-чуть не до крови избили мальчика и товарища. Я уже не говорю о взрослых, которые на каждом шагу говорят: «Ну, знаете, довольно, достаточно! Показали они себя, помучили нас!» Все это до ужаса противно. Но всем этим полна русская жизнь сейчас. Настолько полна, что официальный орган большевиков, Политуправление, разослал прокламацию, в которой разъясняет, почему в администрации так много евреев. «Когда российскому пролетариату понадобилась своя интеллигенция и полуинтеллигенция, кадры административных и технических работников, то не удивительно, что оппозиционно настроенное еврейство пошло ему навстречу… Пребывание евреев на административных постах новой России — совершенно естественная и исторически неизбежная вещь, будь эта новая Россия кадетской, эсеровской или пролетарской». Ибо русской «оппозиционной» интеллигенции недостаточно. А раз это неизбежно и «на месте прежнего Ивана Петровича Иванова сидит теперь Арон Моисеевич Танкелевич, — продолжает прокламация, — то от неприятных ощущений при такой перемене следует «излечиться».

Как видит С. Л Поляков, рост антисемитизма так силен, что вызвал даже действия просветительного органа, его обращение к населению. И даже совет — излечиться.

Таким образом, на вопрос, кто же это они, эти антисемиты, отвечаю: это самые широкие слои населения, вплоть до интеллигентов культурного типа, вплоть до интеллигентов-евреев. Тут и дети, и молодежь. И могу уверить С. Л. Полякова, что этот антисемитизм — не выдумка интеллигентов Это — широко распространенное зло Советской России.

Приложение № 2

О ЯКОВЕ ШИФФЕ

(к стр 43).

Яков Шиф, умерший в 1920 году американский миллиардер, еврей, был злейшим врагом России и, можно сказать, посвятил свою жизнь ее разрушению. Это был как раз тот тип «безумных миллионщиков», которые были и у нас. Достаточно вспомнить Савву Морозова, который в 1905 году подкармливал революционеров, или Сытина с его «Русским Словом», в эту же эпоху разрывавшегося за «Освободительное Движение». Таков был и Яков Шиф, сыпавший золото для гибели России и благоденствия евреев. Гибель исторической России свершилась; но что касается благоденствия евреев в этой стране, то оно коснулось только «евреев-коммунистов» и то… respice fmem. Толща же еврейства в России разорена, влачит, несмотря на пресловутое равноправие, жалкое существование и, кроме того, истязуется морально, испытывая вечную «пытку страхом». За все это благодарное русское еврейство, надо надеяться, поставит когда-нибудь в своих сердцах памятник нерукотворный всем Шифам, как большого, так и малого «плавания».

Яков Шиф начал свою антирусскую деятельность тем, что субсидировал Японию во время русско-японской войны и давал деньги на революционную пропаганду среди русских военнопленных в Японии. Затем в 1905 году он явился к С. Ю. Витте, который приехал в Портсмут для заключения мира, и угрожал ему революцией, если русское правительство не даст равноправия евреям. Об этом граф Витте в своих мемуарах пишет так:

«Что касается депутации из евреев, которые являлись ко мне два раза, когда я был в Америке, чтобы говорить со мною по еврейскому вопросу, то мои официальные телеграммы, посланные по этому поводу, находятся в Министерстве Иностранных Дел. В этой депутации участвовали: Шиф (если не ошибаюсь), глава еврейского финансового мира в Америке; доктор Штраус (бывший посол Америки в Италии, кажется) — оба, по-видимому, были в наилучших отношениях с президентом Рузвельтом — и еще несколько других видных лиц. Они говорили мне о в высшей степени жалком положении евреев в России и о необходимости дать им равноправие. Я принял их очень любезно и не мог отрицать тяжелого положения евреев в России, хотя вместе с тем указал им, что некоторые данные, ими представленные, преувеличены; но я силился им доказать, как я в этом убежден, что если евреям сразу дать полное равноправие, то это принесет им больше вреда, чем пользы. Это вызвало со стороны Шифа резкие возражения, которые смягчались более уравновешенными рассуждениями Штрауса. Этот последний произвел на меня, между прочим, самое лучшее впечатление»^[48]

Каковы были эти «резкие возражения» Шифа, ясно видно из нижеследующего. В мае 1920 года в журнале B'nai B'rith News (№ 9, том XII) напечатана речь некоего Крауса, в каковой речи оный Краус говорит между прочим:

«В августе 1905 года Витте, бывший русский министр, о котором барон Розен говорит, как о человеке, острый ум которого мог бы предупредить войну, был главный представитель России в Портсмуте на предмет заключения мира с Японией».

«Комитет, которого я был участником, просил Витте ходатайствовать перед русским правительством, чтобы получить человеческие права для русских подданных-евреев».

«Этот дипломат, которому впоследствии Царь пожаловал графское достоинство и назначил первым министром, принял нас любезно, даже дружественно, но подал нам мало надежды. Он нам сказал только, что Царь, конечно, мог бы помочь евреям, но что однако благодаря наличию известных данных, много лет пройдет, пока евреям будет дано равноправие».

«Тогда один из членов нашего комитета сказал ему «Если Царь не желает дать своему народу свободу, в таком случае революция воздвигнет республику, при помощи которой права будут получены». — «Конечно, — ответил Витте, — это может статься, но не раньше, чем через сто лет, а до той поры будут царствовать Романовы».

Как известно, революция разразилась в России не через сто лет, а через два месяца после этого знаменательного разговора, то есть в октябре 1905 года. Правда, на сей раз она была отбита, и обещанной республики не вышло; но через одиннадцать лет с месяцами пришла вторая революция — на этот раз с «республикой»; эта последняя, не медля ни одной минуты, декларировала равноправие. Тем не менее я думаю, что в конечном итоге окажется более проницательным граф Витте, утверждавший, что такое, «одним махом» подаренное, равноправие принесет русским евреям «больше вреда, чем пользы».

Как бы там ни было, Яков Шиф в течение этих одиннадцати лет, не покладая рук, работал против России. В 1911 году Яков Шиф потребовал от президента Северо-Американских Штатов г. Тафта, чтобы он разорвал торговый договор с Россией. Президент Тафт сначала отказал, но Яков Шиф, вступив в открытую борьбу с президентом, победил его. В 1916 году Яков Шиф дал необходимые средства на устройство революции в России. Что, между прочим, видно из донесения, полученного штабом Верховного Главнокомандующего от своего американского агента. Рапорт этот помечен 15 февраля 1916 года, и в части, нас интересующей, гласит следующее:

«Русские революционеры в Америке без всякого сомнения приняли решение перейти к действию. Поэтому каждую данную минуту можно ждать волнений. Первое тайное собрание, которое можно почитать началом периода насильственных действий, состоялось в понедельник вечером 14 февраля в восточной части (East Side) Нью-Йорка. Должно было явиться всего шестьдесят два делегата, из которых пятьдесят — «ветераны» революции 1905 г., а остальные — новые. Большинство присутствующих были евреи, из них значительное число людей с образованием: врачи, публицисты и т. д.; среди них несколько профессиональных революционеров. Дебаты этого первого собрания были почти целиком посвящены обсуждению способов и возможностей поднять в России большую революцию, благо момент весьма благоприятен. Было доложено, что революционные организации получили из России секретные сведения в том смысле, что положение совершенно подготовлено, так как все предварительные соглашения на предмет немедленного восстания заключены Единственное серьезное препятствие — это недостаток денег, но как только этот вопрос был поставлен, сейчас же было заявлено собранию некоторыми из присутствующих, что это обстоятельство не должно вызывать никаких колебаний, потому что в ту минуту, когда это будет нужно, будут даны крупные суммы лицами, сочувствующими русскому освободительному движению По этому поводу имя Якова Шифа было произнесено несколько раз»^[49]

Когда, наконец, революция произошла, Яков Шиф телеграфировал (19 марта 1917 года) министру иностранных дел Милюкову нижеследующее:

«Позвольте мне в качестве непримиримого врага тиранической автократии которая безжалостно преследовала наших единоверцев, поздравить через ваше посредство русский народ с деянием, только что им так блестяще совершенным, и пожелать вашим товарищам по новому правительству и вам лично полного успеха в великом деле, которое вы начали с таким патриотизмом Бог да благословит вас».

Шифское благословение, как известно, не пошло впрок Милюкову и его товарищам по кабинету. Впрочем, Милюков имел осторожность не поздравить русского народа от лица Якова Шифа. Но зато он имел «неловкость» ответить Шифу в таких выражениях.

«Мы едины с вами в нашей ненависти и антипатии к старому режиму, ныне сверженному, позвольте сохранить наше единство и в деле осуществления новых идей равенства, свободы и согласия между народами, участвуя в мировой борьбе против средневековья, милитаризма и самодержавной власти, опирающейся на божественное право Примите нашу живейшую благодарность за ваши поздравления, которые свидетельствуют о перемене, произведенной благодетельным переворотом во взаимных отношениях наших двух стран».

Если бы эта телеграмма не была напечатана (10 апреля 1917 года) в «New York Times», то я лично счел бы ее подложной, до такой степени она не вяжется с тем Милюковым, который, несмотря на все свои прежние грехи, искренне (на мой взгляд) боялся революции во время мировой войны, ибо искренне (как мне казалось) хотел победы России; с тем Милюковым, который на моих глазах заклинал Великого Князя Михаила Александровича принять Престол, переданный ему братом, утверждая, что если Великий Князь откажется, то народу некому будет присягать (разве присяга не есть фрагмент «Божественного права»?), а если не будет присяги, то не будет получено согласия народного на все происшедшее, и Россия разлетится прахом.

Или Милюков не знал о роли Якова Шифа в подготовке ужаса, ужаса, принявшего название «февральской революции»? Если не знал, то надо было узнать прежде, чем (будучи русским министром) отвечать телеграммой на телеграмму этого наглого банкира, поздравлявшего русский народ. В качестве чего он позволил себе «гратуляцию»? Поздравлять народы могут короли и президенты и притом от имени народов. А что такое Яков Шиф? Директор банкирского дома «Кун, Лейб и K°».

А если Милюков «знал»? Так по крайней мере думает Нечволодов, автор книги, из которой я почерпнул приведенные здесь сведения о Якове Шифе.

Во всяком случае, точка зрения на Милюкова должна быть пересмотрена. Ему самому должен быть поставлен вопрос, который он некогда с таким оглушительным успехом ставил императорскому правительству в 1916 году. А именно, должно вопросить Милюкова: его поведение относительно Шифа есть «глупость или измена»? Проходящее ли легкомыслие 1917 года, вполне объяснимое общим кавардаком, царившим в умах всех русских министров, или же коварное, холодное, рассчитанное предательство в течение всей войны? От души желаю, чтобы Милюков заделался в рыцари первой категории, чтобы не быть принужденным вместе с генералом А. Нечволодовым, автором книги «Император Николай II и евреи», склониться ко второй возможной версии.

Приложение № 3

(к стр 43)

КАК ВСТРЕТИЛА МЕНЯ РОДИНА (Из письма в редакцию.

^{«Киевлянин», № 305, 1905 год).}

Как к родной матери, как к чему-то святому, бесконечно дорогому стремился я, пробыв полтора года на Дальнем Востоке, домой в Россию. Пролежав больным в Харбине, потом в Чите и теперь отправляясь для окончательного выздоровления за границу, я едва, чуть оправившись, стремился всеми силами души поскорее увидеть дорогую, родную Россию Вот, думал, наконец, отдохну, успокоюсь, поправлю свое расстроенное здоровье, не нужно мне никакой «заграницы», конец вечной опасности волнениям. Теперь отдохну и, поправившись, примусь за спокойный труд. Думалось мне: «Ну вот теперь, хотя и кургузая, но все-таки конституция — своя. Дума Лучшие люди сумеют отвоевать себе свободу в ней». Думалось, что хотя их и ожидает борьба но борьба благородная.

Со смутным чувством въезжал я через Серпуховские ворота в Москву. Что ждет меня? Неужели с одной воины я попадаю на другую? Нет и тысячу раз нет Я только зритель, беспристрастный зритель. Я хочу учиться хочу понять, что делается теперь, чего хочет интеллигенция, рабочие и народ, какие волнения и идеи захватили Россию. Как счастлив я, что в эпоху этой борьбы меня судьба бросила в самый центр, в сердце России, в Москву. Воображение создавало ряд картин борьбы, благородной борьбы. Но вот и московские пригородные поселки, вот и Серпуховская застава. Нигде ни признака террора, все как и всегда. Едут ломовики, идут рабочие и другие. Только что это за флаги везде? Останавливаюсь и у городового узнаю, что по случаю Высочайшего манифеста Какого манифеста?^[50]

— Не знаю. Едва владея собою, я доехал до первого разносчика и купил газету. Я плакал, буквально плакал и нисколько не стыжусь своих слез, когда прочитал манифест. Как я любил Царя, даровавшего все это, как верил, что теперь конец всем беспорядкам, что Россия бодро двинется на благотворную работу. Уничтожить все старое, кошмарное и под эгидой доброго, симпатичного Царя стать той великой Россией, которую мы все в глуби не души так любим и желаем счастья! Мне казалось, что теперь широкою волною польется просвещение народа и благосостояние его, что наконец, проснулось народное, национальное, чисто русское чувство народной гордости и национализма, что пришла, наконец пора лучшим людям стать и сплотиться вокруг Престола и вести народ русский к счастью и благополучию. Оттеснить узурпаторов укравших власть дорогого Царя и угнетающих народ и все живое, свободное. Я едва сидел от нетерпения, желая скорее попасть в гостиницу, а там на площадь и ликовать и радоваться со всеми, празднуя свободу. Но по приезде в гостиницу меня огорошили: «Не ходите на собрание офицером, вас могут убить, убить, или наверное уже оскорбят», — заявил мне официант — «Что ты врешь — ответил я — разве не читал манифеста» — «Читать то я читал, а лучше послушайте меня и не ходите гак». Глупость, ре шил я. Поеду, явлюсь, а там и на митинг. Позвал извозчика и пое хал в Лефортово. Проезжая по Театральной площади, я увидел толпу, которую в конце ее пришлось мне проезжать. Когда я ехал в середине ее то услышал: «Опричник, ставленник» Я повернулся, думаю, к кому этот возглас? Ни одного дружелюбного лица, лица равнодушные, либо злые смотрят на меня.

«Чего нужно тут опричнику проезжай, проезжай, офицеришка». Вся кровь прилила к лицу — За что ты ругаешь меня? Извозчик, стой! «Барин, что вы делаете?» — возразил испуганный извозчик и, не слушая меня, стал гнать во всю прыть лошадь. Свист, гам поднялся в толпе:

«Опричник, ставленник царский холоп» и просто ругань висела в воздухе. Извозчик гнал лошадь, как угорелый. К счастью, это было в конце площади, и, завернув за угол, я скрылся от толпы. Что мог сделать я против нее? Убить двух, трех и быть бесславно растерзанным ею. Толпа стихийна. Вероятно, какой-нибудь пьяный крикнут и заразил толпу, которая приняла меня за полицейского офицера или казака. Хотя странно было принять меня за них. Красный анненский темляк, фуражка хаки, из серого солдатского сукна шинель, яснее ясного говорили, что я с Дальнего Востока. За что же такая ненависть к мундиру? Горько было получить от Родины такое незаслуженное оскорбление, но я решил что это случайность.

Не желая больше подвергать себя случайностям, я достал гражданское платье и вечером пошел на митинг. Громадная толпа народа все на той же Театральной площади, где утром я подвергся незаслуженным оскорблениям, стояла и слушала речь оратора. Сначала я ничего не понимал. Говорилось не об умиротворении, не было призыва к дружной работе, напротив, оратор призывал к борьбе, к разрушению. При громе рукоплескании сошел он. Я протиснулся вперед, желая разглядеть нового оратора, который, жестикулируя, с неправильным выговором начал свою речь словами «Долой Самодержавие». Акцент выдавал его еврейское происхождение, хлесткая площадная ругань висела в воздухе. Полилась безумная речь, с оскорблениями Царя и его Семьи. А русские люди слушали, и ни один не сказал ему ни одного слова в ответ. Да что же это, кошмар, или я схожу с ума? Да чем досадил ему Царь, не Царь, как правитель, а как личность, ибо он ругал Его как личность. Или, думалось мне, теперь высшая гражданская доблесть — ругать всех и вся, как сапожник? Неужели, думал я, если я подойду к оратору и буду также поносить его такой же бранью, то толпа вся захохочет и зааплодирует мне. И никто из его друзей, приятелей не смеют за него вступиться. Неужели теперь в этом-то и заключается свобода слова. Так в этом то и есть тот прогресс, от которого мы отстали!

Дальше он кричал, надрываясь, что надо вооружиться и идти бить всех, всех без исключения казаков, полицейских и военных. Но речи его мне не суждено было дослушать. Кто-то крикнул полным ужаса голосом: «Казаки». Раздались беспорядочные выстрелы, толпа шарахнулась и побежала в разные стороны. Но раньше всех исчез с пьедестала оратор. Скоро вся площадь опустела, а казаков я и не видел, тревога была ложная.

Грустно возвратился я в гостиницу. Вот так праздник, вот так поликовал! К чему же национальные флаги на домах, какою злою иронией казались они. По дороге я купил кучу газет, думая в них найти что-либо отрадное, не найдя его на улицах. Но что это? Ни одна не говорила о спокойствии, о созидательной работе. Все призывали к борьбе, к вооруженному сопротивлению. Все дышали ненавистью к администрации, полиции и войскам. Самые нелепые заметки всех случайных, полуграмотных и других корреспондентов, все, что могло волновать общество, все это помещалось в них. Целые страницы были заполнены самыми невероятными, наглыми происшествиями, где всем фактам давали окраску, которая могла лишь вызвать негодование. За ложью, за подчеркиванием, за умалчиванием дело не стояло. Особенно ясно мне стало это потом, когда я, прожив почти неделю в Москве, и многих манифестаций и происшествий быв свидетелем и очевидцем, не узнавал их в газетах.

Да что же это творится, кому нужно все это? Почему пресса, которая должна быть благородной, которая должна быть беспристрастной, которая сама кричала «Не надо нам лжи, довольно нам бы по ее, довольно тьмы и неправды, пусть правда, одна правда воссияет!» — между тем сразу же исподличалась и начала умалчивать и подчеркивать, давать лишь окраску, возбуждающую страсти, и даже просто врать.

Но скоро мне и это стало понятно, когда, наконец, редактор «Нашей Жизни» в беседе с Витте открыл карты и прямо заявил, что пока не выполнят их домогательств, до тех пор пресса будет волновать общество. Нечего сказать, хорошее орудие борьбы выбрали они, думалось мне. Упрекая власть во лжи, что они в темноте, пользуясь своим авторитетом, держали общество и управляли им, пресса точно такое же орудие выбрала и сама. Теперь, когда более всего прислушиваются к голосу печати, когда она, благодаря свободе, стала авторитетна, они держат общество в темноте они так же лгут и волнуют его. И опять страдающим элементом является общество и народ.

Приложение № 4

(к стр 44)

О Винавере

Летом 1906 года в губернском городе Житомире под председательством графа Олизара (члена Государственного Совета) состоялся съезд волынских землевладельцев, русских и поляков, крайне обеспокоенных революционно-грабительским уклоном Первой Государственной Думы. На съезде выступили докладчиками прибывшие из Петербурга члены Государственной Думы от Волыни По их рассказам, в столице царит растерянность и фактическими хозяевами являются кадеты с Винавером во главе. Роль последнего депутатами обрисовывалась настолько значительной, что во время прений выступил один из присутствующих русских помещиков (это был автор сей книги) и поставил вопрос. «Кто же, наконец, правит Россией в настоящее время Государь Император Николай Второй или его величество Винавер 1-й?» Эта резкая фраза имела успех, а вопрошаемые депутаты ответили «Пожалуй, скорее, Винавер 1-й».

Из вышеизложенного ясно, как представлялась русской провинции, измученной заушениями «освободительного движения», заушениями, производимыми в наших краях главным образом еврейскими руками, как представлялась роль одного из виднейших русских политических евреев М. М. Винавера. Была ли она, действительно, так значительна, сейчас об этом судить трудно..

Но вот что несомненно: Винавер, мостясь «на всероссийский престол», то есть играя выдающуюся роль в русских делах, одновременно оставался «вождем еврейства», что ясно из нижеследующей заметки.

Увековечение памяти М. М. Винавера

Центр Комиссия еврейского национального фонда обратилась с воззванием по поводу увековечения памяти скончавшегося год тому назад М. М. Винавера. Ввиду того, что в последнее время Винавер проявил свое активное участие в палестинском правительстве, комиссия заявляет.

Прекрасной данью памяти покойного будет поэтому увековечение его имени в Палестине и, в первую очередь, внесение его в Золотую книгу Еврейского возрождения Пусть к перечню лучших еврейских имен, увековеченных в этой исторической книге, будет причислено л имя одного из лучших вождей русского еврейства.

Мы обращаемся с призывом — принять участие в открываемой подписке на внесение имени М. М. Винавера в Золотую Книгу Ев рейского Национального Фонда.

Центральная комиссия Еврейского Национального Фонда во Франции

(Газета «Сегодня», 16 октября 1927 года)

На основании сего допустимо поставить такой вопрос Если в Палестине поселится русский, который вместе с тем «проявит свое активное участие» в русском правительстве в России, то сможет ли такой русский стать во главе одной из влиятельных еврейских партий в Палестине? Другими словами: почему чистокровные евреи могут быть одновременно и евреями и русскими, но еще не было на свете русского по крови, который утверждал бы, что он настоящий русский и он же еврей? За что такое «неравноправие»?

И во всяком случае, русские должны помнить: когда евреи типа Винавера распоряжаются русскими делами, то такие «действия» всегда нужно пропускать через призму сознания, что они совершаются «одним из лучших вождей еврейства», а не «русским гражданином» tout court, как в этом нас силятся уверить.

Приложение № 5

(к стр 44)

О Герценштейне

Говоря об аграрном вопросе в 1-й Государственной Думе (кажется, это было именно в Думе, но, может быть, — на каком-нибудь «Съезде»), Герценштейн произнес неосторожное слово, которое ему стоило жизни, В то время «освободителям» удалось поднять в некоторых губерниях волну так называемых «аграрных беспорядков», то есть попросту волну погромов помещичьих усадеб. Погромы эти иногда сопровождались насилиями и убийствами, но еще чаще заканчивались поджогами. Как факелы Нерона, пылали эти «дворянские гнезда», из которых вылупилась вся истинная культура России. «Освободители» 1905 года очень хорошо понимали, что даже в малокровном своем состоянии (а бедность голубой крови белыми шариками уже ясно обозначилась в начале XX века) поместное землевладение все же составляет один из оплотов Исторической России. И поэтому они вполне сознательно натравили подпавших под их влияние «камаринских мужиков» на «господ», дразня первобытную мужицкую жадность запахом земли и грабежа. При этом, конечно, происходило немало «раздирательных» сцен, когда уничтожались эти островки цивилизации разнуздавшимся морем дикости: ведь, помимо культурных сокровищ, сколько в этих пылающих усадьбах сгорало лично дорогого, с детства любимого и никогда не возвратимого. Были эпизоды и просто «батального рода». Один такой «иллюминованный помещик» рассказывал мне, как он «отступал» из своего родного дома через свои собственные поля. Вместе с сыновьями и «верными слугами» они, прикрывая женщин и детей, залегали за каждой полевой межой и огнем карабинов и охотничьих штуцеров удерживали разъяренную толпу науськанных революционерами мужиков. Черный вихрь дыма, закрывая полнеба, мутил солнце, а рокот пылающей усадьбы вторил ружейной трескотне. Вот такие сцены Герценштейн назвал в своей речи «иллюминациями». Слово это болезненно прокатилось по всей России. Надо принять во внимание, что многие прекрасно поняли: то, что для одних тяжкая трагедия, глубокое горе и несчастье, то другим (то есть «освободителям») доставляет явную или плохо скрытую радость. В результате Герценштейн был убит кем-то из-за угла. Кем, не удалось установить, но в причине, толкнувшей убийцу на месть, не приходится сомневаться. Вслед за этим при таких же обстоятельствах был убит другой политический еврей — журналист Иоллос. Этими двумя, кажется, и исчерпывается весь список «ответных» убийств, приписываемых «черносотенцам». Но об этих двух убитых евреях российская печать кричала куда больше, чем о сотнях и тысячах в эту же эпоху убитых русских. Впрочем, этот истерический вопль принес свою пользу: политические евреи перепугались, и с той поры террор пошел на убыль.

Приложение № 6

(к стр 44)

О ХРУСТАЛЕВЕ-НОСАРЕ И ТРОЦКОМ-БРОНШТЕЙНЕ

Носарь был одной из самых выдающихся фигур «Освободительного Движения» 1905 года. «Хрусталев» была его революционная кличка. Он был родом из Полтавской губернии, по образованию, если не ошибаюсь, инженер. Носарю принадлежит идея и организация «всероссийской политической забастовки». В октябре месяце 1905 года вся жизнь огромной Империи остановилась: стали все фабрики и заводы; железные дороги, почта, телеграф; стали трамваи, электрические станции, подававшие свет, водопровод; закрылись магазины, аптеки, больницы, даже в суд врывались осатаневшие адвокаты, требуя, чтобы и правосудие забастовало! Наконец, прекратили выходить газеты. На всем пространстве «шестой части суши» выходил… один «Киевлянин». И при всем том все это вовсе не обозначало, что действительно вся страна объята «освободительным порывом». Но прекрасно организованное революционное меньшинство подчинило себе большинство из «мирных тружеников», застигнутых врасплох, и провело всеобщую забастовку при помощи психического и физического террора. Как бы там ни было, но эта всероссийская забастовка оказалась настолько сильнодействующим средством, что Петербург сдал; и была октроирована «в сущности, конституция»,^[51] что, по мнению графа Витте, призванного к власти, должно было сразу успокоить страну.

На самом же деле манифест 17 октября, который революционеры учли как несомненную свою победу, только подлил масла в огонь. Революция с этой минуты яростно бросилась на штурм «Исторической России». Штурм на сей раз был отбит совместными усилиями войск, еще недостаточно тогда развращенных, и народных низов, возмущенных революционными деяниями. «Низовые» контрреволюционеры при сем случае расправились по-своему с русско-еврейской революционной интеллигенцией.

Однако последующая судьба человека, заварившего эту кашу, то есть организовавшего всероссийскую забастовку, показывает, что его психика значительно отличалась от морали и чувств его товарищей по революции. «Официально» Хрусталев-Носарь был председателем «Совета Рабочих Депутатов», учреждения, которое в мутные октябрьские дни 1905 года являлось революционным правительством, уже сформировавшимся рядом с Императорским правительством. Было время, когда неизвестно было, кто кого арестует, граф Витте — Носаря, или Хрусталев — премьера. Но, наконец, глава Российского правительства решился и арестовал «Совет». Хрусталев-Носарь был предан суду по обвинению в устройстве «вооруженного восстания». Это обвинение грозило смертной казнью.

Однако после объяснений Носаря сам прокурор (случай редкий) взял обратно свое обвинение «в вооруженном восстании» и стал обвинять по другой, более мягкой, статье. Носарь сумел доказать, что он искренне не хотел крови и «вооруженного восстания» не затевал; что он организовал лишь «всероссийскую забастовку», которую рассматривал как мирное средство заставить правительство вступить на путь реформ. Но откуда же все-таки взялось первоначально выдвинутое прокурором обвинение в «вооруженном восстании»? А вот откуда.

Хрусталев был Лениным 1905 года, если не по внутренней психике, то по внешней роли своей. Но кто же был при нем на роли Троцкого? Да он самый: Бронштейн. Да, Троцкий-Бронштейн в 1905 году занимал должность «товарища председателя Совета Рабочих Депутатов» и был, значит, после Хрусталева-Носаря второй персоной в революционной бюрократии. Носарь был арестован раньше, чем другие «советчики». Они еще успели собраться на заседание, и вот на этом заседании председательствовавший Троцкий-Бронштейн провел резолюцию: приступить к вооруженному восстанию. Носарь сумел доказать, что он не только не участвовал в проведении этой резолюции, но всегда боролся против «вооруженного» уклона. А как Носарь относился после этого случая к самому Бронштейну, будет видно из дальнейшего.

Носарь был присужден к ссылке, откуда бежал, как полагается, за границу. Он прожил в эмиграции несколько лет, но когда началась мировая война (точнее в 1916 году), он, как и некоторые другие, захотел принять участие в войне «за Россию». И на этой почве, кстати, «помириться с родиной». В один прекрасный день он приехал, так сказать, «на великодушие правительства». Не знаю, по какой причине правительство не проявило великодушия и вместо того, чтобы отправить его на фронт, как он этого желал, посадило его в тюрьму. Из тюрьмы его освободила февральская революция 1917 года. Ему предлагали стать во главе «движения», но он очень скоро рассмотрел «отвратность» происходящего, совершенно отстранился от «большой политики» и уехал к себе на родину в Переяславский уезд. Но здесь его не оставили в покое. Его сейчас же избрали председателем уездной земской Управы. В этой должности снова блеснули его совершенно незаурядные организаторские таланты. В то время, как керенщина гуляла по лицу матушки-России, у дезорганизовывая все и вся (а в наших краях общерусскому разложению еще деятельно в этом помогала украинская ржа), у Хрусталева-Носаря в его «Переяславской Республике» было благорастворение воздухов и изобилие плодов земных. В Киев доходили фантастические слухи о полном порядке, царящем под управлением сего бывшего забастовщика. Будучи сам чистокровным хохлом, он презирал Украинскую Раду, являвшуюся преддверием открытой измены и немецкого «оккупательства». Он совершенно от украинских властей предержащих эмансипировался. Он правил в Переяславе, «как русский над русскими». Но все невечно под луной революции, в конце концов и Носарь ушел со своего диктаторского поста и переехал в Киев.

Я познакомился с ним летом 1918 года по его инициативе Он был тогда приблизительно наших политических воззрений. Да, глава революции 1905 года говорил о конституционной монархии и был подлинным русским националистом. Все это проснулось в нем, когда он увидел революцию не в мечтах, а поданную аи naturel Он совершенно разочаровался в своих бывших товарищах и с особенным презрением говорил о Троцком-Бронштейне. Он считал его форменным негодяем; утверждал, что в 1905 году, то есть когда он состоял его, Носаря, товарищем по должности председателя Совета Рабочих Депутатов, Бронштейн одновременно служил в департаменте полиции в качестве секретного сотрудника, и что по наущению сего последнего Бронштейн провел резолюцию о «вооруженном восстании», дабы прокуратура могла требовать высшей меры наказания. Затем, по словам Носаря, Троцкий перешел на немецкую службу и во время войны был платным агентом германского генерального штаба. Все это и еще многое другое, чего не помню, Хрусталев-Носарь изложил в брошюре под заглавием «Как Лейба Троцкий-Бронштейн расторговывал Россию».

«Лейба» заплатил своему бывшему соратнику за эту брошюру. Как известно, в начале 1919 года большевики захватили край, изгнав Петлюровскую Директорию А в августе этого же года Деникин временно освободил Малую Россию и от большевиков, и от петлюровцев. Но мы не застали уже в живых Хрусталева-Носаря. Коммунистические палачи долго охотились за ним и наконец поймали и убили. Легенда прибавляет, что заспиртованная голова Носаря была послана в Москву «Лейбе» в знак исполнения его велений.

Это, конечно, легенда. Но жизнь этого незаурядного человека могла бы быть нитью для интересного и правдивого романа, который, видимо, для всех связал бы две эпохи, внутренне неразрывно скованные, то есть «освободительное движение» 1905 года и революцию 1917-го.

Приложение № 7

(к стр 44)

О роли евреев в «освободительном движении»

Мнение, что евреи были «спинным хребтом» «Освободительного Движения», разделялось всей патриотической Россией. Таков же был взгляд Государя. Его Величество в этом случае очень верно учитывал пульс своей страны; мысли монарха не разошлись с чувствами людей, оставшихся Ему верноподданными, несмотря на огорчения Японской войны, и в этом, конечно, зарыт секрет, почему удалось отбить революцию 1905 года.

Мнение Царя по этому поводу очень ярко выступает в письме от 27 октября 1905 года, письме, написанном Государем своей матери Императрице Марии. Вот выдержка:

«В первые дни после манифеста^[52] нехорошие элементы сильно подняли головы, но затем наступила сильная реакция, и вся масса преданных людей воспряла.

«Результат случился понятный и обыкновенный у нас: народ возмутился наглостью и дерзостью революционеров и социалистов, а так как 9/ю из них жиды, то вся злость обрушилась на тех — отсюда еврейские погромы. Поразительно, с каким единодушием и сразу это случилось во всех городах России и Сибири. В Англии, конечно, пишут, что эти беспорядки были организованы полицией, как всегда — старая, знакомая басня! Но не одним жидам пришлось плохо, досталось и русским агитаторам: инженерам, адвокатам и всяким другим скверным людям. Случаи в Томске, Симферополе, Твери и Одессе ясно показали, до чего может дойти рассвирепевшая толпа, когда она окружала дома, в которых заперлись революционеры, и поджигала их, убивая всякого, кто выходил…» ^[53]

Компетентным свидетельством о роли евреев в российской печати той эпохи может служить мнение профессора университета св. Владимира Д. И. Пихно. До своего назначения в Государственный Совет (в 1907 году) Д. И. Пихно был в течение более 25 лет редактором газеты «Киевлянин» и прекрасно знал русскую печать В статье от 17 ноября 1905 года он полно освещает вопрос о печати.

«Положение образованного общества оказалось тоже нелегким Печати оно раньше не придавало серьезного значения, относилось к газетам, как к хронике текущих известии и депеш, «скучных статей» не читало, о том, кто такие редакторы, издатели и безвестные сотрудники, скрывавшиеся за газетными листами, не думало Не думало оно и о том, что во всей западной и южной России не только репортеры, но сплошь и рядом весь состав сотрудников состоял из разных еврейчиков Оно считало их юркими, не всегда опрятны ми в нравственном отношении, но, когда они делали маленькие пакости или переругивались между собой, оно не обращало внимания или даже посмеивалось Этих маленьких людей, сжатых цензурой, хотя и пищавших на эту самую цензуру, оно считало безопасными для себя. Когда эти маленькие люди в рамках цензурных условно стеи часто высказывали самые разрушительные идеи и все более открыто совращали молодежь в евреиско-коммунистическую веру Маркса и превозносили его как величайшего гения и непогрешимого пророка, общество также не обращало никакого внимания, как не обращала на это внимания цензура Несколько лет тому назад начальник Главного Управления по делам печати спросил в частной беседе редактора «Киевлянина» каково, по его мнению, настроение нашей «либеральной» печати и ее влияние на молодежь? Мы отвечали примерно следующее настроение печати цензурно-коммунистическое, а настроение части молодежи нецензурно коммунистическое Маркс царствует и быстро расширяет свое владычество, не встречая почти сопротивления — Считаете ли вы это опасным? — Считаю, потому что марксизм самое безнравственное и самое разрушительное учение, ниспровергающее все основы общества и государства — Но Маркс проповедует не революцию, а эволюцию (постепенное развитие) — Дело в том, что он проповедует по существу отрицание собственности, государства и религии, классовый интерес вместо общей нравственности и долга, классовую ненависть и классовую борьбу, а как все это осуществить — эволюцией или революцией — это уже дело темперамента и обстоятельств От такой эволюции очень легко перейти к революции — Но мне кажется, сказал наш собеседник, что вы все же ошибаетесь или преувеличиваете Мне кажется, что теперь над марксизмом и революционным движением берет перевес философское движение и даже с несколько мистическим настроением, а философы более кротки (наш собеседник был поклонник философии) Кто из нас ошибался, показали последствия На нашей стороне было, правда, то преимущество, что мы непосредственно наблюдали молодежь и ежегодно устраивали состязания о Марксе, даже об одной частице Маркса, в области некоторых чисто экономических вопросов Мы чувствовали, как трудно молодежь разуверить в самых очевидных софизмах этого коммунистического евреиско-гегелианского софиста, как против очевидности она сама придумывает нелепые софизмы в защиту своего оракула и как некоторые с возбужденной страстностью относятся к нам Ведь в нашей аудитории были и г.г. Ратнер, Вакар и многие другие, как был у нас и Балмашев, словом, молодежь разных способностей, склонностей и темпераментов, которые теперь уже не молодежь и стоят в рядах борцов Знали мы и то, что если бы мы перешли в веру К Маркса, то сразу, вероятно, завоевали бы популярность среди этой молодежи Но ведь у профессора есть обязанности, несколько иные, нежели популярность.

Но мы немного уклонились в сторону и возвращаемся к нашей теме Печать революционировалась, а в Западном и Южном крае заполнилась евреями И когда под тяжелыми ударами воины общество все более волновалось, и росло неудовольствие, разочарование, обида или горе в самых различных кругах и партиях, ни в правительстве, ни в образованном обществе не нашлось патриотической энергии, таланта, героизма, если хотите, чтобы на неудачи ответить новым подъемом духа и дружной мобилизацией духовных сил на поддержку армии Общество растерялось, потеряло веру, предалось сначала резкой критике, а затем и галльскому буйству Революционное движение пользовалось положением и энергично напирало, увеличивая дерзость напора с каждым днем, а правительство начало уступать За первой уступкой быстро шли следующие, но напор рос еще быстрее, движение все более переходило в самые крайние ряды Так мы дошли от земских самозваных съездов до сети революционных союзов чиновничества, затем до забастовок бунтов, автономии, обезумевших «митингов», вплоть до общей забастовки с баррикадами и с прекращением железнодорожного движения, наконец, до дней 18–20 октября.

С русским революционным движением разных «формул», и в сущности располагавшим ничтожными силами, связало свою судьбу еврейство в борьбе «за равноправность» и поставило на карту русской революции огромную ставку Оно рвалось и металось со страстной энергией перед великой победой или поражением Не выдержали армяне, гурийцы, не выдержали и поляки.

И когда дело дошло до таких размеров, серьезное русское общество поняло, что в такие моменты печать — сила, но этой силы у него не оказалось, а она оказалась в руках его противников, которые по всей России говорили от его имени и заставляли себя читать, потому что других издании не было, а в один день их не создашь Эта печать подрывала доверие к обществу среди народа, говорила прямо противоположное том что думает серьезное общество, оно приходило в негодование и также часто в ужас, но должно было читать и само терялось в массе лжи, в которой не могло разобраться Киев находился в благоприятном положении, потому что из пяти газет имел «Киевлянин», который, во всяком случае, стоил остальных четырех, но это положение исключительно благоприятное Одесса, Вильно, Екатеринослав, Херсон, Полтава, Ростов, Саратов, Нижний и прочее и прочее, не имеют ни одного издания такого же направления, и даже в Москве старые «Московские Ведомости» своим неумением давно растеряли читателей.

При таком положении русская печать дошла почти до уровня печати дней французского конвента, при полном отказе государственной власти удержать ее Само общество ее обуздает, создаст себе через несколько времени иную печать, но когда это будет!»

(«Киевлянин», 17 ноября 1905 года)

Приложение № 8, А

О СОБЫТИЯХ 1905 ГОДА

^{Передовая «Киевлянина»}

Киев, 19 октября 1905 года.

Вчерашний день в Киеве показал все ужасы междуусобицы. Толпы народа разгромили в разных частях города массу еврейских магазинов; разгромлено, к счастью, немного, частных квартир. Происходили ужасные сцены. Это был стихийный взрыв оскорбленных чувств за поругание народной святыни, обратившийся на евреев.

Кровь несчастных жертв, весь ужас стихийного разгула, пережитого многими тысячами населения, все несчастья и разорение, которое постигло столь многих, а многих лишило жалкого крова и последнего куска хлеба, падает на голову тех безумцев, которые (вызвали взрыв и так кощунственно оскорбили народную святыню. Темен и беден русский народ, не много у него радостей, не много у него света. Но он свято верит в Бога, его земная путеводная звезда — Русский Царь, он глубоко любит свое отечество. Не касайтесь его святынь и уважайте его народное чувство. Не говорите, что русский народ — раб. Это великий и любящий народ. Вы не понимаете его веры, вы не понимаете его любви, как он не понимает вас. Но вы заставили его понять, что значит революционное насилие, вы заставили его понять, что вы предаете поруганию его святейшие верования. И его ненависть против оскорбителей разразилась в погроме евреев, которых он счел вашими соучастниками.

В минуту тяжкой смуты мы не обвиняем и безумцев. Они также заблуждаются, кровавая пелена застилала им очи. Быть может, великая нравственная сила общества, переживающего столь тяжкие дни междуусобицы и народного позора, вместо радости и надежд. может и их образумить и вернуть на мирный путь.

Но несчастные евреи! Чем виноваты эти тысячи семейств, эти тысячи рабочих людей, эти тысячи женщин и детей, которые пережили все ужасы, а часть из них расплатилась разорением. Разве только тем, что они не могли удержать из своей среды тех безумцев, которые делали преступное дело. Если даже их было много в толпе, то ведь все-таки они горсть и среди евреев. На свое горе и несчастье евреи не удержали своих безумцев, не умели их вовремя образумить, но ведь безумцы есть и между нами, русскими, и мы не могли их удержать, следовательно, и мы виноваты.

Мы просим, убеждаем, молим наших сограждан не только успокоиться, но каждому убеждать всех прекратить эту страшную междуусобицу. Евреи наши сограждане, позорно и преступно подвергать насилиям и разграблению столько невинных и глубоко несчастных людей. Мы сыны великого народа, мы христиане, и мы обязаны удержать всеми средствами и силами страсти народные. Насилие при всяких условиях есть насилие, грабеж при всяких условиях есть грабеж.

Приложение № 8, Б

Патриотическая манифестация

К странице 48.

На революционные бесчинства 18 октября, столь возмутившие киевское население, часть его ответила мирной патриотической манифестацией. Она началась возле еврейского училища, откуда небольшая толпа русской молодежи унесла портрет Государя. Скоро образовалась огромная толпа, все возраставшая. Толпа направилась с пением народного гимна к Думе и здесь достигла многих тысяч. Из Думы был вынесен разорванный накануне портрет Государя. Толпа обнажила головы и запела народный гимн. От здания Думы шествие направилось по Софиевской улице к Софиевскому собору, где в это время служил высокопреосвященный Флавиан, Митрополит Киевский и Галицкий. Портреты Государя Императора и царская корона были внесены в собор. Часть участников шествия вошла в собор, до тесноты переполненный молящимися. Остальная часть заняла обширный церковный помост и оглашала воздух пением народного гимна. По окончании молебна громадная толпа, в сопровождении священника, образа и хоругвей, вышла через колокольню на Софиевскую площадь. При колокольном звоне и пении народного гимна шествие вышло из собора. Впереди несли хоругви и национальные флаги, затем следовал священник, хор певчих Москалева и далее несли восемь портретов Государя Императора, царскую корону и поломанное в думском зале зерцало. Шествие это заняло на значительном протяжении Большую Владимирскую улицу. От Софиевского собора шествие направилось к зданию управления Юго-Западных дорог, на Театральной улице. Перед зданием шествие остановилось. Из здания управления был вынесен портрет Государя Императора, который присоединен к шествию. Далее шествие проследовало мимо городского театра к зданию военно-окружного суда, откуда также был вынесен портрет Государя Императора. Когда выносили портреты Государя из здания управления Юго-Западных дорог и Военно-Окружного суда, манифестанты встречали портрет криками «ура» и «да здравствует самодержавие». По всему пути пели «Боже, Царя храни». Далее шествие пошло к Университету. Через парадный ход внесено было в Университет десять царских портретов. Вместе со священником, образом, святым крестом и национальными флагами шествие прошло в торжественный зал и просило внести в него портрет Государя Императора, который здесь стоял раньше. Так как этот портрет находился в одной из далеких зал, запертой на замок, то был вынесен портрет из правления, встреченный национальным гимном. Торжественный зал был полон. В зале был отслужен молебен, после которого стоящая на улице перед Университетом толпа оглашала воздух криками «ура». Из университета шествие прошло в Николаевский сквер, где перед памятником Императору Николаю I устроена была патриотическая манифестация. Из Николаевского сквера шествие направилось на Караваевскую улицу, где перед редакцией «Киевлянина» произошла патриотическая манифестация. Встретивший шествие редактор «Киевлянина» с сотрудниками, служащими и наборщиками, горячо просил сограждан употребить все усилия для умиротворения города, прекращения междуусобицы и восстановления законности и порядка. Другая такая же патриотическая манифестация прошла по Подольской части города.

К прискорбию, при прохождении мирной манифестации по Караваевской улице какими-то безумцами было сделано несколько выстрелов из двух прилегающих домов. Стоявшие на площади три взвода пехоты открыли по окнам домов, из которых были произведены выстрелы, учащенную стрельб. При этом оказалось несколько раненых.

(«Киевлянин» № 290, 1905 год)

Приложение № 8, В

Погром

Вчерашний день, 19 октября, был ужасным днем стихийного разгрома. Появление накануне толпы революционеров с красными флагами, хождение ее по городу с революционными песнями и криками и быстро разнесшееся по городу известие, что толпа изорвала в здании Думы портреты Государей, находившиеся там, все это к концу дня вызвало страшное негодование во всех классах населения и озлобление в массах. Масса населения приписывала все эти возмутительные действия евреям, так как в толпе революционеров действительно было много молодых евреев и евреек. И на евреев обрушилась месть за оскорбление народных чувств революционерами. Уже к вечеру в Лыбедском участке появились возбужденные группы простого народа, которые начали нападать на евреев, оскорбляя их и нанося побои. Когда стемнело, начался погром еврейских лавок, на базарах Троицком и Житием на Подоле Недостаток освещения улиц, погруженных во мрак, не давал возможности остановить разгром еврейских магазинов. На Троицком базаре при появлении патрулей и казаков раздались выстрелы из-за ларей, на которые войска тоже отвечали выстрелами. Благодаря темной ночи выстрелы не повлекли крупных жертв. Вечером полицией найдены три трупа, в том числе убит управляющий колбасным заведением Полака. Кем они убиты и при каких условиях — неизвестно. С утра 19 октября появились толпы в разных частях города и начался стихийный разгром еврейских магазинов в разных частях города.

Около десяти часов вся Большая Васильковская улица, от Караваевской площади до Бессарабки, представляла картину разрушения В этой части улицы сосредоточены почти исключительно разные еврейские магазины. Все эти магазины разбиты, а товары выброшены на улицу и уничтожены, частью разграблены Далее, громадная толпа простого люда заполнила весь Крещатик. Группы в несколько сот человек с каким-то неистовством набрасывались на магазины, принадлежащие евреям, вламывались в них, ломали обстановку, выбрасывали вещи на улицу и тому подобное. Некоторые из громил были вооружены ломами и молотками. Товар выбрасывали на улицу, частью топтали, частью разносили в разные стороны. Многие из толпы с остервенением разбивали дорогие стекла в магазинах, ломали обстановку Покончив с одним магазином, толпа набрасывалась на следующий и т. д. В окнах и дверях магазинов, принадлежащих христианам, владельцы их выставляли образа и портреты. Государя Императора с национальными флагами. Этих помещений не трогали. Около двенадцати часов дня на Крещатике, Думской площади, Прорезной и других улицах мостовая была усеяна разбросанными и развороченными кусками материй, обломками мебели, футлярами от часов и т. п. Разбивались громоздкие вещи, вроде машин, аппаратов и т. п. Часть Крещатика, близ Царской площади, была сплошь покрыта пухом. Толпа, врываясь с ожесточением в магазины, рвала конторские книги, счета, переписку и тому подобное. Войска и полиция, стоявшие на Крещатике и в других местах, где происходили погромы, были бессильны прекратить разгром и грабеж, ввиду того, что улицы были переполнены массой зрителей, не принимавших участия в погроме.

(«Киевлянин» № 290, 1905 год)

Приложение № 8, Г

Из «письма в редакцию»

«Выходит, по словам «Киевских Новостей» и других местных «передовых газет», что «лучшие сыны народа и ликовавшая публика» пострадали совсем невинно. Так ли это было, как пишут киевские «передовые» газеты? Получается отрицательный ответ, и я, как очевидец, могу в кратких чертах описать все, что слышал и видел. Идя 18-го октября по Крещатику, я встретил большую манифестацию с красными флагами, направлявшуюся к Городской Думе. Подойдя к Думе, «лучшие сыны народа» постарались прежде всего сломать царские эмблемы. После этого начался «народный митинг», но первое время он был как-то вял и неинтересен, поджидали главных ораторов. И вот появился в толпе Шлихтер,^[54] верхом на лошади, сопровождаемый мальчишками с киевских базаров, в красных лентах, обвитых вокруг фуражек и рук, и с поднятыми красными флажками. В это же время в другой стороне толпы раздались голоса: «Ратнер, Ратнер!», появился другой «знаменитый» оратор. Митинг принял более оживленный характер, и начались речи, безумные речи. Раздавались отчетливые восклицания с городского балкона: «Долой Царя! Долой тиранов! Долой самодержавие!», и много других безумных фраз, которых, я думаю, редакция не напечатает, и поэтому не пишу их. Потом Шлихтер предложил желающим записаться в «народную милицию», пожаловать в Думу. В Думе пошла усиленная запись в «народную милицию» и сбор денег на оружие. Во время этой подписки произошли позорные оскорбления царских портретов, они прокалывались палками, а потом хватали их за эти дырки и рвали на клочки; также была разбита мраморная доска, на которой были написаны благодарственные слова. Их Величеств при посещении. Их Величествами Киева. В это время в городской зал вошел Шлихтер и объявил присутствовавшим, что сейчас будет роздано оружие для борьбы с злейшим врагом, то есть полицией и войском. Я вышел из зала Городской Думы, и что было дальше — известно из Киевских газет. Киевская «прогрессивная» печать возмущена печальной развязкой «народного митинга» и его последствиями, но что посеяли, то и пожали. Требовать же гласного общественного суда должны мы, истинно русские люди, за оскорбление нашего любимого Государя, а не «лучшие сыны народа», пишущие в местных «прогрессивных газетах…»

(«Киевлянин» № 297, 1905 год)

Приложение № 8, Д

Что происходило в Киевской Городской Думе 18 октября 1905 года

В иностранных больших газетах 19–21 октября печатались такие, совсем дикие, депеши из Киева, как например депеша, появившаяся в «Berliner Tageblatt».

«Ужасы, сообщаемые газетами, ничто в сравнении с дейсгвительностью Тысячи и перетысячи (abertausende) евреев умерщвлены в южной России, более тысячи молодых девушек и детей было изнасиловано и задушено. Реакционная партия обещала уплатить по рублю за каждого убитого еврея. Предводитель реакционеров Бойков открыто заявил что имеет предписание из Петербурга евреев уничтожить, и что он смеется над Витте и либералами Полиция, раздавая водку и деньги указывает черней сотне дома богатых евреев. Казаки убивают тех, кто ищет спасения в бегстве. Другой вожак евреи выкрест, заявил, что во главе этого движения стоит одно из высокопоставленных лиц».

Между прочим в «Neue Freie Presse» (№ 14 798) было напечатано сообщение, идущее из Лондона, автор которого, рассказывая о надругательстве над портретами русских Императоров в киевской Думе, сообщал, что вслед за тем залпом войск убито сорок человек, и прибавлял следующее:

«Один адвокат, по фамилии Ратман, вырезал портрет Государя из рамы, а затем лицо из холста, просунул свою собственную голову через образовавшуюся дыру и произнес в таком положении речь с балкона Городской Думы. На следующее утро толпа рабочих, ворвавшись к нему на квартиру, буквально разорвала его на куски».

Конечно, и этого известия мы не сообщили, так как на балконе Думы такой сцены не было (мы видели достоверных свидетелей, находившихся на улице), а Ратнера, о котором, очевидно, сообщал лондонский корреспондент, никто не растерзывал. Просовывание головы через разорванный портрет мы сочли вымыслом толпы дополнившей фантазией сцену революционного исступления. Слух об этой сцене действительно ходил в Киеве но параллельно с другими вымыслами (о зарезанных монахах Голосеевского монастыря) и кроме того он не получил широкого распространения.

Однако 5-го ноября мы получили письмо за полной подписью которое печатаем ниже Мы пригласили этого «очевидца» и выслушали от него лично рассказ Автор письма ремесленник, владеющий собственной небольшой мастерской, он отбывал воинскую повинность и потому знает военные сигналы.

Письмо это следующее.

«М. Г. Господин Редактор! Позвольте поместить мое заявление в вашей уважаемой газете Не помню, в каком номере «Киевских Откликов» я прочел, что около Думы стоявшая публика мирно стояла и мирно слушала речи мирных ораторов. Я не умею красно описать все что я сам видел и слышал, стоя около своего магазина по Большой Васильковской. Проходившая толпа с красными флагами приказала мне закрыть магазин и следовать за собой, я из любопытства пошел, процессия направилась к Думе. Я задним ходом пробрался в Думу и стоял на балконе, где раздавались речи ораторов. В это же время были сломаны вензеля Государя и корона, но я не понимал, для чего это сделано, и думал, что для того, чтобы лучше стоять ораторам Некоторые ораторы, фамилии которых мне известны говорили «Долой Царя и весь Дом Романовых, да здравствует Республика!» Я ушел в залу, в тог момент сорвали портрет Государя Николая Александровича, прорвали дыру в полотне и один из студентов с рыжеи, носатой физиономией еврейского типа просунув голову кричал «Долой Н-ку! Теперь я могу быть царем!» Толпа (в зале) кричала «ура» Начали рвать портреты покойных Государей и раз били доску мраморную. Я крикнул «Зачем кощунства над мертвыми?!» Ко мне бросились кричали что надо уничтожить Дом Романовых угрожая револьверами. Но я сказал, что это не я сказал. Дабы уйти от опасности, я попал в коридор, но, услышав шум на улице, прошел в комнату, окна которой выходят на дом Дворянского Собрания. В тот момент прибыли конные артиллеристы без ружей, с револьверами в кобурах. Трубач сыграл сигнал, раз, другой и третий. Тогда только солдаты бросились разгонять толпу. Стоявшие около меня один в форме студента, другой в штатском, начали стрелять. Один из артиллеристов упал с лошади. Около дверей здания Думы несколько человек стреляли из револьверов. Упали лошадь и солдат. Один из политехников размахивал обнаженной шашкой. Тут же прибыла рота солдат со стороны. Михайловской улицы и остановилась. Трубач начал играть сигнал. В этот момент началась стрельба из окон. Думы и Биржи в стоявших солдат. Тогда только по приказанию командующего ротой дали залп в окна Думы. Над моей головой посыпалось стекло. Я лег на пол, чтобы не быть убитым или раненым. Минут через пять стихло. Когда я поднялся, солдаты стояли между зданиями. Биржи и Дворянского Собрания. Первые две шеренги стали на колено. В это время раздались выстрелы из здания Биржи. Один солдат упал. Солдаты всполошились и хотели было стрелять, но офицеры их успокаивали. Никаких выстрелов на публику сделано не было, что я могу подтвердить, если нужно будет, под присягой на суде. После этого я пробрался задним ходом и пошел по Крещатику, по направлению Большой Васильковской, сел в вагон конки и приехал домой ровно в пять часов вечера. Все это произошло между четырьмя и пятью часами вечера Очевидец»

(«Киевлянин» № 311, 1905 год)

Приложение № 8, Е

Что происходило в Киевской Городской Думе и возле нее 18 октября 1905 года

Утром 18-го октября 1905 года появился в виде телеграмм Высочайший манифест. По этому случаю были устроены многочисленные митинги в разных частях города, и толпы народа, преимущественно учащиеся, с красными флагами устремились в центр города, на Крещатик. Всему этому способствовала прекрасная солнечная погода, наставшая после целого ряда ненастных дней. Часов в 11 утра ввалилась в залу городской Думы толпа, где был устроен митинг, председателем которого был избран гласный Думы Шефтель и в помощники ему один русский студент, они принимали запись на очередь говорить речи. Многие высказывались за немедленное освобождение арестованных за политические дела и предлагали идти толпой к тюрьме и силой добиться освобождения их, но слова эти так и остались только словами. На других митингах по этому вопросу было принято более благоразумное решение выбрали из своей среды депутатов и послали их к губернатору; они добились освобождения некоторых заключенных, что было, возможно, властью губернатора. Во время речей был такой случай: один русский студент-оратор высказался о том, что не все сразу делается, а идет постепенно, и что все остальное будет дано; но присутствующие евреи в продолжение всей речи перебивали его и старались заставить его замолчать, и он был вынужден уйти с трибуны. После этого инцидента поднялся невообразимый шум и некоторые возмущались тем, что за такая свобода слова, когда кому-нибудь из здравомыслящих не дают высказать свое убеждение. Во время шума раздался крик «долой жидов!», не нашедший себе поддержки. Были и ораторы рабочие, говорившие о том, что этот манифест вырван ими у царской власти, с оружием в руках, и что еще не все им дано, и они будут добиваться остального своею кровью и не сложат оружия. Была также пропета Вечная Память князю Трубецкому, как борцу за свободу; из-за этого возник спор: демократы кричали, что он, как представитель буржуазии, не стоит этого, а другие, что нужно почтить всех павших за освободительную идею, что и было исполнено повторением Вечной Памяти. Должен заметить, что в зале на этом митинге присутствовали представители всех сословий и национальностей, пожилые и молодые, и он прошел спокойно. Пробыв в зале часа два, я пошел в свое отделение убрать бумаги и идти домой на обед.

Придя в отделение, я увидел в окно приближающуюся процессию демонстрантов, шедшую с Большой Василъковской улицы, с красными флагами, с различными надписями на них и пением, а напротив, возле ресторана Семадени, выстроенную поперек улицы роту солдат, заряжавшую боевыми патронами свои ружья. Когда толпа приблизилась к углу Николаевской улицы, офицер отдал приказ взять ружья на прицел; тут настал ужасный момент, все смотревшие в окна с замиранием сердца ожидали, что произойдет. Сперва толпа, при виде направленных на нее ружей, остановилась и стала разбегаться, а к офицеру подошло несколько человек с манифестом в руках и, наверное, убедили его, что в этой манифестации нет ничего предосудительного, так что он скомандовал роте построиться и отойти на Думскую Площадь. Тогда эта толпа, собравшаяся снова, с криками «ура!» двинулась вперед к Думе и, остановившись перед балконом, на котором помещался вензель из инициалов «Н» и «А» с царской короной наверху, требовала снятия короны. Выбежав на балкон, я застал букву «А» уже сломанной, а корону сломал один русский рабочий, и когда она была ниспровержена, из толпы послышались крики, чтобы поставить ее на прежнее место, что было сперва исполнено, и вместе с тем был воткнут красный флаг в корону, но потом, минут через десять, корона опять была сокрушена, на этот раз уже евреем; он же сломал половину буквы «Н». На крики уличной толпы вся публика из зала вышла к ней, так что зал остался совершенно пуст, и в нем не было ничего попорченного. На улице сперва ораторствовали в одном месте, возле парадного входа в Думу, с какого-то белого стола, служившего трибуной, а когда остановились вагоны трамвая по причине скопившейся массы народа, то некоторые ораторы избрали крыши их своими местами, откуда они надрывающимися голосами произносили речи. Ушел я из Думы часа в два дня и по дороге встретил на Александровской улице направляющуюся на Кре-щатик манифестацию с красными флагами, состоящую исключительно из евреев подростков, с красным бантом или повязкой у каждого.

Пообедав дома, я опять пошел в Думу смотреть, чем кончится вся эта история. Когда я прибыл туда, зал был наполнен публикой, на восемь десятых состоявшей из еврейской молодежи обоего пола; все красное сукно было разорвано и употреблено на банты; но Царские портреты были еще целы. В большинстве комнат заседали различные социальные комитеты, в коридорах ходили евреи, сборщики денег на какие-то цели, а в зале собирали запись в боевую милицию, и, судя по толстой пачке исписанных листов, запись была успешна. Выйдя на балкон, обращенный к Софиевскому собору, я увидел тут же внизу, окруженную народом, роту пехоты 168 Миргородского полка, к которой из публики произносились речи и раздавались крики «ура». Видно, это надоело офицерам, и они отвели роту на Костельную улицу. Кроме этого на площади не оставалось ничего интересного, и я вошел в зал. Как раз при моем входе я услышал треск рвущегося полотна и, обернувшись, увидел, как несколько евреев рвали на куски портрет Николая II и топтали ногами под крики «ура» остальных. Потом последовала очередь и других портретов. Часгь присутствующих настаивала не уничтожать портретов Императора Александра III и Александра II, и даже была вывешена записка евреям на портрет Императора Александра II, чтобы его, как Царя-Освободителя, не трогать, но разошедшуюся публику трудно было остановить, и эти портреты были порваны и попраны, как и первые. Кстати сказать, возле портрета Императора Александра II стояло несколько людей и между ними высокий русский политехник, уговаривавший не рвать этого портрета.

Когда портрет Александра III был уничтожен, а также и мраморная доска, на которой были написаны слова благодарности Киеву от Императора Николая II в 1896 году, толпа направилась к портрету Императора Александра II во главе с русским студентом, сильно возбужденным, одетым в синюю форменную тужурку и с высокой каракулевой шапкой. На просьбы политехника толпа эта в нерешительности остановилась; тогда вышел упомянутый студент с криком «Долой царскую фамилию! Не он сам освободил народ, а по принуждению наших отцов; народ и до сих пор остался бы рабом», — и сделал палкой дыру посредине портрета и, подскочив, зацепил рукой за разорванный край и оборвал его над самой рамой так, что верхняя часть самого полотна от пояса осталась целой В это время вошел в зал старший курьер Управы и, заметив, что можно спасти хоть часть портрета, вырвал насильно из рук манифестантов оставшийся кусок и, свернув ею в трубку, вышел из залы. По его словам, этот кусок был после отнят у него и порван на мелкие куски. Почти одновременно с этим послышались крики «Казаки едут!», поднявшие ужасный переполох среди находившихся в зале Глянув в окно, я увидел спускавшийся вниз по Софиевской улице отряд конных артиллеристов, державший направление на Институтскую улицу.

Я тотчас же выбежал из залы в Финансовое отделение управы, из окон которого можно было видеть ту часть Крещатика, по какой должны были проехать артиллеристы. Эти артиллеристы числом около полусотни, с офицером во главе, подъехали к углу Крещатицкой площади и улицы и остановились возле магазина Дергаченка. В это время перед Думой стояла сплошная толпа, и в разных концах ее произносились речи. Часть этой толпы, окружив тесным кольцом артиллеристов, кричала им «ура», и некоторые обращались с вопросами к солдатам. Лошади, видя вокруг себя такую массу народа, поневоле сближались в кучу и жали ноги солдатам. Офицер, заметив это, скомандовал осадить назад публику, и в тот момент, когда солдаты подняли нагайки, была брошена пустая бутылка из-под водки с тротуара, где находится кофейня в здании Думы, которая разбилась вдребезги на голове одной лошади. Вслед за этим был произведен первый выстрел в солдат, с того места, откуда брошена была бутылка, за ним второй из ворот Дворянского дома и третий со ступенек обойного магазина Эрнеста Ланге При звуке выстрелов солдаты все разом, как будто по команде, пригнулись, затем, пришпорив лошадей, ринулись на публику, держа в одной руке нагайки, а другой стреляя из револьверов, большею частью на воздух. Заслышав выстрелы, пехота, стоявшая на Костельной улице, бегом направилась на помощь артиллеристам и, построившись полукругом от здания биржи до противоположного угла Крещатика, возле Думы, открыла огонь залпами.

Вначале, как я видел, штыки были направлены в небо, но когда посыпались на солдат выстрелы из здания Думы и уличной толпы, и некоторые солдаты были ранены, то половина штыков уже опустилась вниз, и стреляли по цели. Трудно себе представить что-нибудь ужаснее того, что произошло среди толпы. Всякий старался скрыться от пуль, в страхе давили друг друга. Были такие случаи, что даже запертые железные ворота выламывались натиском толпы. В ужасной давке обрывались целые платья, на моих глазах две молодые девицы, почти голые ниже талии, с растрепанными волосами и без шляп, вбежали в ворота Дворянского дома. Многие женщины падали в обморок Где раньше минут за пять стояла многотысячная толпа, там теперь виднелись трупы убитых, помятые шляпы, калоши, зонтики и несколько дамских платьев. Смотреть в окно было рискованно, потому что солдаты стреляли по ним, и в то окно, возле которого я был, попало четыре или пять пуль, и мне пришлось уйти в коридор, куда пули не могли залетать. Там происходило непередаваемое смятение. Некоторые, не потерявшие самообладания, созывали всех, у кого было оружие, дать отпор войскам, и собравшись небольшой кучкой, выбежали на балкон и оттуда произвели несколько выстрелов, но после первого залпа, данного по ним, обратились в бегство, потеряв нескольких убитыми и ранеными. Во время перестрелки прибыл эскадрон драгун, а потом и казаки. Многие, бывшие в Думе, потеряв голову, бросились к выходам или старались куда-нибудь спрятаться. Я поднялся в третий этаж и остановился около окна, обращенного к Софиевскому собору, с которого была видна вся Крещатицкая площадь.

На площади и прилегающих улицах происходило побоище между «черной сотней» и интеллигенцией, а также и евреями, перешедшее к вечеру и последующие два дня в стихийный еврейский погром, первые, имея в руках дубины и камни, жестоко избивали последних, так, например, на углу Софиевской улицы убегавший студент был сбит с ног ударом камня по голове, а другой, прилично одетый и в котелке, от полученного удара толстой палкой по животу, упал, и тут же его принялись нещадно бить ногами и палками. Евреи не оставались в долгу и защищались, как могли, так, в водовоза, бросавшего камни вслед за убегавшими, было произведено одним еврейчиком 14 лет пять выстрелов, не причинивших ему, однако, вреда. Мне интересно было посмотреть, что происходит в зале, и я вторично отправился на второй этаж, там уже публики было мало, все были на третьем этаже, да немногие столпились возле выходных дверей черного хода, думая, выходить им или не выходить. Я пожелал уйти из Думы, и так как через выход трудно было пройти на улицу, то мне пришлось открыть окно и спуститься по железной лестнице, ведущей во двор, откуда был свободный выход на улицу. Став на землю и вздохнув свободней, я бегом направился на Костельную улицу. В это время на Крещатике раздавались только одиночные выстрелы, но когда я поравнялся с костелом, то снова началась оглушительная стрельба залпами, но в кого — не знаю.

СП П-в («Киевлянин» № 317, 1905 год)

Приложение № 8, Ж

У Киевской Городской Думы 18 октября 1905 года

Пережитые, а частью и переживаемые события составляют необычайно яркий момент в истории нашей родины Отсюда является безусловная необходимость в точном освещении даже малейших фактов этой эпопеи Это обстоятельство заставляет меня возвратиться к октябрьским дням и остановиться на небольшом эпизоде, в котором пришлось мне самому принимать участие Значительный промежуток времени отделяющий этот факт, дает мне тем большую возможность яснее и объективнее осветить совершившееся.

В эпизоде около Думы 18 октября, около 4 часов дня, участвовал отряд от 1 го дивизиона 33-й артиллерийской бригады.

Отряд этот, сформированный всего лишь накануне, состоял из 120 человек, мало обученных здесь, посаженных на недавно приведенных к нам по мобилизации лошадей (совершенно не выезженных) 18-го октября, около 3 часов дня, отряд был экстренно вызван и, получив приказание прибыть к Думе, просить окружающую ее толпу разойтись, во что бы то ни стало соединиться с ротой, находящейся у Фундуклеевской, и поступить в распоряжение командира полка, рысью проследовал до начала Михайловской и опустился затем шагом к Думе. В пути начальник отряда приказал всем людям шашек и револьверов без команды не трогать, в крайнем случае применять нагайки. Это приказание явилось результатом, с одной стороны, желания совершить свою миссию без кровопролития, а с другой — уверенности в том, что не придется встретить серьезного сопротивления.

Около Думы отряд остановился, так как дальше вся площадь была запружена густой толпой. Развевались разной величины красные флаги как в толпе, так и с балконов (в том числе и думских). Трудно было понять сразу настроение толпы. Мы не могли, конечно, знать, что делалось в Думе, точно так же, как не могли объяснить себе мотивов такого многолюдного собрания. Впрочем, у нас и не было времени на размышление нас встретили протестующим гулом, среди которого выделялись отдельные бранные окрики — вроде «позор!», «остановитесь!» и др. Но почему «позор» — ни малейшей попытки объяснения не было сделано. Между тем начальник отряда выехал вперед. В ответ на его настоятельную просьбу дать возможность проехать по Крещатику до Фундуклеевской ул, куда приказано прибыть, в ответ на долгое убеждение публики, что по долгу службы он обязан исполнить приказание, и намерение его в этом отношении непреклонно, капитан получил ряд угроз и возгласов вроде «уезжайте отсюда, позор артиллерии, долой ее, мы вас не пустим, будем стрелять» и т. п. Отказавшись от надежды подействовать убеждением, капитан объявил, что велит играть «рысь» и после третьего сигнала начнет движение. Отдавая приказание трубачу, капитан все еще не верил, не придавал серьезного значения угрозам и рассчитывал на более или менее благополучный исход. Между тем, уже после первого сигнала раздался револьверный выстрел с балкона Думы и, по словам нижних чинов, 2–3 выстрела сзади. После третьего сигнала выстрелов было уже много, и отряд двинулся. С начала движения уже были смертельно ранены 2 нижних чина (Савин и Проскурин) и несколько лошадей (одна в ухо).

Трудно при таких обстоятельствах даже вообразить себе спокойное движение — началась скачка обезумевших лошадей, ужасная при наличных условиях. На углу Николаевской пришлось брать барьер — поставленный поперек ломовой извозчик, легковой и строящаяся мостовая, здесь несколько лошадей упало, а несколько человек было помято. У Прорезной «эскадрон» удалось остановить, привести в порядок, отправить раненых людей и лошадей. Людей было ранено 9 (двое смертельно), а лошадей — 7. Смертельно раненные — Савин, умер 19 октября, аПроскурин — 20 октября Когда потом, проехав Крещатик, отряд возвратился к Думе, толпы уже не было, прибыли другие войска, и отряду пришлось играть пассивную роль. Только в 3 часа ночи мы прибыли в казармы на Жилянской, сейчас же были осмотрены шашки и револьверы и сосчитаны патроны, которые оказались полностью. Другими словами, ни одна пуля чинами нашего эскадрона не была выпущена. Таким образом, окончился этот батальный инцидент, в котором нам пришлось играть роль подвижной мишени.

События идут ускоренным темпом. Теперь уже, по странной иронии судьбы, не бранят войск, по крайней мере в глаза, но тогда, в тe дни, когда на долю погибших от так называемого «жестокого произвола войск» выпадали восторженные гимны и хвалебные панегирики в печати, на долю наших несчастных товарищей, погибших уже действительно в силу неосмысленного произвола, на их долю не хватало жалости и уважения. Вместо рыдающего «прости» убившие их из-за угла, из толпы, забросали их свежие могилы грязью и с гордостью называли себя защитниками прав порабощенного народа.

А. Э. («Киевлянин» № 358, 1905 год)

Приложение № 8, 3

Передовая «Киевлянина»

Киев, 14 ноября 1905 года.

Сегодня, 14-го ноября, город убран флагами, в церквах служатся молебствия, войска, имеющие хотя бы какую-нибудь возможность отдохнуть, отдыхают, все государственные учреждения и школы празднуют день рождения Матери Государя, находящейся в Дании у своего престарелого Отца. С какими думами и чувствами переживает Государь в нынешнем году этот день? Никто этого не ведает и говорить об этом не может сердце Царево в руках Божиих. Но каждый может повторить теперь и почувствовать величие слов гениального поэта, сказавшего устами Бориса Годунова:

И там же рядом стоят другие вещие слова:

Но как подуть, когда государственные власти, сбитые с толку, растерявшиеся перед непостижимыми действиями и непостижимым бездействием министров, дошли до поражающего бессилия, также близкого к безумию. Прочтите донесения быв одесского градоначальника Нейгарта, теперешнего нижегородского губернатора, которого сегодня одна из киевских газет называет «одесским Нероном». Не обращайте внимания на революционеров кто раньше хладнокровно стрелял из-за угла, бросал бомбы, взывал о крови, призывал к оружию и собирал на оружие деньги на «митингах» в университетах, тот мог сделать еще худшее в исступлении 18 октября. Кто мог убивать городовых, стоящих на посту, ночью подкрадываясь в темноте и поражая в спину ни в чем не повинную несчастную жертву, те могли употребить и более ужасные и изуверские пытки, нежели запускание «игл под ногти». С этой стороны мы ничему не удивляемся и не удивимся в будущем. Но оцените действия господина Нейгарта и даже изложение ужасных событии в его повествовании развития «освободительного движения» (каков официальный термин!), которое «вылилось в революцию». Посмотрите, как у него 14 октября распоряжаются городом с 450 000 населения и войсками ученики коммерческих училищ, предводительствуемые агитаторами и студентами, бьют стекла в учебных заведениях, изгоняют несчастных детей и обращаются в толпу с красными флагами. Начальство учебных заведений молит о защите от насилии, но господину Нейгаргу «исполнить это, конечно, было довольно трудно, за недостатком полиции». Не только трудно, но и невозможно, если бы даже у господина Нейгарта было пять полков полиции по составу военного времени. И вот почему невозможно. Когда на Канатной улице двадцать городовых, встретившись с толпой (в несколько сот человек), быта осыпаны камнями, причем ушиблено было четверо городовых, то остальные 16 человек, для своей защиты обнажили шашки и разогнали толпу. Но они имели несчастье, защищая себя, «ранить студентов и трех взрослых девиц». Что за этим последовало? «Столкновение с толпой вызвало крайнее возбуждение против полиции», «вся городская Управа отправитесь производить дознание на месте», а затем потребовала дознания от градоначальника. Г. Нейгарт «немедленно сделал распоряжение произвести дознание для обнаружения виновных», но не удовлетворил Управу Управа требовала «производства общественного расследования». «Градоначальник не встретил и к этому препятствий», но также требование Управы не удовлетворил. За Управой следовала Д\ма, потребовавшая «немедленного учреждения Исполнительного Городского Комитета», с участием всех революционных «организации», и немедленного введения милиции. Что ответил градоначальник г. Нейгарт, в донесении не говорится, но он распорядился ночью отобрать все патроны из частных оружейных магазинов и спрятать эти патроны в полиции! И г. Нейгарт хвалится своей предусмотрительностью. «Эта мера, — говорит он, — спасла не одну, а десятки и сотни жизней». К сожалению, г. Нейгарт ошибается «его меры» 14 и 15-го октября стоили много сотен жизней и тысяч раненых, но сколько именно — он не говорит в своем повествовании!

На следующий день после прятанья патронов были построены баррикады, войска сделали по ним несколько залпов, и, конечно, толпа разбежалась во все лопатки После того 17-го октября «прошло тихо» А затем наступило безумное 18 октября, с такими же безумствами, как везде, но в гораздо большей степени Революционеры не только захватили Думу, как у нас в Киеве, но тотчас же образовали «Временное Правительство», которое г. Нейгарт из скромности называет «временным комитетом». Временное одесское правительство действовало не по-нейгартовски. Оно поставило г. Нейгарту ультиматум увести войска с улиц и казаков за город и уничтожить полицию, или иначе она «будет разоружена захватным правом». Не успел г. Нейгарт подумать над ультиматумом, как уже «вооруженные шайки революционеров начали нападать на городовых и разоружать их». «За этот день, — сообщает г. Нейгарт, — было убито два, ранено и обезображено 10 и обезоружено 22 городовых». Полиция была действительно уничтожена революционерами или, как скромно выражается г Нейгарт, «полиция покинула посты». Революционеры взяли охрану города в свое ведение. «Весь вечер на главной улице видны были посты студенческой вооруженной милиции, а на окраинах еврейские заставы никого не пропускали без обыска». «Этому, — добавляет г. Нейгарт, — подверглись решительно все, даже чиновники, объезжавшие город и полицейские участки». Но г. Нейгарт не сообщил самого интересного был ли он подвергнут обыску еврейской заставой при объезде города в эту ужасную ночь или г. градоначальник предпочел города не объезжать? Г. Нейгарт повествует далее, что день 18-го октября прошел в Одессе «без войск и полиции, но не без насилий и грубых издевательств». «Полиция покинула посты», войска были уведены, и революционеры могли беспрепятственно «издеваться над Царским портретом, ругать особу Государя, срывать национальные флаги и заставлять публику преклоняться перед красными флагами».

Русские люди все это выдержали 18 октября, а на следующий день безоружные, вооружившись только иконами, портретом Государя и национальными флагами и отслужив молебен, пошли по городу через еврейские заставы, среди вооруженной милиции, и не просили у г. Нейгарта ни полиции, ни войск, ни револьверов. Но еврейские заставы и вооруженная милиция не могли потерпеть оскорбления водруженного над Одессой под градоначальством г. Нейгарта красного флага, не могли они стерпеть вида только что разорванных и истоптанных, но вновь появившихся, как священное знамя, портретов Государя. Процессия русских людей была безоружна, но революционеры понимали, что она вооружена теми мыслями и чувствами, которые их сомнут и сметут одним своим появлением, даже г. Нейгарга выведут из гипноза и оцепенения и убедят его, что Одесса была один день во власти одесских революционеров при помощи мятежников «Потемкина», была три дня во власти еврейских бунтовщиков без помощи изменников матросов, но что она еще не «Придунайско-Черноморская республика» под председательством г. Пергамента. Революционеры без колебаний решили, что «мятежников и бунтовщиков под национальным русским флагом и с эмблемой царской власти» нужно встретить решительно, разогнать и уничтожить. Первый удар нанесла революционная газета. Из здания редакции «Южн. Обозр.» посыпался град выстрелов, и «два простолюдина, несшие Царские портреты», пали убитыми «В остальные процессии националистов, — как выражается г. Нейгарт, — были брошены бомбы». Сколько пало от этих бомб, г. Нейгарт молчит.

Народ не выдержал этих злодеяний, невооруженный, он начал борьбу «с поголовно почти вооруженными евреями и революционерами». Борьба стоила ему крови. К вечеру было принято в больницы до 200 раненых русских, а евреев 70. Если русского человека везут или несут в больницу, то, значит, он тяжело ранен; сколько их умерло — г. Нейгарт не сообщает. Но поднялась могучая духом лавина в этом еврейском городе, и все револьверщики и бомбовщики были смяты, попрятались, и по городу прошел ураган погрома, среди стрельбы из окон домов в народ и войска. Г. Нейгарт вывел тогда войска. «Войсковые патрули, — говорит он, — стали спешно рассылаться во все стороны, но громилы»… «не стреляли в войска и не сопротивлялись им». «При виде войск они немедленно рассеивались». И, прибавляет г. Нейгарт, город оставался два дня «во власти грабителей».

Пусть будут и «грабители», но они безоружные разгромили милицию и еврейские заставы, которых не могли одолеть г. Нейгарт с полицией и со всеми войсками, находившимися в распоряжении г. Нейгарта и командующего Одесским Округом; они возвратили г. Нейгарту Одессу, совершенно успокоившуюся. И это успокоение, по признанию г. Нейгарта, лишь «изредка нарушалось одиночными выстрелами провокаторов-революционеров». «Грабители» справились бы и с ними, но «грабителям» нужно ведь работать и кормить детей и своих, и тех, кого они два дня «грабили». Но и одиночные выстрелы, конечно, быстро прекратились без усилий г. Нейгарта.

Мы не считаем нужным прибавлять что-либо к заслугам г. Нейгар-та, столь выпукло обрисованным в его донесении. Скажем лишь, что, с нашей точки зрения, у него есть заслуга: 18-го октября революционеры обезоружили полицию, но Одесские войска были уведены с улиц и не присутствовали по наряду при зрелищах и действиях, которые они никогда не должны больше видеть, чтобы не потерять самообладания и не забыть воинской дисциплины и ожидания команды, еще выше которой стоит солдатская присяга Царю и Отечеству.

Г. Нейгарт после всего пережитого в Одессе немножко опомнился, но очень слабо. Тотчас после погрома все одесские газеты заговорили таким языком, каким никогда не говорили, почти таким языком, как студенческая милиция и еврейские заставы. А г. Нейгарт слушал., и не решался даже не только заставить их замолчать, но даже им возразить.

Но не будем жестоки к г. Нейгарту, который взят из Одессы, но переведен в Нижний губернатором. Дело не в нем. Дело в том, что и теперь, спустя почти месяц, его донесения не решились опубликовать в Петербурге, как донесение одесского градоначальника, или поместить в общее правительственное сообщение, вместе с донесениями других губернаторов и генерал-губернаторов. О всех ужасах, совершившихся за последний месяц и продолжающих еще ныне совершаться в разных концах России, правительство графа Витте молчит. Молчит перед Россией, молчит перед всем миром и предоставило лишь всем обезумевшим газетам ежедневно лгать и позорить все в России и всю Россию. И донесения г. Нейгарта, вероятно, значительно смягченные и урезанные, явились в «Правительственном Вестнике»… «от имени Главного Управления по делам печати»!! Пусть найдется мудрец, который разъяснит нам, при чем тут Главное Управление по делам печати? Разве лишь для того, чтобы, читая ежедневно большую часть столичных и почти все провинциальные газеты, публика не решила окончательно, что это Управление призрак мертвеца? Но это лишь новое подтверждение, что публика не ошиблась.

А г. Нейгарту мы решимся сделать скромное предложение: если он желает подробнее рассказать, что делалось в Одессе, то мы предлагаем ему воспользоваться столбцами «Киевлянина». «Киевлянин» в иные времена освобожден от цензуры Главного Управления, но он не боится и никакой другой цензуры. Когда совершилось столько ужасов, когда пролито столько крови, всякое ответственное должностное лицо, а тем более в должности губернатора, по нашему убеждению, обязано считаться не с цензурой Главного Управления или министерского кабинета, а только с цензурой своей совести, и защищать полной истиной свое доброе имя в глазах современников и перед судом истории. Над всеми нами за это тяжкое смутное время история и потомство произнесут свой суд. Все мы тяжко виновны, но явимся, по крайней мере, перед этим судьей с правдивым словом о наших действиях и помышлениях.

Приложение № 8, И

Из передовой «Киевлянина» от 16 декабря 1905 года

Итог первый. Не только в Киеве, но в Одессе, Кишиневе, в Лодзи, в Вильне, в Минске и, вероятно, повсеместно в самых революционных еврейских городах и местах совершенно тихо. Вывод ясный: несмотря на торжественное обещание бунта, вся рать иудейских борцов на призыв к вооруженному восстанию на последний бой ответила такою же изменою революции, как те 20–30 тысяч солдат и запасных солдат из евреев, которые чуть не поголовно скрылись и бежали за границу во время японской войны.

Является вопрос, почему евреи изменили «великой революции», когда до последней минуты они вели ее с такой дерзостью, наглостью, упорством и массами лезли под красные флаги. Причины здесь две. Первая: все предыдущее время иудейские борцы шли на неприятеля, то есть на российское правительство, не только сложившее оружие, но и сложившее здравый смысл. Иудейские борцы пускали в ход с большою наглостью и револьверы, и бомбы против безоружных, но главное оружие, на которое они возлагали свои надежды, были, как мы уже говорили раньше, революционные иерихонские трубы. Трубили Нотович, Проппер, Липскеров, Цеткин, Ратнер, Минский и множество тех Моисеев, Лазарей, Авраамов, Исааков и Иаковов, которые трубили в печати под самыми русскими анонимными фамилиями, трубили адвокаты, а на митингах самый маленький еврейчик трубил от имени «всего русского народа» И сколько было не только добродушных русских людей, но и государственных сановников, убеленных сединами и опытом, которые все это слушали, разнеся уши, а затем уверовали в иерихонских трубачей; струсили и принялись сдавать позицию за позицией Российской Империи. Но как только государственная власть, по-видимому, в лице г. Дурново, попробовавши немножко свои силы сопротивления на почтальонах и телеграфистах, решилась арестовать великого Носаря (по подложному паспорту Хрусталева), затем, следуя ободряющему примеру наборщиков, прекратила десяток иудейских и анархических иерихонских труб, а в ответ на приказ петербургских психопатов начать революцию отдала свой приказ арестовать некоторых известнейших психопатов, так иудейские иерихонские трубачи сразу струсили и отступили Храбрость это или трусость, подвиг или предательство, но несомненно, что они струсили, а потому трех четвертей, а может быть, и 90 % российской революции не существует.

Но сопротивление власти не есть главная причина такого массового бегства в норы иудейских борцов «за нашу и вашу свободу», как любят говорить другие такие же борцы, к прискорбию, не семитского происхождения, а настоящего славянского племени. Одного г. Дурново, да еще в министерском кабинете графа Витте, иерихонские трубачи еще бы не испугались, а от выстрелов при вооруженном восстании они сумели бы, вероятно, найти прикрытие. Зачем передовым вождям избранного племени идти под глупые пули какой-то орды русских солдат, когда уже вышел приказ стрелять? Для этой операции найдется достаточно и русских психопатов из студентов, курсисток и одуревших от иерихонских труб русских рабочих. Главная и коренная причина спокойствия в Одессе, Кишиневе, Вильне, Лодзи и пр., и пр. заключается, несомненно, в спасительном страхе перед черносотенцами, которые не обнаруживают ни малейшего желания допустить проявление «великой революции» даже в виде «всеобщей политической забастовки». А черносотенцы такой народ, что его не только иерихонским гевултом, но и револьверами и бомбами не запугаешь, а тем паче не перебьешь. И даже не узнаешь, где он сидит и какая у него организация. Вся славная стая иудейских адвокатов, самых знаменитых, просто знаменитых и совсем не знаменитых, со всеми сворами ищеек употребляли неимоверные усилия, чтобы найти хоть маленькое доказательство страшной организации хулиганов и грабителей, и ничего не нашли. Что поделаешь с такою силою и такою непроницаемой организацией? Мы очень хорошо знаем, что у многих иудейских борцов целый ад злобы в сердце клокочет, вследствие невозможности поддержать Москву,^[55] но страх иудейский сильнее злобы.

К тому же и среди самих евреев не только утрачена вера во «всеобщий бунд Польши, Литвы и России», но и поднимается среди этих евреев гроза, ненависть и чувство отмщения против этого самого бунда, и не сегодня-завтра он получит свою еврейскую расплату за обман, за развращение еврейства и за погромы евреев. И с еврейской интеллигенцией также будет еврейская расправа, какой она давно заслужила.

Это первый итог, который мы подводим законченной «великой российской революции».

Приложение № 9, А

(к стр. 73)

Показание Валера

В сборнике «На чужой стороне» (выпуск XI, 1925 г.) напечатано показание некоего Валера, настоящая фамилия которого — Болеросов. Показание это взято из материалов «Особой Следственной Комиссии на Юге России».

В своем показании Валер между прочим говорит:

«В этот период происходило комплектование Че-Ка; и по национальностям можно смело говорить о преимуществе над всеми другими евреев. Ввиду того, что число сотрудников Че-Ка колебалось от 150 до 300, то и точные цифры привести здесь нельзя. Я не ошибусь, если скажу, что процентное отношение евреев к остальным сотрудникам Че-Ка равнялось 75: 25, а командные должности находились почти исключительно в их руках.

Наиболее впечатлительные и крикливые по своей природе, они своей суетней по помещению Че-Ка создавали обстановку безраздельного господства. Правда, этот период я все же называю еврейским по двум соображениям: 1) громадное большинство (7: 3) членов Комиссии были евреи; 2) за этот период не было ни одной казни еврея (исключая сотрудника Че-Ка Каца).

Этот период богат зато особым оттенком работы (Союз русского народа, составление списков для проведения в жизнь красного террора) и благодушным отношением к делам евреев, по мнению большинства членов Комиссии, по недоразумению не понимающих революции и ее задач».

Валер приводит и личный состав командных должностей в Киевской чрезвычайке:

Председатель — Блувштейн (еврей).

Дехтяренко Петр (русский) — заместитель председателя и заведующий секретным отделом.

Шуб (еврей) — секретарь комиссии.

Цвибак Самуил (еврей) — заведующий юридическим отделом.

Цвибак Михаил (еврей) — заместитель заведующего оперативным отделом (заведующим был Яков Лифшиц — еврей).

Фаерман-Михайлов (еврей) — комендант.

Кац (еврей) — заведующий тюремным подотделом.

Каган (еврей) — заведующий хозяйством.

Ганиотский (вероятно, еврей, но не наверное) — заведующий общей канцелярией.

Финкельштейн (еврей) — командир Особого Отрада при Че-Ка.

Мотя Гринштейн (еврей) — заведующий спекулятивным подотделом.

Рабичев (вероятно, еврей) — бухгалтер.

Савчук (русский).

Шварцман (еврей) — заместитель заведующего секретным отделом.

Манькин (еврей) — заместитель заведующего юридическим отделом.

Яковлев (русский) — инспектор секретного отдела.

Ковалев (русский) — инспектор секретного отдела.

Лошкевич (не выяснено) — инспектор секретного отдела.

Рубинштейн Наум (еврей) — секретарь юридического отдела.

Мантейфель (еврей) — член коллегии юридического отдела.

Валер дает характеристику некоторых чекистов:

«Блувштейн (он же Сорин)… играл роль большого вельможи, знающего свой высокий удельный вес у большевиков…» «…Его участие в убийстве низложенного Императора Николая II и Его семьи создавало особый революционный ореол…» «Побуждая младших сотрудников закреплять свое революционное сознание собственноручным расстрелом жертв Че-Ка, Сорин сам лично участвовал в расстрелах…»

«Цвибак Самуил, родом из Симферополя. Студент-юрист второго курса. Упрям и зол… груб до рукоприкладства, участвовал сам в расстрелах…»

«… Цвибак Михаил… юмор и незлобивость создали ему среди служащих Че-Ка общую любовь. При всем том этот человек, вероятно, из подражания, участвовал в расстрелах жертв Че-Ка… «_»… Лифшиц Яков — сильный оратор среди рабочих кругов… Не будучи членом комиссии, он обладал колоссальным влиянием на дела Че-Ка. Жестокий до беспредельности… В расстрелах жертв Че-Ка участвовал не как гастролер, а как профессионал.»

«… Фаерман-Михайлов, комендант Че-Ка… жесток, труслив, нахален, самоуверен, сластолюбив, и в результате оставленный всеми был расстрелян одесской Че-Ка (по слухам)… был долго палачом жертв киевской Че-Ка..»

«… Шварцман Яков, член Комиссии… крупный политический работник и деятель. Жесток. Самолично расстреливал. Избивал и пытал арестованных…»

«… Рубинштейн — дипломат, коварен, сластолюбив, по-своему добр, жесток с заключенными. Участвуя в расстрелах из любопытства, он смаковал агонии жертв, в одну из которых выпустил последовательно около 30 пуль…»

Приложение № 9, Б

Синодик «Киевлянина»

Нижеприведенный поименный перечень лиц, убиты: коммунистической партией в 1919 году (с февраля по август), составлен по траурным объявлениям, появившимся в «Киевлянине». Как известно, Киев был отнят Деникинцами у большевиков 18 августа и опять отдан большевикам 3-го декабря 1919 года. В этот трехмесячный «светлый промежуток» люди, потерявшие близких, могли оповестить родных и друзей о своем горе при посредстве газет что было немыслимо при большевиках.

Разумеется, настоящий список далеко не полон. Очень многие по тем или иным причинам совсем не дали траурных объявлений; некоторые направили их в другие, кроме «Киевлянина», газеты. Но при всем том список этот дает представление, на кого обрушились чекисты в Киеве; что же касается провинции, то она только в исключительных случаях подала свой «траурный голос», так как «освобожденный Киев» был отрезан от Края «слоеным пирогом» из деникинцев, большевиков и петлюровцев, танцевавшими кровавую кадриль на груди «Малороссии счастливой».

Список составлен не по алфавиту, а хронологически то есть в порядке поступления печальных объявлений и «Киевлянин». В распоряжении автора не было полного комплекта номеров газеты, почему могут быть пропуски и по этой причине.

«Киевлянин», № 1 от 21 августа 1919 г.

Флоринский, Тимофей Дмитриевич, проф. Универ. св. Владимира.

Дворжицкий, Е. А.

Армашевский, проф Университета св. Владимира.

Страхов, В. В., почетный мировой судья.

Мальшин, Н. В. служил в Гос. Контроле.

Никифоров, А. Ф

Коноплин, В. В., владелец модного магазина.

Приступа, Г. И., домовладелец.

Можаловский, П. И., член суда.

Станков, К. Ф., владелец модного магазина.

Башин, И. А., член Киевской биржевой артели.

Бобырь, А. П. Члены клуба русских националистов

Цитович, Александр Львович, управляющий Обществом Взаимного Кредита.

Гомоляка, П. А., владелец магазина.

Слинко, А. П., владелец магазина.

«Киевлянин», № 2

Чайковская, Ольга Николаевна (в Чернигове).

Янковский, Дмитрий Порфириевич, директор 6-й гимназии.

Фомок ученики 6-й гимназии

Бушмакин ученики 6-й гимназии

Тизенгаузен, Алексей Алексеевич.

Радзимовский, Валериан, почет, мир. судья.

Колбасьев, Виктор Викторович.

Колбасьев, Михаил Викторович

Колбасьев, Андрей Викторович.

Гендриков, Юрий Анатольевич.

Мартынова, О. В., сестра милосердия.

Горбунов.

Богуцкий.

Шпика, Иосиф, чех.

«Киевлянин» № 3

Левестам, Борис Николаевич. Служащие земельного банка

Малютин, Константин Евгеньевич. Служащие земельного банка

Саломон, Владимир Александрович. Служащие земельного банка

Воротеляка, Константин Димитриевич Служащие земельного банка

Егоров, Михаил Иванович.

Стасюк, Харитон Осипович.

Балк, Любовь Харитоновна.

Паукер, Герман Антонович, инженер-путеец.

Вигура, Константин Андреевич, член Судебной Палаты.

Вешке, Карл Павлович.

Жевахов, князь Дмитрий Владимирович, товарищ председателя Окружного Суда.

Бимман, Евгений Павлович, поручик.

Львович, Василий Ипполитович, чинов, акцизн. упр.

Бурдынский, Александр Иванович.

Недашковский, Василий Семенович, преде, домового комитета

Ткаченко, Иван Николаевич, штаб-ротмистр.

Довгирд, Антон Фадеевич, товарищ прокурора.

Калинин, Адриан Федорович, товарищ прокурора.

Солнцев, Дмитрий Дмитриевич, юнкер.

Савицкий, П. П., товарищ прокурора.

Квятковский, Н. И., товарищ прокурора.

Максимович, М. И., товарищ прокурора.

Калиновский, А. П., товарищ прокурора

Матусевич, Н. В., товарищ прокурора.

Раич, Н. П., товарищ преде. Окружного Суда.

Гудим-Левкович, В. П., тов. преде. Окружн. Суда.

Милобендзкий, Виктор Казимирович, ротмистр.

Попов, Владимир Николаевич, штабс-ротмистр.

Снигуровский, Евгений Степанович, полковник.

Филиппченко, Леонид Иванович, поручик.

Саченко, Сергей Трофимович. Служащие Госуд. контроля

Сорочинский, Константин Игнатьевич. Служащие Госуд. контроля

Марченко, Петр Иванович. Служащие Госуд. контроля

Тюменев, Митрофан Георгиевич.

Султанский.

Смирнов, Владимир Васильевич, генерал.

Бомбах, Николай Викторович, подполковник.

Шульга, Всеволод Константинович. Служащие Киевского Удельн. Окр

Шульга, Владимир. Служащие Киевского Удельн. Окр

Мельницкий, Клавдий Александрович. Служащие Киевского Удельн. Окр

Медер, Петр Владимирович, генерал-лейтенант.

Волков, Аркадий Николаевич, генерал от инфантерии.

Готвальд, Алоизий Иванович.

«Киевлянин», № 5

Павлович, Иосиф Яковлевич, директор 8-й гимназии.

Сабанеев, Лазарь. Ученики гимназии

Сабанеев, Даниил. Ученики гимназии

Севастьянов, Вадим.

Пересвет-Солтан, Иордан Николаевич, присяжный поверенный.

Павлов, Федор Федорович.

Синюк, Иван Пантелеймонович Железнодорожные служащие

Милорадович, Дмитрий Дмитриевич Железнодорожные служащие

Генрихсен, Борис Густавович, товарищ прокурора.

Трубецкой, Иван Петрович, князь, мировой судья.

Лабенский, Семен Андреевич, журналист.

Хржановский, Иосиф Марцелович.

Юноцкевич, Елена Владимировна.

Былинский, Владимир Романович, полковник

Шманский, капитан Дружина «Наша Родина»

Соколов, Дружина «Наша Родина»

братья Сабанеевы и др Дружина «Наша Родина»

Случевский, Израиль Борисович, в гор. Остроге.

Матченко, Иван Павлович, педагог, почет, мир судья

«Киевлянин», № 7

Громов, Александр Семенович, инженер-технолог.

Бондаренко, Василий Андреевич, на ст. Новомиргород.

Шкотт, Павел Петрович.

Добрынин, Михаил Николаевич, присяжный поверенный.

Вольф, Иван Викентьевич

Пиорункевич, Иосиф Эдуардович.

«Киевлянин», № 8

Киркин, Михаил Михайлович, подполковник.

Никольский, Сергей Александрович, поручик

Полибин, Александр Владимирович, статский советник.

Голлянская, Валентина Федоровна.

Кнотте, Нина Ивановна.

Кононов, Федор Яковлевич, банковский служащий

Суковкин, Николай Иоасафович, киевский губернатор, сенатор.

Молодовский. Георгий Георгиевич. Члены киевской

Рышковский, Викентий Романович. Биржевой

Тоболин, Александр Александрович. артели

Вороненке, Апполинарий Александрович, агроном

Рагоза, Александр Францевич, генерал от инфантерии

Плейер, Иван Осипович, штабс-ротмистр.

Хлюстин, Дмитрий Николаевич.

«Киевлянин», № 11

Шорохов, П. В.

«Киевлянин», № 14

Цитович, Клеоник Игнатьевич, основатель Союза русских рабочих.

«Киевлянин», № 15

Брояковский, Тимофей Августович, сотруд. страх, общества «Россия».

«Киевлянин», № 16

Красовский, Александр Иванович, член губ. земской Управы.

Фридрихова, Евгения Григорьевна (в Чернигов, губ.).

Науменко, Владимир Павлович, педагог, редактор «Киевской Старины».

«Киевлянин», № 18

Неминский, Н. С., служащий Киевского земельного банка.

«Киевлянин», № 20

Шабловский, Болеслав Иванович (в имении «Красная Слобода»).

Глинская, Александра Ивановна.

Крюгер, Анна.

«Киевлянин», № 21

Остромыслянский, Н. В., из прокуратуры.

Новиков, Афанасий Семенович.

Верлизов, Николай Гаврилович.

Пащенко, Александр Савич, редактор «Двуглавого Орла».

Бех, П. С., преподаватель Фундуклеевской гимназии.

«Киевлянин», № 22

Андриевский, Семен Степанович.

Лобков, Владимир Михайлович, доброволец (на ст. Фастов)

Павлов, Федор Федорович, полковник.

«Киевлянин», № 23

Кратохвиль, Ян, чех.

«Киевлянин», № 24

Чайковский, Николай Николаевич, штабс-ротмистр.

Чайковская, Мария Александровна.

Хрусталев-Носарь, Георгий Степанович (в Переяславле).

Приложение № 10

(к стр. 99)

Список некоторых псевдонимов

Подложные русские фамилии / Настоящие — еврейские

Троцкий / Бронштейн

Стеклов / Нахамкес

Мартов / Цедербаум

Зиновьев / Апфельбаум

Каменев/ Розенфельд

Суханов / Гиммер

Сажерский / Крохмаль

Богданов / Зильберштейн

Урицкий / Радомысльский

Ларин / Лурье

Камков / Кац

Ганецкий / Фюрстенберг

Мешковский / Гольдберг

Рязанов / Гольденбах

Мартынов / Зибар

Солнцев / Блейхман

Пятницкий / Зивин

Звездин / Войнштейн

Маклаковский / Розенблюм

Лапинский / Левенштейн

Бобров / Натансон

Гарин / Гарфельд

Глазунов / Шульце

Приложение № 11

(к стр. 110)

О революционной печати в 1905 году

Из передовой «Киевлянина» от 16 декабря 1905 года.

Но как быстро Немезида творит свой суд! В типографиях готовилась «революция», оттуда вылетали отравленные ядом анархии, злобы и лжи революционные газеты; непосредственно стоявшие в этой революционной лаборатории наборщики и другие типографские служащие оказались наиболее развращенными, и, быть может, они составляют главный контингент боевых дружин, так как в Москве в типографиях работает несколько тысяч человек. И немедленно последовала кара Немезиды: крупнейшая типография Сытина сгорела, и в ней вооруженные наборщики, поджегшие типографию и затем разбежавшиеся, сожгли семейства других наборщиков, которые жили в здании. Какая ужасная кара, павшая на несчастных жен и детей А владелец типографии Сытин? Он издавал раньше дешевые издания для народа и составил на них, как говорят, миллионное состояние; а затем он начал нагло торговать зажигательной революцией в «Русском Слове». Много он сделал зла Москве и России, но революция сожгла и его собственное революционное гнездо…

Приложение № 12

(к стр. 150)

СЧЕТ В. М. Пуришкевича

Член Государственной Думы от Бессарабской губ. Владимир Митрофанович Пуришкевич, которому по злой иронии судьбы самому выпало впоследствии вступить на путь своеобразного террора (убийство Распутина), в период первой революции (1905–1907 годы) особенно возмущался кровавой работой террористов-революционеров. Эти свои чувства он поспешил перевести в плоскость некой реальной работы, что вообще было свойственно его натуре. Он стал собирать имена погибших, обстоятельства, при которых произошли акты террора, биографические сведения, портреты. К этой работе Пуришкевич привлек целый ряд лиц. В результате он издал некую маленькую библиотечку в несколько томов под названием «Книга Русской Скорби». Васнецов, Соломко и другие русские художники сделали заглавные листы для этих изданий. Это было хорошее дело — долг уважения и благодарности со стороны уцелевших погибшим. К стыду нашему, мы, уцелевшие и после второй революции, до сих пор не собрались приступить к такой же работе в отношении бесчисленных жертв последней и притворяемся, что мы не понимаем простой истины: если мы живы, то только потому, что искупительную за нас жертву принесли они, погибшие.

Пуришкевич далеко не довел своей работы до конца. Текущая политика отнимала у него слишком много сил и работы. Но, разумеется, он пробовал установить общее число погибших и пострадавших от террористов первой революции. Однажды, во время одной из своих речей в Государственной Думе, упомянув о революционном терроре, Пуришкевич при помощи думских приставов развернул черную ленту, на которой тесно, одна к другой, были наклеены фотографии убитых: ленты хватило чуть ли не на всю ширину зала. Тогда же Пуришкевич сделал заявление, что, по его подсчетам, число раненых, искалеченных и убитых террористами «Освободительного Движения» определяется в двадцать тысяч человек.

Приложение № 13

(к стр 153)

О событиях 1905 года в Томске

^{(Телеграмма «Российского Телеграфного Агентства»)}

Томск, 21 октября 1905 года.

С восьми часов утра 20 октября на площади начал собираться торгующий и рабочий народ и сильно негодовал, что магазины и торговые помещения закрыты, что стачечники не дают мирно продолжать работу. В народе говорили: «Нам новых порядков не нужно Деды наши управлялись Царем и имели Царя, и мы без Царя жить не желаем и не будем». Хоть в толпе был шум, тем не менее пьяных не было. Появились национальные флаги, собравшийся народ старался получить из участка портрет Государя, что удалось после усиленных хлопот. Когда два портрета Государя были переданы, раздалось несмолкаемое «ура», манифестанты, будучи совершенно ничем не вооружены, направились на соборную площадь. На пути к ним примыкали новые лица. Если кто-нибудь не снимал шапки перед портретом Государя или показывал неуважение к портрету, толпа срывала шапки и подвергала избиению. Возле дома архиерея манифестанты остановились, просили отслужить в соборе благодарственный молебен о здравии Государя В это время в театре начался митинг, на который собралось до трех тысяч. Когда получено было известие, что к соборной площади приближаются манифестанты, находившиеся на митинге покинули здание театра, а когда манифестанты поравнялись с собором, то отделившаяся группа от толпы покинувших театр встретила первых револьверными выстрелами.

Сначала участники патриотической манифестации дрогнули, но потом толпа обрушилась на стрелявших. Получилась ужасная картина Началось беспощадное избиение манифестантами лиц, принадлежащих к указанной группе, они стали спасаться, кто куда мог. Таким образом, до шестисот человек, много женщин и детей попало в здание управления Сибирской дороги и в театр. Манифестанты обложили здания и требовали, чтобы укрывшиеся вышли. Последние ответили выстрелами. Полиция и войска отсутствовали. Но пока манифестанты расправлялись с противниками, в казармах солдаты спешно строились в ряды, получали патроны. Наконец, сотня казаков и рота солдат выступили и оцепили театр и управление дороги. Манифестанты не унимались; разбивали окна, проникали внутрь здании, обливали керосином, начали жечь Театр и управление дороги превратились в море огня. В нем горел скрывшийся народ на глазах войск и сорокатысячной собравшейся на этом месте толпы жителей города. По мере того, как языки огненного моря охватывали этаж за этажом, осажденные подымались выше, взбирались даже на крышу и стреляли в толпу. Многие выбрасывались из окон, спускались по водосточным трубам, стараясь спастись. Манифестанты не давали пощады, явившаяся пожарная команда манифестантами не была допущена к тушению пожара. Манифестанты беспощадно жгли, как спрятавшихся, так и самое здание, которое, по их мнению, являлось гнездом смут и забастовок, потому что служащие железной дороги первыми выступили в новом движении. В 11 часов вечера обрушились крыши и потолки. Манифестанты допустили тогда пожарную команду к делу, а сами отступили и направились по домам. Все дела службы тяги погибли.

Приложение № 14

(к стр 153)

О событиях в Нежине в октябре 1905 года

^{(Корреспонденция «Киевлянина»)}

Филологический институт, техническое училище, значительное число средних и низших учебных заведении и обилие еврейства гарантировали нашему небольшому сравнительно городу восприимчивость почвы для развития крайних социалистических учений, включительно до коммуны.

Давно уже воздух казался насыщенным электричеством, чувствовалось малейшая искра — и свобода, свобода с револьвером и бомбой в одной руке и с красным знаменем в другой, засияет над городом Этой искрой был акт 17-го октября

18-го октября ликующая толпа студентов, гимназистов и евреев, главным образом евреев, отправилась закрывать все учебные и торговые заведения, а равно присутственные места, где только попадались портреты Государя, везде они разрывались в клочья, между прочим, растерзанию подвергся и портрет в кабинете прокурора Окружного суда.

Все покорялось героям «освободительного движения», и некоторая заминка произошла лишь в двух местах Толпа ворвалась в казначейство, навстречу ей выступил казначей и, вынув два револьвера, произнес такую речь «Я принял присягу Государю и считаю себя обязанным исполнять требования только моего начальства, а не ваши, признаю только то правительство, какое существует, а переменится оно — об этом даст знать мое начальство Предупреждаю, что всякую попытку прикоснуться к вверенным мне деньгам я буду отражать вот этими револьверами, и прикоснуться к ним можно не иначе, как только переступив через мой труп» Решительный тон казначея и вид двух револьверов произвели впечатление господа революционеры ретировались Другой случай отпора произошел в магазине купца Литвиненко требование закрыть магазин он не удостоил даже ответом, а на повторение такового пробурчал только «Убирайтесь-ка подобру-поздорову, пока не влетело» Был торговый день, когда в город обыкновенно съезжается масса окрестного крестьянства, находилось несколько крестьян и в магазине Ли-твиненко, один из них подошел к вожаку революционеров и закатил ему оплеуху, подошли и другие крестьяне и тоже «поучили» Опешившие революционеры подхватили на руки своего вожака и спешно ретировались.

В тот же день вечером в филологическом институте был назначен митинг, широкое оповещение собрало большую толпу, среди которой находилось много крестьян, приглашенных с целью разнести затем по домам и деревням радостную весть о победе, одержанной революцией, о славных деяниях спасителей народа Собрание вышло весьма многолюдное и заняло обширный двор института, кафедрой же ораторам служило выходящее во двор крыльцо Председателем митинга был избран студент Полились речи Первыми ораторами выступили «президенты» партии Бунда, социально-революционной и иных, им подобных Совершенно излишне передавать содержание речей они заучены и везде одинаковы, призыв к дальнейшей борьбе с правительством и оскорбление Государя Между прочим, на митинге присутствовал выпущенный в тот день на поруки учитель одной из народных школ, арестованный незадолго перед тем за распространение прокламации известного содержания, по его адресу пелись хвалебные гимны, его прославляли, как народного героя, и в заключение возвели на крыльцо, осветив со всех сторон Торжество героя было полное, но, увы, непродолжительное.

Стоустая молва разнесла содержание речей по городу, но впечатление получилось прямо противоположное ожидаемому Стали собираться сначала небольшие, а затем все увеличивающиеся кучи народа (по терминологии еврейских и еврействующих органов печати — хулиганы и черная сотня), речей они не произносили, а лишь обменивались лапидарными фразами.

«Кто это бунтует?'» — «Известно, жиды и студенты» — «Да как же они смеют ругать нашего Царя?» — «Как они смеют рвать царские портреты?!» — «Этого позволить нельзя!» — «Нельзя, надо покарать!»

И покарали Произошел стихийный погром еврейского имущества, спаслось лишь несколько лавок, имевших толстые железные двери, которых не могли одолеть примитивные орудия погрома.

Русский народ — сила, пока это еще темная, непросвещенная масса, но у него есть священные имена, их он чтил и всегда будет чтить, оскорбите эти имена, и народ утратит свое всегдашнее спокойствие, станет той стихийной силой, которая без оружия, с одними кулаками пойдет на выстрелы, все сметет на своем пути

21 числа, в день восшествия на престол Императора Николая II, в местном соборе состоялось торжественное богослужение, по окончании коего огромная толпа крестьян, не менее трех тысяч человек, по большей части прибывших из деревень, с церковными хоругвями и несколькими портретами Государя во главе, направились к зданию филологического института Институт оказался наглухо закрытым, послышались голоса, требовавшие открытия Здание казалось мертвым Требования становились все настоятельнее, стали раздаваться громкие голоса, затем крики «Отворите, а то разнесем, камня на камне не оставим» Угроза подействовала, и двери института открылись Народ успокоился, вошел чинно и потребовал явки всех студентов, бледные, дрожащие, они явились «А где же председатель? Зовите его!» (председательствовавший на митинге) Отвечают — нет. «Врешь! Искать его!» Отрядили несколько человек: те поискали и действительно откуда-то вытащили его и привели. Поразительным казалось сравнительное спокойствие и порядок среди этой массы оскорбленного народа. Не было ни галдения, ни особенного шума, разумеется, не было и речей, а произносились лишь краткие вопросы и сентенции, вроде следующих: «Кто вам позволил бунтовать? Как вы смели рвать портреты нашего Царя? Как вы смеете поносить его? Довольно (годи) бунтовать, будете теперь каяться, будете прощения просить. Сейчас, чтоб здесь был царский портрет!»

Несколько студентов немедленно принесли большой, во весь рост, портрет Государя из запертой актовой залы. «Несите к собору!» Беспрекословно исполнили студенты и это требование, как равно и требование петь народный гимн; в импровизированном хоре должны были принять участие и все евреи, которых толпа присоединяла к шествию. Надо говорить правду — пели усердно, ибо за ними следили. Остановки производились у всех тех учреждений, где были растерзаны портреты Государя, и под грозным взглядом крестьянства пение гимна в этих местах было особенно громким. У здания Городской Управы народ требовал немедленной отправки Государю телеграммы с ходатайством закрыть институт: «Бо студента не хочут учитца, а тилько бунтують, та Царя ругають; не треба нам студентив и жидив».

Шествие было торжественное, и по мере приближения к собору толпа все росла и росла. Портрет был установлен на площади; раздалась команда: «Бунтовщики, на колена!» Без малейшего колебания все студенты и евреи опустились на колени прямо в грязь. «Присягать! Жиды особо!» Студенты, стоя на коленях и подняв правые руки, громко произносили требуемую от них клятву: «Не бунтовать, Царя поважать». Затем поодиночке они должны были подходить к портрету, становиться на колени и целовать его. Тем же порядком приводились к присяге и евреи, но для этого был вытребован раввин и принесен особый еврейский балдахин.

«А давайте сюды список усих демократив!» (об этом списке говорилось на митинге, а сотни раз произнесенное слово «демократы» прочно укрепилось в памяти крестьян). Подали и список. Стали делать проверку; как только не оказывалось налицо занесенного в список «демократа», немедленно отряжалось на поиски несколько крестьян, разыскивали и приводили к присяге; евреи требовались все, независимо от того, фигурировали ли их имена в списке, множество евреев массами заперлись в нескольких домах; эти дома открывались, евреев чинно вели на площадь и по установленному ритуалу приводили к присяге.

Злой рок толкнул героя учителя, о котором говорилось выше, появиться перед собором; к присяге его не привели, но побили так усердно, что он едва мог подняться. Вся эта церемония была весьма длительной и закончилась лишь ночью.

Погром утих, но, понятно, возбуждение улечься сразу не могло.

Приехал черниговский вице-губернатор, обратился с речью к народной толпе; говорил о необходимости порядка, прекращения всяких волнений, говорил, как огорчен Государь вестями о погромах, о тяжелой за них ответственности. Народ слушал внимательно, молча, но по окончании речи раздались голоса: «Жиды обидели нашего Царя! Не треба нам жидив».

Приложение № 15

(к стр. 192)

Об антируссизме

Боюсь, что (без пояснений) высказанное мною утверждение о спасительности в наше время настроения «антируссического» может показаться «соблазнительным». Поэтому спешу изъясниться. Но буду разъяснять, как я понимаю антируссизм, не своими словами. Объясню сие словами «чужими». Как странно звучит это слово «чужими» в отношении мыслей и чувств человека, роднее которого каждому русскому, кажется, не бывало!..

«Вывести несколько прекрасных характеров, обнаруживающих высокое благородство нашей породы, ни к чему не поведет. Оно возбудит только одну пустую гордость и хвастовство. Многие у нас уже и теперь, особенно между молодежью, стали хвастаться не в меру русскими доблестями, и думают вовсе не о том, чтобы их углубить и воспитать в себе, но чтобы выставить их на показ и сказать Европе: «Смотрите, немцы: мы лучше вас!» Это хвастовство — губитель всего. Оно раздражает других и наносит вред самому хвастуну. Наилучшее дело можно превратить в грязь, если только им похвалишься и похвастаешь. А у нас, еще не сделавши дела, им хвастаются, хвастаются будущим! Нет, по мне уже лучше временное уныние и тоска от самого себя, нежели самонадеянность в себе. В первом случае человек, по крайней мере, увидит свою презренность, подлое ничтожество свое и вспомнит невольно о Боге, возносящем и выводящем все из глубины ничтожества; в последнем же случае он убежит от самого себя прямо в руки черту, отцу самонадеянности, дымным надмением своих доблестей надмевающему человека. Нет, бывает время, когда нельзя иначе устремить общество или даже все поколение к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости, бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого. Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во втором томе «Мертвых Душ», а оно должно было быть едва ли не главное; а потому он и сожжен»…

«Я до сих пор не могу выносить тех заунывных, раздирающих звуков нашей песни, которая стремится по всем беспредельным русским пространствам Звуки эти вьются около моего сердца, и я даже дивлюсь, почему каждый не ощущает в себе того же Кому, при взгляде на эти пустынные, доселе незаселенные и бесприютные пространства, не чувствуется тоска, кому в заунывных звуках нашей песни не слышатся болезненные упреки ему самому, именно ему самому, тот или уже весь исполнил свой долг, как следует, или же он не русский в душе. Разберем дело, как оно есть. Вот уже почти полтораста лет протекло с тех пор, как государь Петр I прочистил нам глаза чистилищем просвещения европейского, дал в руки нам все средства и орудия для дела, и до сих пор остаются так же пустынны, грустны и безлюдны наши пространства, так же бесприютно и неприветливо все вокруг нас, точно, как будто бы мы до сих пор еще не у себя дома, не под родной нашей крышей, но где-то остановились бесприютно на проезжей дороге, и дышит нам от России не радушным, родным приемом братьев, но какою-то холодною, занесенною вьюгой почтовой станцией, где видится один ко всему равнодушный станционный смотритель с черствым ответом: «Нет лошадей!» Отчего это? Кто виноват? Мы или правительство? Но правительство во все время действовало без устали. Свидетели тому целые томы постановлений, узаконений и учреждений, множество настроенных домов, множество изданных книг, множество заведенных заведений всякого рода: учебных, человеколюбивых, богоугодных и словом, даже таких, каких нигде в других государствах не заводят правительства. Сверху раздаются вопросы, ответы снизу. Сверху раздавались иногда такие вопросы, которые свидетельствуют о рыцарски великодушном движении многих государей, действовавших даже в ущерб собственным выгодам А как было на все это ответствовано снизу? Дело ведь в применении, в умении приложить данную мысль таким образом, чтобы она принялась и поселилась в нас. Указ, как бы он обдуман и определителей ни был, есть не более, как бланковый лист, если не будет снизу такого же чистого желания применить его к делу тою именно стороною, какой нужно, какой следует и какую может прозреть только тот, кто просветлен понятием о справедливости Божеской, а не человеческой. Без того все обратится во зло».

«Словом — везде, куда ни обращусь, вижу, что виноват применитель, стало быть, наш же брат: или виноват тем, что поторопился, желая слишком скоро прославиться (и схватить орденишку); или виноват тем, что слишком сгоряча рванулся, желая, по русскому обычаю, показать свое самопожертвование; не спросясь разума, не рассмотрев в жару самого дела, стал им ворочать, как знаток, и потом вдруг, также по русскому обычаю, простыл, увидевши неудачу; или же виноват, наконец, тем, что из-за какого-нибудь оскорбленного мелкого честолюбия, все бросил и то место, на котором было начал так благородно подвизаться, сдал первому плуту (пусть пограбит людей!). Словом, у редкого из нас доставало столько любви к добру, чтобы он решился пожертвовать из-за него и честолюбием, и самолюбием, и всеми мелочами легко раздражающегося своего эгоизма и положил самому себе в непременный закон — служить земле своей, а не себе, помня ежеминутно, что взял он место для счастья других, а не для своего. Напротив, в последнее время, как бы еще нарочно, старался русский человек выставить всем на вид свою щекотливость во всех родах и мелочь раздражительного самолюбия своего на всех путях. Не знаю, много ли из нас таких, которые сделали все, что им следовало сделать, и которые могут сказать открыто перед целым светом, что их не может попрекнуть ни в чем Россия, что не глядит на них укоризненно всякий бездушный предмет ее пустынных пространств, что все ими довольно и ничего от них не ждет»…

Так писал Николай Васильевич Гоголь в сороковых годах прошлого века; но мне кажется, что и сейчас, то есть в 1929 году, слова его сохранили «свежесть неизъяснимую». Во всяком случае, приведенные выдержки, как мне думается, достаточно поясняют, какого рода взгляды в этом деле я хотел бы исповедовать: «в антируссизме по Гоголю» — вот в чем чувствую потребность.

Приложения издательства

… неправедно гоним

Он соотечественниками теми,

Которые, не разобравшись в теме,

Зрят ненависть к народностям иным.

Игорь Северянин; строки, посвященные В.В.Шульгину

Зеркало истории

Василий Витальевич Шульгин, видный политический деятель царской России, родился 13 января 1878 года в городе Киеве. Его отец — профессор истории Киевского университета Виталий Яковлевич Шульгин, основавший в 1864 году газету «Киевлянин», умер в год рождения своего сына. Мальчика воспитал его отчим Дмитрий Иванович Пихно, тоже профессор Киевского университета, ставший редактором «Киевлянина».

Пихно дал Шульгину обычное в дворянских семьях образование. Очень рано, по окончании юридического факультета, Шульгин стал земским гласным и почетным мировым судьей. Двадцати восьми лет молодой помещик был избран от Волынской губернии в члены II Государственной думы, где с первых же дней яро выступает от фракции правых в поддержку правительства. В 1913 году после смерти Пихно в руки Шульгина перешла газета «Киевлянин».

Вскоре после начала февральской революции Шульгин стал членом Временного комитета Государственной думы. 2 марта 1917 года вместе с Гучковым он поехал в царскую ставку и принял от Николая II отречение от престола в пользу своего брата, великого князя Михаила Александровича. На следующий день Шульгину пришлось присутствовать при отказе Михаила принять престол.

После Октября Шульгин стал одним из идеологов Белого движения, был среди основателей Добровольческой армии, членом Особого совещания и активным деятелем в стане Деникина и Врангеля, открыл газету «Великая Россия», на страницах которой боролся с новой властью.

После разгрома белых в 1920 году в Крыму Шульгин вместе с Врангелем бежал в Югославию. Начались обычные для эмигрантов скитания: Франция, Польша, снова Югославия…

Зимой 1925/26 года Шульгин по фальшивому паспорту посетил Ленинград, Москву и родной Киев. Он искал своего сына, которого потерял из виду в гражданскую войну. Василий Витальевич и не подозревал, что вся его поездка контролируется ОГПУ в рамках операции «Трест».

По возвращении из СССР он пишет книгу своих впечатлений — «Три столицы». «Уже сейчас мне было ясно: Россия встает… Я ожидал увидеть умирающий русский народ, а вижу несомненное его воскресение…» — такое мнение вынес он из поездки.

По словам Шульгина, он с 1931 года вообще отошел от политической жизни и поселился со своей второй женой Марией Дмитриевной, дочерью генерала Сидель-никова, в Югославии в городе Сремски Карловцы, где было расположено последнее прибежище врангелевцев.

В октябре 1944 года Сремски Карловцы были освобождены Советской Армией совместно с югославскими партизанами, а в январе 1945 года Шульгин был арестован, препровожден в Москву и за активную антисоветскую деятельность приговорен судом к 25 годам лишения свободы. Отбывал он срок во Владимирской тюрьме.

В 1956 году Шульгин был досрочно освобожден и остался жить во Владимире. Сюда же из Югославии к нему приезжает жена.

Умер он тут же 15 февраля 1976 года на девяносто девятом году жизни.

В нашей стране были изданы и частично переизданы следующие его книги: «Письма к русским эмигрантам», «Годы», «Дни», «1920», «Три столицы». В возрасте 86 лет он снялся в фильме «Перед судом истории».

Книга «Что нам в них не нравится…» издается в стране впервые. Данный текст печатается по второму изданию, вышедшему в Париже в 1930 году. О злободневности темы свидетельствует вступительная записка «От издательства» ко второму парижскому изданию, которое приводится ниже:

Издательство Russia Minor ставит себе основной задачей разработку вопросов, так или иначе связанных с жизнью Малой России События последних лет не оставляют сомнения в том, что единство России и Русского народа находится под угрозой Более чем вероятно, что период ликвидации большевизма, который, по-видимому, будет продолжительным и трудным, окажется безмерно осложненным борьбой с целым рядом расчленительных сил и течений В этой борьбе Южной России будет неотвратимо принадлежать решающая роль Неудивительно поэтому, что в русской зарубежной общественности все более явственно зреет убеждение в необходимости теперь же сосредоточиться на накоплении и разработке материала, относящегося к политической, культурной и экономической жизни Малой Руси в тесном смысле, Слободской Украины и Новороссии, — в их прошлом и настоящем Издательство Russia Minor будет стремиться в меру сил и возможности ответить этой потребности Очерченный таким образом круг явлений, интересующих издательство, весьма широк Он далеко выходит за рамки вопроса об украинско-сепаратистском, или — иначе — мазепинском, движении, который в этом построении является частным Однако этот последний вопрос представляет особую остроту и властно выдвигается на первый план и современными событиями в России, и всей международно-политической обстановкой Весьма возможно, что именно он явится тем оселком, на котором новой России придется испытывать и различать ее подлинных друзей среди великих и малых держав.

Еврейский вопрос, которому посвящена предлагаемая ныне читателям книга В В Шульгина, или, вернее, вопрос об основаниях и формах политического и культурного сожительства русского и еврейского народов под общей государственной кровлей, — остается, несмотря на свое крупное и бесспорное общероссийское значение, вопросом малороссийским par excellence.^[56]

В самом деле, несмотря на происшедшие перемещения еврейского населения России, основная масса русского еврейства сосредоточена по-прежнему в пределах русского Юга Более того, минувшие столетия совместной жизни с еврейством имели для южнорусского населения глубокие и сложные последствия, которые играли и будут играть существенную роль и в народной психологии, и в политических событиях и взаимоотношениях на юге России Наконец, самый подход автора к данному вопросу в известной мере запечатлен «малоруссизмом», отражая и выражая по преимуществу настроения и воззрения, свойственные южнорусской политической мысли.

Все изложенное, конечно, отнюдь не имеет целью ни опровергнуть, ни затушевать того факта, что вопрос о судьбах еврейства в России представляет огромную важность для будущего Державы Российской во всем его целом, и более того, может смело притязать на международное значение С другой стороны, автор настоящей книги, принадлежа Малой России по своему рождению и политическому воспитанию, является в то же время одним из виднейших общерусских политических деятелей, и мысли его могут быть восприняты с интересом каждым русским и даже иностранцем, небезразличным к грядущим судьбам Российского Государства Таким образом, и здесь, в сфере еврейского вопроса, выявляется сама собой, на конкретном примере, непобедимая жизненность скреплений, связывающих ветви русского народа в великое единое целое.

Russia Minor

Поводом для написания книги «Что нам в них не нравится…» послужила статья еврейского публициста С. Литовцева «Диспут об антисемитизме», напечатанная в эмигрантской газете «Последние новости» 29 мая 1928 года. В ней было предложено «без лукавства», без «проекции юдаистского мессианизма» высказаться «честным» русским антисемитам, почему «мне не нравится в евреях то-то и то-то». А «не менее искренним евреям»: «А в вас мне не нравится то-то и то-то…» В результате — «честный и открытый обмен мнений, при доброй воле к взаимному пониманию, принес бы действительную пользу и евреям, и русским — России…»

Хотя у Шульгина были заслуги перед евреями — защита от погромов, агитация в пользу Бейлиса, участие в Прогрессивном блоке и др., его книга была принята в эмиграции неоднозначно, как евреями, так и русскими. Тем более интересно познакомиться с ней современному отечественному читателю. Очень многое в книге перекликается с нашей действительностью, что делает честь прозорливости Василия Витальевича.

Россия — многонациональное государство. Чтобы жить под одной крышей в мире и дружбе людям разных национальностей, не надо повторять ошибок прошлого. С этой точки зрения книга В. В. Шульгина, несомненно, актуальна и полезна. Дабы избежать возможного упрека к В. В. Шульгину в однобокости трактовки темы, ниже приводятся выдержки из сборника «Россия и евреи», впервые вышедшего в Берлине в 1923 году и переизданного в 1978 году в Париже «Отечественным объединением русских евреев за границей». Авторы сборника — известные публицисты еврейской национальности И. М. Бикерман, Г. А. Ландау, И. О. Левин, Д. О. Линский, В. С. Мандель, Д. С. Пасманик.

Лейтмотив всех статей сборника — раскаяние авторов за активную роль евреев в разрушении тысячелетнего Великого Российского Государства, ставшего для евреев родиной.

Россия и евреи

К евреям всех стран!

Мираж русской революции давно рассеялся. Вместо мраморных дворцов и висячих садов мир увидел безбрежную пустыню, загроможденную развалинами и густо усеянную могилами. Разрушено величайшее в мире государство, до самых основ разорено хозяйство многомиллионного народа, вырождается и вымирает сам народ…

Нас, русских евреев, гиблая смута не пощадила и не могла щадить. Связанные многообразными и тесными узами с нашей родиной — с государственным порядком, хозяйством, культурой страны, — мы не можем благоденствовать, когда все вокруг нас гибнет… Как и русские люди, сотни тысяч русских евреев рассеялись по миру: для нас это второе рассеяние, рассеяние в рассеянии.

Но нам русская смута принесла и особые бедствия, для других невозможные. В отличие от русского народа, остающегося сидеть плотной массой на своей земле и, следовательно, сохраняющего свое единство, добрая половина русского еврейства вошла в состав отщепившихся от России новых государств. И в этих государствах евреи составляют рассеянное меньшинство, и тут, следовательно, они живут в чужой стихии, так или иначе проникающей в нашу, родную стихию. В отличие, однако, от прежнего, когда на всем широком просторе единой России еврейский народ, окруженный одной и той же культурой, оставался единым, теперь каждая горсточка евреев вынуждена считаться со своим особым окружением и тем самым отделяется от других таких же горсточек: компактная масса русского еврейства дробится.

Эта опасность велика, но она еще в будущем. Нынешний день не радостнее. Новые государства с тем большим усердием насаждают каждое свой национализм, чем меньше они уверены в своей прочности. Молодые, малые и слабые, эти политические новообразования относятся с особой нетерпимостью ко всему чужеродному, и уже теперь, в медовый месяц их самостоятельности, евреям угрожают гонения и ограничения, каких не знала и русская практика: причем весьма отягчающим обстоятельством является и то, что здесь само общество берет на себя почин в гонениях, тогда как в России это было делом ведомств.

И еще бедствие, может быть, всех горше. Непомерно рьяное участие евреев-большевиков в угнетении и разрушении России — грех, который в себе самом носит уже возмездие, ибо какое может быть большее несчастье для народа, чем видеть своих сынов беспутными, — не только вменяется нам в вину, но и толкуется как проявление нашей силы, как еврейское засилье. Советская власть отождествляется с еврейской властью, и лютая ненависть к большевикам обращается в такую же ненависть к евреям. Вряд ли в России остался еще такой слой населения, в который не проникла бы эта не знающая границ ненависть к нам. И не только в России. Все, положительно все страны и народы заливаются волнами юдофобии, нагоняемыми бурей, опрокинувшей Русскую державу. Никогда еще над головой еврейского народа не скоплялось столько грозовых туч.

Таков баланс русской смуты для нас, для еврейского народа. Равенство в правах, подаренное нам революцией, ничего в этом балансе не меняет. Мы искали равенства в жизни, а не в смерти, в созидании, а не в разрушении…

Берлин, 1923 г.

И. М. Бикерман
Россия и русское еврейство

Тяжко страдает Россия, болеет великими болями и русское еврейство. Полны уродства и взаимоотношения между ними…

Русский человек твердит: «Жиды погубили Россию». В этих трех словах и мучительный стон, и надрывный вопль, и скрежет зубовный. И стон этот отдается эхом по всему земному миру. Не только в Баварии или Венгрии, изведавших сладость коммунистического строя. Не только в государствах, частью или полностью образовавшихся из обломков великой прежде России… Но также в странах, смутой пощаженных, а от России отделенных целыми материками и океанами. Несколько времени тому назад я прочитал в немецких газетах, что в Германию приезжали японские ученые знакомиться с антисемитской литературой: и на далеких островах, где евреев почти нет вовсе, заинтересовались нами. Нисколько не преувеличивая, отнюдь не изображая дела так, будто весь мир занят только нами, нельзя все-таки не видеть, что волны юдофобии заливают теперь страны, а близости отлива еще не заметно. Именно юдофобия: страх перед евреем, как перед разрушителем. Вещественным же доказательством, пугающим и ожесточающим, служит плачевная участь России. Еврей на все это отвечает привычным жестом и привычными словами: известное дело — мы во всем виноваты; где бы ни стряслась беда, будут искать и найдут еврея. Девять десятых из того, что пишется в еврейских повременных изданиях по поводу евреев и России, составляет только пересказ этой стереотипной фразы. Так как всегда и во всем мы виноваты, конечно, быть не можем, то еврей делает отсюда весьма лестный для нас и на первый взгляд житейски весьма удобный вывод, что мы всегда и во всем правы. Нет хуже: он просто отказывается подвергнуть собственному суду свое поведение, отдать самому себе отчет в том, что он делает и чего не делает, но, может быть, должен был бы делать…

Итак, верно ли, что евреи несут ответственность за крушение русской державы и, следовательно, за бедствия, испытываемые русским народом? (…) Революцию, мол, делает народ, история, стихия, — и спрашивать не с кого. Было бы очень нетрудно доказать, если бы мы могли здесь заняться этим, что «народ» не непогрешим, что «история» не самолично учиняет разгром государств, а пользуется для этого услугами отдельных лиц и человеческих групп, которые подлежат суду, и современности, и той самой истории, за которой они хотят спрятаться, но которая вовсе не занимается укрывательством; что, далее, стихия, в человеческом обществе обычно скованная, чтобы разбушеваться, должна быть раньше разнуздана. И всегда можно указать тех, которые в этом разнуздании повинны: на примере русской смуты это особенно ясно (…) Ответ на вопрос, кто по преимуществу несет ответственность за развал российского государства, в точном смысле слова беспримерный в летописях человечества, зависит, вообще говоря, от того, к какому моменту времени относят само событие. Может ведь легко случиться, что возможный виновник в одном случае может доказать свое alibi в другом. Итак, 27 февраля или 25 октября оборвана была историческая нить, ткавшаяся целое тысячелетие? Большевистская или добольшевистская революция ниспровергла державу русскую? Кто в еврее видит главного виновника русской беды, тот решает тем самым вопрос в пользу октября, для того большевики — губители России; ибо только через большевиков добираются до еврея, только слишком бросающееся в глаза участие евреев в большевистском бесновании приковывает к нам взор русского человека и взоры всего мира. Но такое понимание происшедшего идет вразрез с явным смыслом событий, очевидцами которых мы все были. Не большевики погубили Россию, а явились сами следствием ее погибели. Они устроились в развалинах ее, как всегда находят приют среди развалин бродяги, воры, грабители и убийцы.

До февральского переворота большевистские атаманы, прославившиеся позже на весь мир, были отделены от России двумя фронтами, через которые и птица перелететь не могла. И все эти Ленины, Троцкие, Зиновьевы и Бухарины так и кончили бы дни свои где-нибудь на мансарде в Цюрихе или Берне, если бы в России очень почтенные люди и очень влиятельные группы не делали все, что могли, чтобы стало возможным и даже неизбежным пришествие Нечистого, — нечистого плотью, нечистого помыслами, нечистого духом. Большевистские соблазны, все эти: земля — народу, власть — пролетариату, царство советов, — об этом никто не только говорить не смел, но и думать не мог (…) Пусть, кто хочет, гадает, могла бы ли «бескровная» февральская революция закончиться иначе, чем кровавым владычеством воров, как в старину называли у нас людей, которых ныне именуют большевиками. Ни один честный человек не может не признать, что власть большевизма без предшествовавшей ей революции была бы невозможна.

Февральский переворот был необходимым условием большевистского властвования, но также достаточным условием развала государства и порабощения страны и народа. Большевизм ли, смута ли старомосковского образца, разиновщина ли, чужеземное ли господство, но Россия обречена была на хождение по мукам уже в ту роковую минуту, когда г. г. Родзянко и Милюков вышли на крыльцо Государственной думы, чтобы приветствовать взбунтовавшуюся солдатчину. Вслушайтесь внимательно в речи этих главных дирижеров панского бунта, и вы услышите, что они уже тогда не знали, что и как им делать, как совместить им «войну до конца», ради чего бунт поднят был, с фактически наступившим уже концом не только войны, но и государства. И все дальнейшее действительно представляет собой сплошной процесс развала, нисхождения, разворачивания пружин и разрыва связей, совокупность которых образует общественный союз. Ни одного признака восхождения, сосредоточения сил! Вплоть до той осенней ночи, когда для защиты революции и революционного правительства, осажденного в Зимнем дворце, оказалась сила в десяток юнкеров и еще столь же воительниц из женского отряда, а размыканная, по клочьям растасканная власть, не будучи в силах и этой армией управлять, отдала себя и отдала страну на гнев и на милость ошалевших матросов и вихрем взметенных отбросов столицы.

Эту революцию, разлагающую и только разлагающую, долго и планомерно готовили объединенными усилиями «лучшие люди» страны: избранники ее, даже избранные среди избранных. Выборы в Государственную думу производились по очень сложной системе, для того и придуманной, чтобы в высшее законодательное учреждение страны могли попасть только люди надежные, степенные, почвенные. В этом отсеянном, отборном составе не нашлось и двадцати человек, достаточно зрячих и достаточно мужественных, чтобы стать поперек со дня на день нараставшему бунту, тут именно и имевшему свое главное гнездо. Даже из небольшой горсточки крайних правых, не вошедших в печальной памяти блок, всеми средствами добивавшийся власти, некоторые и словом и делом участвовали в подрыве власти существующей, что при тех условиях было равносильно подрыву основ государства…

Князь Львов был прав — и это единственное, в чем он прав был, — когда еще в самом начале смуты с гордостью заявил, что русская революция — национальная. Именно так. Ее замыслили, подготовили и осуществили те общественные верхи, которые везде и всегда говорят от имени нации, выражают ее нужды, ее алкания, ее духовные устремления. Она была национальной и по духу, по пафосу, одушевлявшему зачинщиков (…) Как и почему так случилось, что патриотический порыв превратился в тягчайшее предательство, великое строи-тельство в великую разруху, победа в поражение, обо всем этом говорить не здесь место. Нам достаточно напомнить, что людей, взявшихся в роковые дни истории руководить судьбами народов, судят не по их намерениям, а только по последствиям их усилий и что в данном случае к гибельным последствиям, к крушению государства российского, привели усилия русских, коренных русских людей, а отнюдь не евреев, не инородцев вообще…

Но истину, что Россию убила революция февральская, а не октябрьская, важно запомнить также еврею, каждому еврею, не воображающему, что нам море по колени, что среди крушения царств и гибели народов мы можем оставаться спокойны, раз владеем магической формулой, из вечной нашей обвиняемости выводящей вечную нашу невиновность. Действительно, отвести сложившийся на наших глазах, при полном свете истории, навет, будто евреи разрушили одно из величайших государств в мире, возможно, только опираясь на правдивое изображение того, что в данном случае было, на правду о российской катастрофе…

Россия начала разлагаться с первого же часа революции, и ничто не могло бы этого разложения приостановить. Все эти «если бы» совершенно ничтожны перед лицом того, что действительно было… И Керенский, и приказ № 1, и весь совдеп — все это только пузыри на поверхности гниющего болота. Раз государство в минуту грознейшей опасности извне было нарочито поднятым бунтом опрокинуто, то все дальнейшее было предопределено. Но народы не умирают, по крайней мере — мгновенно, а государствам свойственна способность регенерации. Процесс возрождения всегда мучителен. В России муки так велики, что человеческое воображение их не вмещает, как не можем мы себе представить ни такого страшного греха, для которого они могли бы служить искуплением, ни такого великого блага, которое могло бы их окупить. Большевистское государство, заполнившее собой безгосударственную пустоту, образовавшуюся после революции, совместило в себе начала, столь противоположные, что уже одно представление об их совместимости подавляет наше сознание: жгучую остроту мучений с мучительной длительностью, безмерность разрушения с нестерпимой узостью домашнего обихода: жизнь на протяжении двух материков мнется, гнется, ломается с невозмутимым спокойствием и будничной простотой, точно порошок в ступе готовят. И вот около этой дьявольской лаборатории, тут — наш грех, великий грех русского еврейства.

Нечего и оговаривать, что не все евреи — большевики и не все большевики — евреи, но не приходится теперь также долго доказывать непомерное и непомерно рьяное участие евреев в истязании полуживой России большевиками. Обстоятельно, наоборот, нужно выяснить, как это участие евреев в губительном деле должно отразиться в сознании русского народа. Русский человек никогда прежде не видел еврея у власти; он не видел его ни губернатором, ни городовым, ни даже почтовым чиновником. Бывали и тогда, конечно, и лучшие и худшие времена, но русские люди жили, работали и распоряжались плодами своих трудов, русский народ рос и богател, имя русское было велико и грозно. Теперь еврей — во всех углах и на всех ступенях власти. Русский человек видит его и во главе первопрестольной Москвы, и во главе Невской столицы, и во главе Красной Армии, совершеннейшего механизма самоистребления. Он видит, что проспект Св. Владимира носит теперь славное имя Нахимсона, исторический Литейный проспект переименован в проспект Володарского, а Павловск в Слуцк. Русский человек видит теперь еврея и судьей, и палачом; он встречает на каждом шагу евреев не коммунистов, а таких же обездоленных, как он сам, но все же распоряжающихся, делающих дело советской власти: она ведь всюду, от нее и уйти некуда. А власть эта такова, что, поднимись она из последних глубин ада, она не могла бы быть ни более злобной, ни более бесстыдной. Неудивительно, что русский человек, сравнивая прошлое с настоящим, утверждается в мысли, что нынешняя власть еврейская и что потому именно она такая осатанелая. Что она для евреев и существует, что она делает еврейское дело, в этом укрепляет его сама власть…

Не многим лучшим (…) представление, согласно которому ответственность за разрушительное усердие наших соплеменников перелагается на государство, преследованиями, гонениями толкавшее евреев на путь революции. Здесь примитивная мысль пытается установить однозначное соответствие между давящим бременем и реакцией на это давление: притеснение — озлобление — разрушение. Но именно тем, кто как отвечает на давящее на него зло, отличается человек от человека и один человеческий коллектив от другого. Один, когда каплет у него над головой, принимается чинить крышу, другой бьет жену. Человек и человеческие группы — не безразличная масса, дающая всегда тот же оттиск при том же давлении. Когда мы, бывало, говорим русскому правительству, что то или другое ограничение ведет только к отчуждению евреев или определенных еврейских групп (..), то в этом была своя относительная правда, ибо действия и той стороны могли, конечно, оказать влияние на результат. Но когда мы перед лицом мировой катастрофы и перед фактом непомерного участия евреев в варварском разрушении, ставя вопрос о себе, отвечаем все той же ссылкой на других, на чужое воздействие, то мы тем самым низводим себя на уровень пассивного материала человеческого, из которого лепи что хочешь, а это и есть самое крайнее проявление безответственности…

Первое место среди (…) течений в еврействе должно отвести сионизму как по объему его влияния, так и по тому, что и фантастика, и притязательность, и порождаемое ими тяготение к смуте, как к родственной стихии, выражены в нем наиболее ярко. При всем различии и содержания и путей существуют глубокие формальные сходства между сионизмом и большевизмом. (…) Как большевик знает верное средство против зла: социа-лизацию, так есть оно и у сиониста: Сион. (…) Большевик ждать эволюции не хочет, и это именно для него характерно; сионист ждать не может, ибо ему приходится начинать сначала. Тому и другому чуждо представление о трагическом в жизни как таковой; оба с одинаковой решительностью отрекаются от старого мира, хотя мир одного — не мир другого; один и другой имеют каждый свою обетованную землю, которая течет млеком и медом. Это единство схем накладывает удивительную печать сходства на мышление, обороты речи и повадки сионистов и большевиков. Сионист как большевик не знает пропорций, степеней и мер; любая частность получает у него универсальное значение, горчичное зерно вырастает в баобаб, воображаемый полтинник в наличный миллиард…

Затем большевики не больше сионистов, разумеется, дорожат неприкосновенностью российской территории, хотя есть уже праздные идеологи, усматривающие в них новых собирателей земли русской. С чисто босяцкой щедростью они отказались от им не принадлежавшего, и на западе России возник целый ряд новых государств. (…) Для сионистов — новый предмет забот и новая точка приложения для разлагающих Россию сил… есть самое крайнее проявление безответственности…

Дело не так обстоит, что была смута, гибли евреи и неевреи, а евреев истребляли и левые и правые (…) Нужно еще прибавить, что евреи были не только объектом воздействия во время этой тяжкой смуты. Они также действовали, даже чрезмерно действовали. Еврей вооружал и беспримерной жестокостью удерживал вместе красные полки, огнем и мечом защищавшие «завоевания революции»; по приказу этого же еврея тысячи русских людей, старики, женщины, бросались в тюрьмы, чтобы залогом их жизни заставить русских офицеров стрелять в своих братьев и отдавать честь и жизнь свою за злейших своих врагов. Одним росчерком пера другой еврей истребил целый род, предав казни всех находившихся на месте, в Петрограде, представителей дома Романовых, отнюдь не различая даже причастных к политике и к ней непричастных. Пробираясь тайком с опасностью для жизни по железной дороге на юг, к Белой армии, русский офицер мог видеть, как на станциях северо-западных губерний по команде евреев-большевиков вытаскивались из вагонов чаще всего русские люди: евреи оставлялись, потому что сумели приспособиться к диким правилам большевиков о передвижении; русский офицер не мог этого не видеть, потому что это бросалось в глаза и евреям, которые мне об этом с горечью и с ужасом рассказывали…

Кто сеет ветер, пожинает бурю. Это сказал не французский остроумец, не буддийский мудрец, а еврейский пророк, самый душевный, самый скорбный, самый незлобивый из наших пророков. Но и это пророчество, как и многие другие, нами забыто; вместе со многими великими ценностями мы и эту потеряли. Мы сеем бури и ураганы и хотим, чтобы нас ласкали нежные зефиры. Ничего, кроме бедствий, такая слепая, попросту глупая притязательность принести не может.

Поднимется, я знаю, вопль: оправдывает погромы! Но кого судьба поставила врачевателем в дни народного мора, того не смутят крики: пускает в народ холеру! Это — неприятность, связанная с призванием, с исполнением профессионального долга. Не смутит меня и то, что кричит и будет кричать о пускаемой в народ отраве не безграмотная, а полуграмотная чернь. Я знаю цену этим людям, мнящим себя солью земли, вершителями судеб и, во всяком случае, светочами во Израиле, свето-носцами. Я знаю, что они, с уст которых не сходят слова: черная сотня и черносотенцы, сами черные, темные люди, подлинные viri obscuri,^[57] никогда не разумевшие ни величия творческих сил в истории, ни грозной мощи разрушительной стихии в человеке и человеках.

Ибо от живого мира, от мира, как он есть, их отделяет глухая стена словесных формул, наговоров, заклинаний и истинно шаманских обрядностей…

Три тысячи лет уже живет еврейский народ сознательной жизнью на земле, и где у нас хоть следы, хотя бы слабые признаки аристократизма, присущего обыкновенно древним родам? Мы — демократы, и все наше поведение согласуется с кодексом, составленным Ликургами из Психоневрологического института за Невской заставой; этого рода демократизм — начало и конец нашей мудрости. Но история прощает несоответственное поведение еще меньше светского общества: здесь «не принято», там не приемлется…

… Еврей и сейчас охотно идет за всяким блуждающим огоньком, поднимающимся над революционным болотом; тлетворная, разлагающая словесность о всеобщем братстве и всеобщем благополучии, та самая словесность, которая породила смуту и, следовательно, погромы, еврею и теперь мила; слова — отечество, порядок, власть — коробят ухо еврея, как реакционные, черносотенные; слова — демократия, республика, самоопределение — нежат его слух; вопреки всем жестоким урокам еврей продолжает думать, что в начале было слово, не творческое Слово Божье, а праздное слово краснобая…

… Обычно еврей начинает беседу о злобе наших злобных дней вопросом: долго ли еще это будет продолжаться? И в этих немногих и простых словах, в них сказывается инстинкт человека и еврея: жажда конца смуты. Все, что следует за этим, уже от блудной мысли, от демократизма, социализма, национал-социализма, сионизма, — все вещи незначительные, незначащие в сравнении с мрачным величием того, что происходит вокруг нас и с нами. Не звериная мудрость тут повинна — человеческая глупость. Опыт истории, которую мы теперь уже знаем за семь тысяч лет, показывает, что человеческое общество никогда не жило наподобие пчелиного роя или муравьиной кучи. Человек либо выше животного, либо ниже его; он живет либо по инстинкту и разуму, либо вопреки разуму и вопреки инстинкту. Не бросают же животные своих детей в объятия раскаленного идола, а люди эту и подобные мерзости делали в течение многих поколений, делали под влиянием извращенных представлений, мнимого, ложного знания. Нужно раз и навсегда расстаться с усыпляющим и совесть растлевающим представлением, будто народы, целые общества не ошибаются в своем поведении. В действительности соответствие между поведением народа и его же интересами есть недосягаемый идеал, к которому народы медленно, медленно приближаются, то и дело возвращаясь вспять и расплачиваясь за рецидивы дикости и знахарства жестокими страданиями, иной раз самим существованием своим. Такой рецидив знахарства привел Россию к крушению…

Что евреи именно стихийно, инстинктивно тянут к России, жаждут ее, это лучше всего можно наблюдать на евреях отщепившихся от России государств. Тут еврей живет в условиях, во всяком случае близких к нормальным: не давит его тут мертвая петля советской власти, и не мечется он, как мы, беженцы, в пустоте между Wohnungsamt^[58] и заячьей биржей, между биржей и кабаре… Картина везде та же: евреи являются верными хранителями русского языка, русской культуры и ждут не дождутся восстановления великой России. Школы, в которых ведется еще преподавание на русском языке, заполняются еврейскими детьми, и я видел, какая это трагедия для еврейской семьи, имеющей детей школьного возраста, когда школа начинает питомцам своим навязывать язык благополучно самоопределившегося племени и патриотизм нововозникшего государства. Так мало верят евреи в устойчивость этих из мутных волн революции вышедших готовыми государств, так непосредственно воспринимают они это, как переходное состояние, как историческое недоразумение, что нет у них охоты заставлять своих детей заучивать вокабулы языка, на котором на всем земном шаре говорят один или два миллиона человек. В этих государствах-клетушках русский еврей, изведавший жизнь на широком просторе великой империи, чувствует себя стесненным, сдавленным и пониженным в своем гражданском уровне, — несмотря на все права и автономии. И в этом чувстве стесненности больше чем неудобство текущего дня — в нем глубокий исторический смысл, правда нашего бытия. Ибо поистине судьбы нашего народа тесно связаны с судьбой великой России…

Примечания

1

См. в отделе приложений изречение из ее интересной статьи, относящейся к 1922 году. Приложение № 1

2

См. в отделе приложений. Приложение № 2.

3

См. в отделе приложений. Приложение № 3.

4

См в отделе приложений. Приложение № 4 — о Винавере, Приложение № 5 — о Герценштейне; Приложение № 6 — о Троцком и Хрусталеве-Носаре.

5

См в отделе приложенийприложение № 7.

6

См. в отделе приложений. Приложение № 8

7

Во избежание недоразумений поясню, что приведенные здесь соображения относительно «намерений Столыпина» являются моими собственными соображениями Беседовать с покойным Петром Аркадьевичем по этому вопросу мне не пришлось.

8

Вопреки всему (фр.)

9

Сто шестьдесят профессоров. Родина, ты погибла… (нем.)

10

Вершить все дела (фр.).

11

См. в отделе приложений Приложение № 9, А

12

См в отделе приложений Приложение № 9, Б

13

Помни о смерти (лат)

14

На весь мир (лат)

15

По существу дела твердо — по способам — мягко (лат)

16

Детская игра (нем)

17

В высшей мере (фр.).

18

Д. С. Мережковский. «14 декабря». Париж, 1921 г. Стр 144.

19

Там же, стр. 84.

20

Там же, стр. 133.

21

Там же, стр. 103.

22

См. в отделе приложений. Приложение № 10.

23

Дедом В. И. Ленина по матери был еврей Израиль Бланк. (Ред.)

24

Малая Россия (лат.).

25

*Да погибнет Россия, да будет… (лат.).

26

См. в отделе приложений. Приложение № 11.

27

Во веки веков (лат.).

28

Моя жизнь — королю, моя честь — мне (фр.).

29

Младшие боги (лат)

30

В середине XX века (фр)

31

Другая (противная) сторона (лат)

32

Добрая воля (фр)

33

Дьявол (фр.).

34

См в отделе приложений Приложение № 12

35

См. в отделе приложений. Приложение № 13.

36

См. в отделе приложений. Приложение № 14.

37

Императрице Елизавете приписывают слова, которыми она ответила на предложение дать разные льготы евреям для процветания торговли: «От врагов Господа Моего Иисуса Христа не желаю прибыли интересной»… Другими словами, отказ был мотивирован религиозными соображениями. При этом ничего не говорится о влияниях малороссийских в Петербурге в царствование Елизаветы, каковые влияния были значительны, вероятно, если казак Григорий Розум мог стать законным супругом Императрицы.

38

Да погибнет Россия! (лат.).

39

Поддержка (фр)

40

Во что бы то ни стало (фр.)

41

Так излагает дело Д. Л. Мордовцев в романе «Царь и Гетман».

42

Тем хуже (фр.)

43

Славянская душа (фр)

44

Следует выслушать и другую сторону (лат.).

45

Острое словцо (фр)

46

Что-нибудь (фр.)

47

См в отделе приложений Приложение № 15

48

Витте. Мемуары. Берлин. Издание «Слово», 1922 год. Том I, стр. 394–395.

49

По данным французской разведки, суммы, которые передал Яков Шиф русским революционерам, равняются двенадцати миллионам долларов Так, по крайней мере, утверждает А. Нечволодов, который в своей книге «Император Николай II и евреи» посвящает Якову Шифу свыше тридцати страниц, весьма тщательно документированных

50

Манифест 17 октября 1905 года

51

Выражение Государя Императора в письме от 19 октября 1905 года к Имперагрице Марии Федоровне («Кр. Архив», т. 22)

52

Манифест 17 октября 1905 года

53

«Красный Архив», т 22

54

В 1928 году еврей Шлихтер был «комиссаром земледелия Украины», вероятно, в вознаграждение подвигов, совершенных в Киеве 18 октября 1905 года.

55

Дело идет о вооруженном восстании в Москве в декабре 1905 года.

56

Преимущественно (фр)

57

Темные люди (личности) (лат.).

58

Жилищный отдел (нем)

Оглавление